Даже не обстановка, а внутренний инстинкт, и не подсказывает, а жёстко, не давая никакого шанса на сомнение и возражение, диктует: ты здесь, прежде всего, в качестве добровольца, воина, боевой единицы нашего воюющего подразделения. Это – объективная реальность, это – главная суть нынешнего отрезка моей биографии. Это – одно. Это – очень близко, предельно конкретно. Журналист, писатель, возможный автор возможной книги – это совсем другое, отдаленное, зыбкое, четких контуров даже не имеющее. Вот с этой установкой надо мне и «дослужить» срок моей югославской службы, дошагать оставшийся отрезок моей добровольческой дистанции.
Так случилось, что в общей сложности (несмотря на все замены и перекуры) треть могилы для Кости Богословского выкопал лично. Копал на автомате, кажется, ни о чём не думая. С натугой нажимал ногой на туповатую лопату. Естественно, ругал про себя каменистую почву и хитросплетение корней неведомых растений.
Позднее пришло что-то похожее на осмысление этого занятия. Как итог осмысления появился мистический образ. Тяжелый и мрачный. Выходило, что для своего боевого товарища я копал его последний окоп.
Окоп недосягаемый и неуязвимый для врага. Окоп непокидаемый для его защитника. Окоп, призванный стать с его защитником единым целым навсегда. Вечный окоп для русского добровольца на сербском фронте, где мы помогали славянским братьям отстаивать свою Веру, свой Язык, своё место в Истории.
Кто знает, возможно, и фронт этот будет таким же вечным.
И ещё один образ, неожиданный, незваный, но общеизвестный и вполне понятный в этой обстановке, всплыл в сознании: Мать-сыра Земля.
Верно, читала в раннем детстве Косте Богословскому мать или бабушка, или ещё кто-то из близких сказки, где повторялось сочетание этих слов. Вряд ли кто задумывался тогда, что этот родившийся тысячи лет назад образ для каждого человека имеет последний окончательный очень конкретный смысл. Для Кости Богословского Мать-сыра Земля предстала в своей последней для него ипостаси в виде красноватой вязкой глины вперемешку с гравием и хитросплетением корней. Мать-сыра Земля для русского добровольца в боснийских горах.
Вспомнилось, как менялось отношение к «афганцам» в нашей стране, какие стереотипы создавались по этому поводу всемогущими средствами массовой информации. Сначала это – «воины-интернационалисты, помогающие братскому народу строить социализм», герои, «прошедшие испытание огнем Афганистана». Потом они же стали представляться стране слепыми пешками большой политики, жертвами «экспорта революции», попросту моральными уродами. За какие-то год-два – поворот на все сто восемьдесят градусов. Но при этом убитых отправляли за казенный счет на Родину, отличившихся жаловали отпусками и орденами, попавших в плен вызволяли, раненых лечили, вернувшимся домой помогали трудоустроиться, инвалидам давали пенсию. Плюс ко всему: обо всех писали в газетах, многих сажали в президиумы.
Ни один из нас ни на что подобное даже надеяться не может. Для всех нынешних государственных структур – мы вне закона. В официальной картавоязычной прессе русских добровольцев в Югославии уже поставили на одну доску с «дикими гусями», с солдатами-наёмниками. Случится что – надеяться не на кого. Отфутболят все просьбы посольство и консульство, отмолчится МИД. Некому будет хлопотать об отправке «груза двести»18 домой, никто не будет выкупать из плена.
Хуже всего вернуться отсюда домой калекой. Сволочам-чиновникам не объяснить, что такое «славянское братство». Раненый или покалеченный на сербских фронтах – в России обречен: ни пособий, ни лечения. Помню, каким мытарствам и унижениям подвергались те, кто, повоевав в Приднестровье, вернулись в Москву, Питер и т. д. В приеме в военные госпитали им, как правило, отказывали («вы же гражданские лица»). Захлопывались частенько перед ними и двери гражданских больниц и поликлиник («у вас же полевое ранение, для этого нужны особые специалисты»).
Выходит, пра́ва на ранение и увечье мы просто не имеем. Иначе превратимся в жуткую обузу для родных и близких. И, разумеется, никаких орденов, пенсий, президиумов. Благо ещё, если по возвращении не будут таскать по повесткам в «компетентные органы».
Многие из тех, кто прошел Приднестровье, эту чашу испили до дна.
Память возвращает меня в 12 апреля. Пытаюсь восстановить тот день во всех подробностях. Часто обращаюсь за помощью к тем, кто был тогда рядом со мной. С чего начинать хронометраж? С семи утра, когда раздались первые выстрелы? С разразившейся накануне ночной бури?
А может быть, с предыдущего дня?
Так сложилось, что вахту на положае мы несли тремя сменами. Одна смена – полностью из казаков. Вторая – из нас, «мужиков». Третья – смешанная из казаков пополам с «мужиками». Вечером накануне боя третья смена должна была отправиться в казарму на заслуженный отдых. С нею вместе уехали и казаки. Уехали не по причине недисциплинированности, а для переговоров с сербскими командирами по поводу задержки выплаты положенного нам скромного жалования. Наша, «мужицкая» смена против отъезда с позиции сразу двух смен не возражала. Всем уже порядком надоело наше полное безденежье. К тому же последние несколько дней на высоте было тихо, с той стороны почти не стреляли, и никто представить себе не мог, что мусульманам приспичит испытать нашу оборону боем.
