Вот тут-то и вспомнился снова трофейный «серборез» с «натруженной», уже успевшей сточиться «рабочей» частью, что показывали мне полгода назад офицеры Республики Сербской. И многое другое вспомнилось.
Война в Боснии только началась, а весь мир облетели фотографии с характерными сюжетами: мусульмане четвертуют пленного серба, мусульмане закапывают живыми сербских ополченцев, мусульмане распинают сербов. Врезалась в память фотография, на которой тщедушный мусульманин-подросток позирует с отруб ленной головой сербского четника.
Прекрасно понимаю, что в любой войне по обе стороны фронта всегда могут обнаружиться люди, способные демонстрировать патологическую жестокость. Однако фотографий, на которых сербы красуются с отрубленными у мусульман головами, так и не появилось. Может быть, дело в национальном характере? Вряд ли. Жестоких наций, равно как и «плохих-хороших» наций не существует. Всемирная история человечества это уже доказала. Уместно вспомнить, что мусульмане Боснии – это те же сербы, поменявшие под давлением захвативших Балканы турок православие на ислам. Неужели дело в религии? Тогда почему молчит мировое сообщество? Почему не расставят верные акценты средства массовой информации, владеющие миллиардными аудиториями? Или опять нам демонстрируют двойные стандарты в самом худшем, подлом и лицемерном, сверхмасштабном варианте?
Последние несколько дней ловил себя на крамольной мысли: а не пора ли домой? Пытаюсь убедить себя, что имею на это полное моральное право. Зачем ехал сюда? Проверить себя. Кажется, проверил. Ещё что-то могу. От пуль не прятался, каждодневную узду солдатских будней тянул вместе со всеми. Вторая причина отъезда – собран материал для книги или серии материалов о житье-бытье российских добровольцев на югославской земле. С этим, кажется, тоже всё в порядке. Исписаны два блокнота. Дневник велся почти ежедневно. Вряд ли из всего этого получится что-то художественное. Другое важно. Тема – нетронута. Что бы я ни написал о русских в сегодняшней Югославии – всё равно буду первым, кто видел всё это изнутри, кто об этом напишет. Без громких фраз – это важно. Для истории, для нации, для Отечества. Проведенного в шкуре добровольца месяца с хвостиком, пожалуй, достаточно для того, чтобы иметь моральное право писать обо всём, что здесь происходит.
В отряде – пополнение. Два парня с Украины. Пробрались сюда неведомыми путями. Мотивы неясны. Парни не очень разговорчивы. Плюс два москвича. Один, Николай Р., относит себя к казакам и как доказательство этой принадлежности носит в ухе серьгу из белого металла. Словоохотлив. Пожалуй, даже слишком. Другой – Константин Б. – совсем ещё мальчик. Я внимательно наблюдал за ним несколько дней, и сам факт появления его здесь мне начинает казаться нелогичным. Уж слишком он молод и чист. Едва-едва после армии. На бесцеремонный вопрос: «Ты-то зачем сюда?» по-детски шмыгает носом: «Да так, интересно. Чего в Москве-то делать…» Аргумент слабый. Судя по всему, парень просто ищет себя. Ищет места в жизни, где он нужен и ценен. В Югославию Костя приехал с гитарой.
Инструментом он владеет почти профессионально. В Москве у него остались мать, отец, давно живущие порознь каждый со своей семьей, и девчонка, чьё существование, похоже, сыграло не последнюю роль в его югославском выборе. Забавно наблюдать, как Костя долго и обстоятельно, выпятив нижнюю губу, выбирает и меряет обмундирование, подгоняет ремни, то и дело посматривая на себя в осколок, служащий нам зеркалом. Сущий ребенок! А как сопит, возясь с полученным в личное пользование автоматом! Нет, что бы там ни говорили противники обязательной воинской повинности и прочие деятели пацифистского толка, понятия «мужчина» и «оружие» тесно связаны. Граничащее с культом отношение к оружию – лучшее свидетельство мужского начала, конкретный признак пола.
Кстати, про оружие… С ним, с тем же самым автоматом Калашникова, приходилось иметь дело прежде, в армии, когда служил «срочную» в мотострелковой дивизии. Но одно дело, когда «ствол» получаешь под расписку из оружейной комнаты на какое-то время, когда отчитываешься, опять же письменно, за каждый патрон, израсходованный на стрельбище, и – совсем другой «расклад», когда автомат находится с тобой круглосуточно, когда круглосуточно с тобой и «рожок», битком наполненный смертью, присоединенный к стволу (плюс несколько магазинов в подсумке и в карманах).
В подобной ситуации отношение между человеком и оружием уже совсем другое – не казенно-договорное, не условно-временное, а доверительное, живое. Выходит, человек с оружием, временно взятым в руки, и человек, находящийся с оружием в руках постоянно, – это два очень разных понятия. Не будет преувеличением сказать, что в нашей нынешней ситуации человек и оружие образуют единое целое, что-то очень важное и серьёзное.
И другое показательно. Оказывается, всего несколько недель достаточно, чтобы к оружию привыкнуть так, будто это оружие – часть тебя самого. Со «стволом» здесь спокойней, привычней, уверенней. Скорее всего – это даже не привыкание, а возвращение по тайным каналам генной памяти в давнее прошлое состояние, когда человек, точнее наш предок, был вынужден находиться при оружии круглые сутки.
