— А все ли лекарства у вас есть или нужно каких из-за рубежа выписать? — спросил Матвеев.
— Вышел у нас, боярин, безуй-камень, — ответил Гутменш. — А он иногда нужен бывает, но очень дорог он.
— Составь сказку, — обратился Матвеев к аптекарю, — и подай её в приказ. Я там распоряжусь, чтобы выписали тебе этот камень безуй.
Затем Матвеев взял в руки ценовую книгу и посмотрел цены на лекарства, отпускаемые в вольную продажу.
— Ну, ин ладно, — произнёс Матвеев, покончив с делами новой аптеки. — А теперь можно и по домам — щи хлебать. Пойдём, доктор, со мной, — пригласил он Энгельгардта. — Я тебя хорошим фряжским вином угощу. Мне его наш посланник к французскому королю, Потёмкин Петруха, привёз в подарок. Доброе винцо!
И, простившись с Гутменшем, Матвеев вышел в сопровождении Энгельгардта на крыльцо аптеки.
Едва перед ним отворили двери, как он увидел входившего на крыльцо молодого человека в немецком платье. Узнав Матвеева, тот остановился и, сняв с головы шляпу, стал поджидать его.
— Али ко мне? — спросил Матвеев.
— К тебе, боярин, — ответил тот, кланяясь боярину и произнося русские слова с лёгким иностранным акцентом. — Бить тебе челом: принять на царскую службу.
— А ты кто же будешь?
— Я — доктор. Учился медицинской науке в Паризе, Падуе и Болонье и теперь приехал сюда, чтобы послужить русскому царю.
Матвеев зорко посмотрел на него. Открытое лицо молодого человека, обрамленное белокурой бородой, с честными голубыми глазами, его мягкая речь понравились ему, и он проникся невольной симпатией к просителю.
— Какого народа будешь? — продолжал он допрашивать молодого иноземца.
— Французскому королю подданный, а по прозвищу Аглин Роман.
— Французскому королю подданный, а по прозвищу Аглин, и лицо-то мало чернявое? Ровно бы как наш московский человек…
Молодой человек немного покраснел и как будто бы смешался, но затем, оправившись, ответил:
— Моя мать была из Англицкой земли.
— Разве что так, — согласился Матвеев. — Моя жена из Скоттской земли[49] сама; тоже белокурая. Ну а грамоты какие с тобой и письма какие с тобой есть?
— Грамоты медицинские есть со мной, а писем никаких нет, — ответил Аглин.
— Как же так? Ведь без писем нельзя принять тебя на службу.
— Назначь, боярин, испытать меня докторов своих, лекарей и аптекарей, и пусть они меня расспросят о моих знаниях, и я им ответ буду держать. А нет у меня писем потому, что я нигде не служил, а бывал в разных городах, в высоких школах и учился у разных известных и прославленных докторов и профессоров. А всего их я прослушал более двадцати.
— Ну, ин ладно, — согласился Матвеев. — Назначу я тебе докторов и лекарей, и пусть они испытывают тебя. Скажут они, что ты своё искусство знаешь, возьмём тебя на царскую службу, а нет — придётся тебе назад ехать, откуда приехал.
— Спасибо, боярин, — поблагодарил, кланяясь, Аглин. — Думаю, что не осрамлю себя и буду ответ держать по чести.
— Ну, ин ладно. Да, а в Посольском и Аптекарском приказах был?
— Нет ещё, боярин. Мне доктор Самойло Коллинс наперво приказал к тебе показаться.
— А ты завтра зайди в приказы и оставь там все твои грамоты.
— Слушаю, боярин, — ответил Аглин.
Когда Артамон Сергеевич, сев в свой экипаж вместе с Энгельгардтом, возвращался домой, то ему невольно думалось:
«Где это я этого парня видел? Что-то больно лицо у него знакомое. Э, нет, пустое всё: где я мог его видеть, когда он — французского короля подданный?»
IX
Поклонившись Матвееву, Аглин пошёл по улицам Москвы домой. С любопытством осматривался он кругом, стараясь увидеть какое-либо изменение во внешнем облике города. Но всё было то же, что и восемь лет тому назад, когда он покинул Москву: те же узенькие улицы, грязные, немощёные, с деревянными переходами; те же высокие боярские дома с глухими теремами, где томилась не одна тысяча затворниц; те же, шумно гудящие своими колоколами, сорок сороков церквей; те же пьяные подьячие и приказные, встречавшиеся на пути, нахальные стрельцы, толкавшие всех прохожих и непослушных награждавшие ударами прикладов пищалей или древками бердышей; те же грязные торговцы и торговки, торгующие разной снедью на грязных лотках.
«То же самое, что и восемь лет тому назад, — подумалось Аглину. — За рубежом всё идёт вперёд, развивается, растёт, только Москва живёт стариною, ни на шаг не подвигаясь вперёд».
Проходя Кремлем мимо одного из приказов, он натолкнулся на следующую сцену. Двое каких-то приказных пытались поднять упавшего в грязь пьяного подьячего, а так как сами были пьяны, то это им удавалось очень плохо: поднятый и поставленный на ноги подьячий не удерживался и падал обратно в грязь.
— Нет, ты постой… постой. Не трожь меня… Я сам… — бормотал подьячий, балансируя на нетвёрдых ногах в липкой грязи, и с размаху падал на землю.
