Вспоминается и о другом. Конкретный, прикладной смысл всякой войны (если оставить в стороне высокие идеи и прочие составляющие понятия, такие как «правое дело») – убийство одних людей другими.
Средства убийства постоянно совершенствуются, они отражают все достижения той же самой цивилизации. Приметы этого процесса здесь налицо. Это то же вышеупомянутое современное оружие и всё, что с ним связано (прицелы ночного видения, «умные» мины, гранаты наступательные, гранаты оборонительные и т. д. и т. п.).
Вот он, прогресс! Только кровь, что проливается в результате использования этого самого прогресса, – та же самая по цвету, вкусу, составу, что проливалась в боях и битвах сто, двести, тысячу лет назад.
Наверное, и боль, мучения, шок, что испытывает раненый или изувеченный, – вне понятий «время» и «прогресс».
Какая разница, от чего человеку больно: от вошедшей в него пули со смещенным центром тяжести или от впившейся в него же стрелы с коварно изогнутым наконечником? Или отсеченная боевой секирой рука прирастет к телу быстрее, чем рука, оторванная взрывом гаубичного снаряда?
Снова какое-то завихрение эпох и временных систем. Неужели война и, соответственно, массовое сознательное убийство одних людей другими, – это то, что объединяет эпохи? Ничего себе объединительное, замешанное на крови, начало! Где же прогресс, торжество гуманности, триумф здравого смысла? Куда движется, да и движется ли вообще, человечество?
Впрочем, над этими вопросами голову надо ломать только после победы. По крайней мере, после возвращения домой. А ещё лучше гнать эти отдающие гнилым пацифизмом мысли прочь. В крайнем случае, любые рассуждения о войне начинать исключительно с того, что составляет великий смысл великого понятия «правое дело». Глубоко символично, что на самой массовой медали, которой награждались участники Великой Отечественной войны, выбиты слова: «Наше дело правое…» На том стояли и стоять будем. В нынешнем (включая этот положай в боснийских горах), и в будущем. В грядущих боях за Русское Дело!
Вряд ли кто из нас, выживших в бою за высоту Заглавок 12 апреля 1993 года, согласится когда-либо участвовать в дискуссиях на темы мужества и героизма. В лучшем случае, выслушав чьи-то пафосные откровения по этому поводу, любой из нас просто хмыкнет и отойдет в сторону. После того боя у нас свои, очень личные представления об этих понятиях. Вовсе не «белые и пушистые», ничего общего с книжно-киношными трафаретами не имеющие. Оказывается, и героизм, и мужество, и патриотизм могут запросто оказаться в «одном флаконе». Подчас, в предельно конкретных условиях, эти высокие качества запросто могут быть спрессованы в единственную, но очень жесткую установку: лежать и стрелять, максимально бережно расходуя патроны, не допуская в мыслях даже намека на то, что в военном деле существуют такие понятия, как маневр, отход, отступление. На свои личные представления о мужестве и героизме мы имеем полное право. И эти представления для нас – единственные правильные.
Совсем не вижу снов. Сплю глубоко и крепко. Одинаково крепко и в казарме на койке, и в «поле», зачастую на голых камнях, положив под голову подсумок с автоматными рожками. Засыпаю, проваливаясь в блаженную мягкую пропасть. Почему ничего не снится?
Начинает казаться, что отношение сербов к нам после 12 апреля меняется. Это очень трудно объяснить. Внешних признаков этой перемены почти нет. А вот внутренне… Кажется, появилась какая-то стена, дистанция. Стена отчуждения, недоверия и даже страха. Думал, что мне все это мерещится. Поговорил с однополчанами – они солидарны со мной. Откуда отчуждение? Серега Ф., командир нашего «мужицкого» взвода, рубанул сплеча:
– Тут война – дело темное. Возможно, и сербы, и мусульмане одну игру играют. Играют – время тянут, жалеют друг друга. А тут мы появились. Коснулось дело – на Заглавке показали, как воевать надо. Сербы и струхнули, теперь им с мусульманами сложнее договориться будет…
Выводы нашего командира, в тайны большой дипломатии не посвященного, абсурдны. Но какая-то почва под ними, похоже, всё-таки есть. 12 апреля я своими глазами видел, что немало сербов, населявших палатки, расположенные в тылу наших шалашей-блиндажей, в бой, несмотря на наличие оружия и боеприпасов, попросту не вступали. Почему они не стреляли? Ждали приказа? Или, наоборот, выполнили данный свыше приказ? Почему бой на участке сербско-мусульманского фронта превратился, по сути, в русско-мусульманскую стычку?
Все, кто был на левом фланге нашей обороны в тот день, прекрасно помнят, что сербы из ближайшей к нам палатки на всём протяжении боя (шесть часов с лишним) наружу носа не высунули. Палатка могла показаться необитаемой, если бы не облачка табачного дыма, с завидным постоянством появлявшиеся над ней.
– А неплохо было бы туда гранату швырнуть, – вполне серьёзно предложил один из моих земляков-туляков.
Гранату решили всё-таки не бросать. (Никто не знал, сколько продлится бой, и боеприпасы надо было беречь.) Авторитета же сербам подобная ситуация, разумеется, не прибавила.