Интересно, насколько болезненно будет происходить наше отвыкание, отлучение от оружия в той жизни, куда мы вернемся после войны?
Только что писал про тех, кто составил последнее пополнение нашего отряда. Суток не прошло, а москвич, приехавший вместе с Костей Б., отправился домой. Так и не получив оружия и обмундирования, не подписав контракта. Не объяснив никому причины своего скоропостижного отъезда. Пробормотал себе под нос: «Мне про это никто не говорил…», подхватил так и не распакованную сумку и …рванул в сторону трассы, видимо, в надежде поймать попутку в нужную сторону.
Похоже, это – тот самый случай, когда «отряд не заметил потери бойца». Собственно, бойцом он стать так и не успел. Вряд ли стоит винить в этом его самого. Скорей всего, «недоглядели» те, кто формировал и отправлял эту группу добровольцев. Не отличили случайного человека от потенциальных бойцов, способных рисковать и жертвовать. Пустяк? А если «случайный» человек в отряде «доживет» до участия в бою, в серьёзной операции? Тогда недосмотр вербовщиков запросто может стоить чьей-то жизни.
Оказывается, сербы уже начинают чувствовать разницу между русскими и казаками. Пожилая женщина, успевшая потерять на этой войне двух сыновей и ныне работающая на кухне нашей базы, в незатейливой беседе заключила: «Русы – это хорошо, это братья, казаки – не хорошо». Встретив наши недоуменные взгляды, пояснила: «Казаки – ракия – много-много (здесь она многозначительно хлопнула себя по кадыку тыльной стороной ладони), стреляют много-много».
Выводы пожилой сербки мы оставили на её совести.
Кстати, пропажу оружия и новых комплектов камуфлированной формы сербы связывают именно с казаками, воевавшими здесь за месяц до нас.
Пусть сытенькие профессора и картавые мальчуганы до посинения талдычат с телеэкранов про общечеловеческие ценности. Мы знаем, что человек запросто может оказаться в условиях, когда главными ценностями для него будут сухие шерстяные носки и кружка горячего чая. И не потому, что человек – скот, а потому, что таковы условия.
Сербские командиры-кураторы, от кого мы получаем приказы и распоряжения, часто меняются. Иногда мы даже не успеваем узнать их имена, запомнить их лица. Кажется, в этой тенденции грянул перелом. Уже несколько недель нами командует Бобан И.13 Типичный представитель плеяды молодых, энергичных, инициативных полевых командиров, изучавших «грамматику боя» не в аудиториях военных училищ, а в условиях реальной войны. Бобан – немногословен, несуетлив, в отличие от многих своих предшественников. Обращает внимание и запоминается, кажется, навсегда его взгляд: пронзительный, цепкий, всепроникающий.
Бобану ещё нет и тридцати, но в среде сербских ополченцев у него непререкаемый авторитет, заслуженный организацией многих операций, дерзких, умных, проведенных с минимальными потерями. Ходят слухи, будто он участвовал в акции из разряда «этнических чисток» в феврале этого года. Тогда, опять же по слухам, которые нам не доказать и не опровергнуть, в окрестностях Вышеграда был остановлен поезд, следовавший по маршруту «Белград – Бар», и из него были выведены и расстреляны около двух десятков мусульман.
На первый взгляд, акция – бесчеловечная, антигуманная. Одно «но»: у того же Бобана большую часть близких родственников мусульмане вырезали в ходе тех же самых этнических чисток. Для детей, стариков, женщин исключения не делалось. Возможно, именно их трупы и плыли по Дрине совсем незадолго до нашего прибытия сюда. Сам он только чудом избежал такой участи. Не спешу его оправдывать, не спешу разделять «его стиль и методы», но оснований, чтобы его понять, здесь более чем достаточно.
Опять же вспомнился «серборез» с успевшей затупиться «рабочей» частью. Опять же вспомнилась не мной сформулированная истина, что всякая война – это всегда только фронт, «полуфронтов» там не бывает. Заодно вспомнил и очень актуальный во время нашей последней Отечественной войны (потом стыдливо заретушированный) пламенный призыв И. Эренбурга: «Убей немца…»
В сё-таки верно: в настоящей войне ни «полуфронтов», ни полутонов не бывает. Дай Бог, живым вернуться с этой войны нашему командиру Бобану!
В военной теории никто из нас не силен. Однако и случайно схваченной из книг, кино и чужих разговоров информации достаточно, чтобы понять: мы здесь, в нынешнем своём положении, – смертники. Начни мусульмане массированное наступление на относительно значительном участке фронта, мы, сколько бы патронов ни было в нашем распоряжении, какой бы героизм ни проявляли, – приговорены. Наступающие, если не сметут, то просто обойдут нас, заключат в кольцо, возьмут измором. А ещё существует авиация с дьявольской методикой коврового бомбометания, тяжелая артиллерия и крупнокалиберные минометы, запросто способные превращать «приговоренный» участок в территорию «выжженной земли». Против всего этого наш пулеметно-автоматный потенциал, даже умноженный всеми нашими доблестями, просто бессилен.