о царского величества Тишайшего царя?
— Не всё спокойно, — ответил доминиканец, принимаясь за вино. — Слышно у нас было, что ваши монахи в Соловецком монастыре возмутились против царя. Говорят, что не хотят новую веру принимать.
— Какую новую веру? Ах, да: Никоновы новшества. Вишь ведь до чего довёл этот Никон: даже молитвенные люди и те поднялись! Ох, наделал этот патриарх смуты Руси на долгие годы! Не кончится это одним возмущением Соловков: много ещё людей на защиту старой веры поднимется, много раздора-спора будет…
Втайне Потёмкин всё ещё держался старой веры и «никоновской ереси» не признавал, хотя внешне во всём подчинялся и признавал новшества. Поэтому теперь он даже обрадовался в душе, услыхав о возмущении в Соловках. К сожалению, Урбановский не мог дальше удовлетворить любопытства посланника, так как не знал, чем окончилось это возмущение.
Сообщил ему Урбановский ещё о том, что у черкасов[23] в Гадяче была рада, собранная Брюховецким, на которой было положено отойти от царя и отдаться под покровительство турецкого султана.
Про Польшу Урбановский рассказал, что там воцарился Михаил Вишневецкий, избранный сеймом после несчастливо царившего сына Сигизмунда, Яна Казимира. Этот последний король Польши из дома Вазов сложил с себя корону и удалился во Францию. В его свите покинул родину и Урбановский, поступивший в доминиканский монастырь, подобно своему бывшему королю, тоже сменившему порфиру на рясу и сделавшемуся аббатом бенедиктинского монастыря.
Несмотря на скудость новостей, закинутому на чужбине русскому всё же было приятно их слышать.
— Ну а турки как? Не слыхал, отец, ничего? — осторожно задал он монаху вопрос, так как вопрос о турках и представлял собою предмет царского посольства к французскому королю.
Но оказалось, что Урбановский ничего об этом предмете не знает.
Затем Потёмкин послал за Румянцевым, чтобы и тот послушал рассказы Урбановского. В заключение разговора Румянцев отвёл в сторону Потёмкина и сказал ему:
— А знаешь что, Пётр Иванович, я тебе скажу? Взять бы нам этого ляха к себе в посольство.
— Это вместо Романа? — спросил Потёмкин.
— Вместо Романа. Роман-то бог его знает когда оправится, а толмач-то нам нужен. Ведь другого такого, как этот лях, не скоро найдёшь. А Гозен-то только один латинский язык и знает.
Мысль советника посольства показалась Потёмкину целесообразной, и он сделал тут же это предложение Урбановскому. Через несколько дней, выговоренных на размышление, монах пришёл опять к Потёмкину и сказал, что согласен на его предложение.
V
Яглин оправлялся медленно. Иногда болезнь снова обострялась — и он опять принуждён был ложиться в постель, так как им овладевала страшная слабость.
Это случалось в те дни, когда у него снова являлось отчаяние, что он более никогда не увидит Элеоноры.
Баптист всё время ухаживал за ним, как преданный слуга, и всё сокрушался, что нет Вирениуса.
— Тот скоро вылечил бы вас, — говорил он, хотя в душе сам хорошо сознавал, какое лекарство более всего помогло бы молодому московиту.
Между тем посольство понемногу подвигалось вперёд и прибыло в Орлеан. В это время был Успенский пост, и русские строго соблюдали его. Французов крайне удивляла их набожность. Так в Поне, по случаю праздника Преображения, они четыре часа молились на коленях. В Орлеане же наступило окончание поста — и постные кушанья теперь подавались только по средам и пятницам.
Но, несмотря на это, кормить русских представляло немало затруднений.
Дело продовольствия находилось в руках подьячего, и городским поставщикам провизии приходилось иметь дело с ним, при посредстве, конечно, Урбановского. Очень часто происходили такие сцены. Поставщики предлагают ему зайцев и кроликов.
— Что вы? — возражает Прокофьич. — Разве станет православный человек есть такую пакость кошачьей породы?
Предлагают голубей.
— Уж истинно нехристи! — возмущается подьячий. — Голубя, невинную птицу… «И Дух в виде голубине…» Тьфу, басурманская сторона!
От телят, если им было менее года, он тоже отказывался, объясняя:
— Теля до года — ещё нечистая скотина.
Вследствие этого для русских приходилось поставлять уток, гусей, разную другую птицу и поросят.
Через пятнадцать дней посольство прибыло в Бург-ла-Рен.
— Ну, брат Семён, — сказал Потёмкин своему советнику, — скоро конец нашим мытарствам. Давай дела в порядок приводить.
И посланники несколько суток подряд, работая даже ночью, просидели, приводя всё в порядок. Они по многу раз прочитывали данные им в Посольском приказе «наказы», заучивали наизусть слова речей, которые им придётся говорить, обдумывали каждое слово в них, чтобы после не дать повода к нареканиям на себя, чтобы не положить порухи на царское имя, которое надлежало им держать «строго и грозно». Пересматривались верительные грамоты и другие бумаги. Затем дошла очередь до проверки подарков.