Не пора ли домой? Эта мысль с каждым днем всё настойчивее беспокоит меня. Те задачи, которые я первоначально ставил перед собой, выполнены. В шкуре русского добровольца я побыл сполна, всего хлебнул, материал для книги собрал. Пожалуй, пора!
В отряде не я один подумываю об отъезде. Чемоданные настроения у Сереги-Пожарника, рыжего Сашки-москвича, Владимировича-отставника. Немало готовых сняться имеется и среди казаков. Каждый причины отъезда объясняет по-своему. Очкарик Вадим и Володька-Кишечник говорят прямо: муторно, устали, надоело. Сибирский казак Николай всерьёз озабочен своим здоровьем. Я верю ему. Николаю уже за сорок. В первые дни пребывания на югославской земле он всерьёз простудился. С тех пор хворь не покидает его. Каждую ночь он будит нас своим гулким «камерным» кашлем. Таблетки и порошки, что дала ему в медпункте сербка-медсестра, не помогают. Кашляет Николай ужасно. При каждом приступе кашля его лицо искажается гримасой, в груди гудит, булькает и ухает.
Серега-Пожарник объективных оснований отъезда не ищет:
– Мне тут всё ясно. Повоевал и хватит…
Рыжий Сашка внятно причин своего чемоданного настроения не объясняет. Ссылается на ноющую, простреленную румынской пулей ещё в Приднестровье, ногу, какие-то неотложные дела в Москве.
Впрочем, нога здесь, похоже, ни при чём. Уже в самом первом рейде он бесил всех своим непониманием ситуации. Дается команда: «Полная тишина» (это в тот самый момент, когда запросто можно нарваться на засаду) – Сашка начинает что-то насвистывать или едва ли не в полный голос рассказывать какую-нибудь байку из своей былой мореходской жизни (некогда он плавал на судах торгового флота). Команда: «Идти гуськом. Интервал три-четыре метра» – Сашка или буквально наступает на пятки идущего впереди, или отстает метров на десять, залюбовавшись какой-нибудь птахой в еловой кроне. Не выдерживает никакой критики его методика обращения с оружием. То, зазевавшись, он упирает дуло автомата (со спущенным предохранителем и досланным в патронник патроном) в спину идущего впереди товарища. То начинает чистить автомат, забыв вытащить все тот же досланный в патронник патрон. О недопустимости подобного отношения к «стволу» Сашке говорили не раз. Было дело, даже едва за это не поколотили. Бесполезно. Он – часто моргает светлыми ресницами, таращит глаза, и …ничего не понимает. Лично я уверен – Сашка немного «не в себе». Вывод не поспешен. Не я один видел, как он разговаривает сам с собой, как часами бродил вокруг казармы, взяв на руки подобранного где-то пятнистого кота, что-то рассказывая ему и т. д. и т. п. Его отъезд для отряда – благо, ибо присутствие ежеминутно чревато ЧП.
В числе кандидатов на отъезд назван и Владимирович-отставник. Эта фигура требует к себе особого внимания. Впервые я увидел его на вокзале в день нашего отправления. Из общей массы добровольцев он выделялся не только своим возрастом (ему уже за сорок), но и особой административной суетливостью. По обрывкам фраз я понял, что он бывший офицер-десантник, и в нашей группе едва ли не самый главный. Последнее меня тогда нисколько не смутило, ибо кому, как не бывшему офицеру, руководить нами, добровольцами. Доверия прибавили и туманные намеки Владимировича на связи в патриотических организациях, личные контакты с лидерами оппозиции. Плюс ко всему его личный боевой опыт, якобы приобретенный в горячих точках от Египта до Приднестровья.
Однако самые первые попытки Владимировича командовать в группе потерпели крах. Казаки просто послали его в известном направлении. «Мужики» вежливо выслушивали его до конца, но делали всё по-своему. Тем не менее при первых контактах с сербскими командирами Владимирович отрекомендовывался чуть ли не командиром группы. Впрочем, этим его «командирство» и кончилось. Отряд поглотил бывшего офицера. Бывший офицер бесследно растворился в отряде. Позднее выяснилось, что Владимирович военного училища не кончал, в армию попал после гражданского ВУЗа (отслужил два года лейтенантом, потом остался), а всю службу занимался парашютной подготовкой (считай, спортсмен чистой воды). Нуждались в основательных пояснениях и строки его биографии, где говорилось о пребывании в горячих точках. До одной такой точки он просто не доехал. В другую попал, но в боевых действиях не участвовал, занимаясь парашютным инструктажем.
Крах командирских амбиций Владимировича – ещё одно подтверждение простой истины: боевая обстановка самозванцев не терпит.
Наверное, к лучшему, что Владимирович так легко, уже в первые дни расстался с претензиями на командирство, иначе… До беды было бы очень близко. Я видел, как в один из критических моментов у него жутко тряслись руки, и он, бывший майор, лишь с пятого раза подсоединил рожок к автомату. В другой раз, заряжая тот же самый рожок, он уронил с полдюжины патронов в костер, даже не заметив этого. (Лично откидывал палочкой с углей уже порядком нагревшиеся патроны.) С ловом, и его отъезд для отряда – беда вполне переживаемая.