Ночью разразилась буря, каких мы здесь ещё не видали. С неба сыпало снегом вперемешку с дождем. Ветер задувал огонь в очагах-кострищах. Нести караульную вахту в такую ночь – не сахар. Дважды за смену пришлось поправлять сорванную бурей палатку. Ветер пробирал насквозь. Запись завывания и грохота той бури могла бы послужить прекрасным звуковым оформлением самого «крутого» фильма ужасов. Караульное время, как обычно, делил с Серегой-Пожарником. У соседней палатки топтался Володька-Бес. За время вахты мы несколько раз сходились, перебрасывались пустячными фразами, в основном ругая погоду. Для собственного успокоения постреливали в мусульманскую сторону. Чтобы враг не думал, будто непогода усыпила нашу бдительность.
К утру буря стихла. Небо расчистилось. В это время нас, спавших после караула, и разбудила автоматно-пулеметная трескотня. Я посмотрел на часы: семь-пятнадцать. Бой затевался где-то справа, в районе высоты С. – нашей былой позиции. Валерка Г., забежавший в палатку, хлопнул по плечу: «Напад!» Что делать в этой ситуации, объяснять никому не пришлось. Суеты и страха не было. Выскочили из палатки, прихватив несколько ящиков с патронами. Залегли за каменными брустверами. Пальба к тому времени уже велась в наш адрес. Пули щелкали по брустверу, повизгивали над головой. О чём мы думали в этот момент? Вряд ли о чем-то конкретном. Прикинули секторы обстрела для каждого (от камня до обломанного дерева, от обломанного дерева до белого сарая), начали отстреливаться. Стреляли короткими очередями, а то и вовсе одиночными. Старались беречь патроны. Никто не знал, сколько продлится бой и какие ещё сюрпризы ждут нас в тот день…
Володька-Бес и Костя Богословский перебежками пробрались на холм, что поднимался в самом центре нашей позиции, установили пулемет. В суматохе забыли прихватить с собой коробки с лентами. За одной сбегал Костя. Другую притащил я. Ленты сразу пошли в дело. Бес начал прочесывать рощицу и заросли кустарника, откуда постреливали мусульмане.
Вскоре к Бесу и Косте присоединился Сережа Ф. Сережа – бывший прапорщик, какое-то время служил в Афганистане. Военное прошлое было главным аргументом для избрания Сережи командиром «мужицкой» части нашего отряда. В своём выборе мы не ошиблись. От полученной власти Сережа головы не теряет. Командует, щадя наше самолюбие, учитывая индивидуальность каждого.
С момента появления пулемета на холме в центре нашей позиции прошло минут пятнадцать. Этого времени оказалось вполне достаточно, чтобы мусульмане пристреляли это место. Сначала по холму был сконцентрирован пулеметно-автоматный огонь. Чуть позднее ударили минометы. Я уже успел обратить внимание на гнусность звука летящей мины. Вой мины, предназначаемой именно для тебя, ещё более неприятен. Несколько раз мины рвались совсем рядом с нашими брустверами. Тогда нас прижимало к земле горячей волной и осыпало землей вперемешку с каменной крошкой.
Четвертая или пятая мина легла рядом с пулеметом. Через несколько секунд после её разрыва Бес закричал: «Костяна убило». Мог бы и не кричать. Я был в десятке метров. Я услышал бы эти слова, даже если бы они были произнесены шепотом. «Что случилось?» – спрашивали мои соседи по брустверу. «Ничего. Всё нормально», – ответил я. Встретившись взглядом с Сережкой-командиром, понял, что случилось непоправимое.
Костю Богословского убило на двадцатой минуте боя. В июне ему только предстояло отметить двадцать первый год.
Вспомнилось, как считанные дни тому назад затягивался Костя ремнями, обвешивался гранатами. Гранаты не пригодились. Ремни и форму залила густая темная кровь. Два дня назад он звонил матери в Москву. Рапортовал: «Жив, здоров, у меня всё в порядке».
«В порядке» двумя днями спустя обернулось жуткой, обнажившей мозг, раной во лбу.
Следующей миной контузило Беса. Он почти полностью оглох. Теперь-то ясно, что установка пулемета на самом верху, самом заметном месте была нашей непростительной ошибкой. Вот оно – отсутствие знания «грамматики боя». Поставленный на верхушке холма пулемет мусульмане сразу засекли и, разумеется, сконцентрировали на нём огонь.
Мины продолжали падать на нашу позицию и после того, как пулемет был убран с верхушки холма. Похоже, Володька-Бес просто притягивает их. Очередная рванувшая рядом мина приподняла парня в воздух и ударила о землю. Потом его долго и мучительно рвало желтой дрянью и трясло в жестоком ознобе. Володька лежал за моей палаткой. Из-за угла видны были его неистово трясущиеся ноги в высоких шнурованных ботинках.