— Сабля турецкая, — читал один из младших подьячих, — ножны ала бархата. А рукоять литой работы, позлащена. А по бархату три камня больших: буруза[24] персидска, синь-камень, да лазоревый камень, да зелёный камень поменьше — измарагд[25]. Да ещё осыпаны ножны мелкими жемчугами веницейскими[26]. А рукоять сабли — единорог-зверь, а изо лба у него рог торчит и идёт тот рог к клинку.
Потёмкин взял саблю в руки и с любовью провёл рукою по клинку, блестящему огнём от луча солнца.
— Мой подарок, — не без гордости сказал он. — С этой саблей я воевал с Польшей, с нею осаждал Люблин. А теперь пусть она также послужит во славу и честь царя нашего, как служила ему и на войне, — и, нежно погладив её ещё раз, он отложил её в сторону.
— Нож кривой с золотым узорочным письмом. А что писано, про то неизвестно: надпись по-турецки. А ножны мягкие, синей кожи, — продолжал перечислять подьячий. — А рукоять вся серебряна, орлиной птицей литая, и вместо глаз два бурузовых камня вставлены.
Нож был отложен в сторону. За ним следовало ещё несколько таких же ножей, турецкой, черкесской и персидской работы.
— Парчи золотой с цветами и птицами, золотом тканными, десять кусков. Соболей сибирских больших два десятка, мелких тридесять шкурок. А на каждой из них свинцовая печать.
Столь ценимые в западных государствах русские соболя перетряхивались, шерсть слегка приглаживалась рукой, чтобы она несколько отливала блеском, и откладывались в сторону, рядом с парчой.
За этими подарками следовали другие, в виде серебряных подков, наборной сбруи с серебряными и позолоченными бляхами, серебряные стремена, уздечки и так далее. Всё это тщательно проверялось по записям, чистилось, приглаживалось и с бережностью укладывалось назад в мешки, ящички, короба и сундуки.
Когда работа была окончена, был уже вечер. Из комнаты, где она производилась, ушли все, за исключением посланников и подьячего, которые принялись за просмотр и проверку различного рода бумаг, грамот и верительных писем.
В допетровской Руси Посольский приказ щепетильно относился к тому, чтобы не было сделано «порухи» чести и достоинству Русского государства, которое соединялось с личностью его царя, так что оскорбить чем-либо царя — значило оскорбить и всё Московское царство. Поэтому понятны строгие наказы Посольского приказа посланникам, чтобы они «имя царёво строго и грозно держали». Проступиться против этого — значило навлечь на себя немилость царскую, гнев и опалу, а то и поплатиться головою. Неудивительно, что русские посланники строго придерживались всех мелочей этикета, а также и буквы данных им предписаний и обнаруживали порою мелочную придирчивость в исполнении их.
Потёмкин и Румянцев внимательно перечитали посольский наказ, вникая в каждую букву его, очень часто споря друг с другом из-за какого-нибудь слова, так как смысл официальных бумаг того времени вообще не отличался удобопонятностью. Расстались они поздно и разошлись по своим комнатам.
Потёмкин не тотчас же лёг, а сел у открытого окна и задумался, глядя на тёмное, усеянное звёздами небо.
Несколько лет тому назад он отправился со своим отрядом пеших и конных людей на войну с Польшей. Там он отличился при осаде Люблина и по возвращении в Москву был удостоен милостивого царского слова и шубы с царского плеча.
— Пойдёт теперь Петрушка Потёмкин в ход, — шушукали про него разные незамеченные, но чающие движения бояре и дворяне. — Шутка ли, шуба с царского плеча!.. Чего доброго — и на Верх попадёт. В милости будет. То-то тогда нос задерёт!.. Не подступайте близко…
В то же время каждый из них про себя думал: «А на всякий случай не мешает забежать вперёд. Авось пригодится. А от поклона голова-то не отвалится», — и все старались рассыпаться в любезностях перед Потёмкиным, под разными предлогами зазывая его к себе в гости, чтобы угостить его там на славу и добиться его расположения.
Пётр Иванович хорошо понимал, что значат все эти заискивания и какая им цена. Разнесись малейший слух про то, что он не только не в чести у царя, а просто последний забыл о нём, как вся эта свора сейчас же бесцеремонно отвернётся от него. Но всё же все эти льстивые заискивания приятно щекотали его самолюбие, и иногда даже он думал, что, чем судьба не шутит, быть может, и он когда-нибудь займёт в сердце царёвом такое же место, какое сейчас занимает Артамошка Матвеев.
Царь, однако, не забыл его, и когда было задумано посольство к французскому королю, то он же первый и вспомнил про него.
— Он там, в Польше, насмотрелся немало. Знает толк, как вести дело с западными государями. Когда мир с поляками заключили в Андрусове, он как старался, чтобы Смоленск нашему государству достался, — сказал Тишайший, и о назначении Потёмкина было решено.
Это, конечно, ещё больше возвысило Потёмкина.