Аглин заинтересовался этой сценой и остановился было на минуту, чтобы посмотреть, что будет дальше. И вдруг, когда он взглянул в лицо подьячего, что-то знакомое пришло ему на ум.
«Прокофьич!» — мелькнуло у него, и он быстро зашагал вперёд.
Взяв обеими руками лежащего на земле подьячего, он поднял его на ноги и вывел на сухое место, где тот мог стоять более твёрдо.
— Берите его под руки и ведите, — сказал он обоим приказным.
Подьячий раскрыл свои пьяные глаза и мутным взором посмотрел на Аглина, который тотчас же пошёл прочь. И вдруг весь хмель пропал у Прокофьича из головы.
— Фу, прости, Господи! Что за наваждение! — пробормотал он, протирая рукой глаза. — Откуда сие? Как есть Романушка! И в немецком платье. Что за напасть! — и, подумав немного, он побежал за уходившим «немцем». — Постой-ка ты, кокуевец[50]! — крикнул он, но так как Аглин не оглядываясь шёл вперёд, то участил шаги, пока не нагнал его, и спросил: — Послушай-ка, немчин, ты откуда?
Аглин остановился, удивлённо посмотрел на навязчивого подьячего и, пожимая плечами, ответил по-французски: «Не понимаю!» — и шагнул вперёд.
Но вбившего что-либо себе в голову подьячего трудно было этим обескуражить. Он опять забежал вперёд, нагнал Аглина и даже схватил его за руку.
— Нет, а ты послушай, немчин! Ты погоди! Ты скажи мне: откуда ты? Больно уж ты похож на одного моего приятеля, Романа Яглина.
— Что вам угодно? — уже рассердившись не на шутку, закричал на него Аглин по-французски и даже поднял бывшую у него в руках палку.
Это подействовало, и подьячий, освободив руку Аглина, который быстро зашагал вперёд, попятился назад.
— Вот напасть! — ожесточённо чеша себе в затылке, пробормотал Прокофьич. — Вот ведь как напился-то: упокойника, которого, поди, давно раки съели, в живом человеке увидел. Да ещё православного в немчине! Бывает же так! — И, укоризненно покачивая сам себе головою, он пошёл назад.
Аглин между тем, побродив ещё несколько времени по московским улицам, пошёл к себе домой, в Немецкую слободу, в дом доктора Самуила Коллинса. Когда он вошёл в свою комнату, молодая женщина, сидевшая у окна и поджидавшая его, встала и подошла к нему.
— Ну что? — спросила она его.
— Пока всё идёт хорошо, Элеонора, — ответил он, обнимая её. — Я видел боярина Матвеева, и мне скоро назначат экзамен.
— Ну а как… твоё дело? — нерешительно спросила она.
— Я ещё ничего не знаю. Сегодня я проходил мимо того дома, где мы жили с отцом, но побоялся зайти туда, чтобы не узнать, что отец умер от горя, услыхав от посольства, что я умер. Также я не хотел, чтобы не навлечь на себя подозрения, разузнавать в приказах о своём враге. В одном только можно быть спокойным: Потёмкин сидит где-то на воеводстве, и, следовательно, я не могу здесь встретиться с ним.
— Что же дальше ты будешь делать? — спросила молодая женщина.
— Что обстоятельства подскажут, — ответил он.
В эту минуту в комнату вошёл доктор Самуил Коллинс, ещё сравнительно молодой человек. Поздоровавшись, он спросил Аглина, как его дела. Тот сообщил ему о разговоре с Матвеевым.
— Ну, стало быть, ваше дело выиграно, — сказал Коллинс. — Только вы сами не осрамитесь на экзамене.
— Об этом не может быть речи, — с уверенностью сказал Аглин.
Коллинсу понравилась такая уверенность в себе молодого врача, и он стал расспрашивать его о том, что теперь делается за рубежом, какое направление приняла там медицинская наука, и с удовольствием услыхал, что она всё более и более освобождается от средневековых мистических бредней и вступает на путь рационального знания.
Затем разговор перешёл на положение врачей в Москве, которое в то время, как все признают, было блестящим.
— Не бойтесь, коллега, за будущее, — на прощанье сказал Коллинс. — Если вы хороший и искусный врач, то вы здесь не пропадёте.
X
На другой день Аглин отправился в Посольский приказ, где ведались все сношения с иноземцами, чтобы показать там свои бумаги. Шёл он туда с большим страхом, так как знал, что он встретится там с человеком, с которым ему не хотелось бы встречаться. Но делать было нечего: миновать Посольский приказ никак было нельзя. Поэтому Аглин решил вооружиться хладнокровием.
Когда он вошёл в приказ, то зорко посмотрел по сторонам, но опасного человека не было видно. К нему подошёл один из подьячих и спросил, что ему надо. Аглин объяснил, сохраняя иностранный акцент, что он иноземный доктор и пришёл показать свои бумаги.
— А, это к дьяку, — сказал подьячий и отправился к дьяку приказа.
Вскоре к Аглину вышел знакомый нам дьяк Семён Румянцев, бывший член царского посольства. Он немного постарел, осунулся, но набрался ещё больше важности, так как после посольства во Францию был пожалован царём.
Встав на пороге комнаты, он вдруг словно застыл, вперив взор в Аглина.
Последний, не давая ему времени оправиться, подошёл к нему с поклоном и сказал: