Иногда мне начинает казаться, что я чувствую… войну. Будто война – это что-то мистическое, глобально-масштабное, одушевлённое, – со своим характером, нравом и странностями существо. Какая-то стихия, океан, охватывающий сушу, воду, небо. И не просто охватывающий, но и владеющий всем этим, царствующий над всем этим! С характером, но без лица, без всякой телесной оболочки, да и вообще без всякой внешности. Так же нет у этого существа ни цвета, ни запаха, не наделено оно способностью издавать звуки. Главное в этом существе – сила, невероятная мощь, способная двигать государственные границы, вовсе сметать с лица земли целые страны, менять времена года, очертания местности, фактически руководить всеми и всем. А самое главное у этого существа-стихии …ненасытная жажда жертв. Человеческих. Кровавых.
Представляется, что войне даже абсолютно всё равно кто, с кем и за что воюет. Главное, чтобы вовремя поступало в её утробу больше свежего фарша. Того самого, жертвенного, из людей состоящего.
Понятно, судьба отдельно взятого человека несопоставима с масштабами возможностей этой одушевлённой стихии. Тем не менее именно человек, вроде бы несовершенный и немощный по сравнению с этой стихией, будит её, провоцирует к действию, разжигает её и без того звериный аппетит. Соответственно, именно он и несёт ответственность за все жертвы, разрушения и прочие беды, войной рождаемые. Парадокс: человек страдает от того, что сам и порождает, а в придачу ещё и отвечает за всё это! На нелогичность подобного положения вещей обращали внимание мыслители древности. Что толку? Что изменилось с тех пор? Разве что оружие в распоряжении тех, кто участвует в войне.
Впрочем, надо ли сейчас задумываться обо всём этом? Куда важнее в очередной раз вспомнить, что войны бывают разные, что эта наша война – война за Правое дело! А ещё важно помнить, что в этой войне нам нужна только Победа! Ну, и выжить, конечно, очень хочется.
Очень часто, иногда вечером, иногда в предрассветные часы, на положай опускается туман. Густой, то монотонно-белый, то составленный из каких-то серых, белёсых и откровенно грязных клочков.
Туман до неузнаваемости меняет местность, лишает возможности ориентироваться. У часовых в таком тумане начинают сдавать нервы. Мерещится то какое-то движение, то какие-то звуки в мусульманской стороне. И это – не слабость, не трусость; в таком тумане неприятелю с помощью знающих местность проводников ничего не стоит подобраться к нашему лагерю очень близко. Так близко, что и самые бдительные часовые просто ничего не успеют сделать.
Никогда не думал, что смогу оказаться в ситуации, когда заурядное природно-атмосферное явление может иметь такую мистическую силу. Когда стоишь в карауле в таком тумане, ловишь себя на самых неожиданных предположениях и догадках. То начинает казаться, что этот туман – что-то из арсенала войны, и с его помощью эта всесильная стихия демонстрирует свои возможности, свою хищную власть. То представляется, что туман – это просто конкретное оружие неприятеля. Вроде как местные природные условия полностью «на стороне» неприятеля и дают нам более чем конкретный намек, что нам, приехавшим сюда, мягко говоря, нечего здесь делать и что всё здесь, на чужой для нас земле, против нас.
Вот, наверное, почему, в том же карауле, нередко рука с автомата начинает автоматически тянуться вверх и нащупывать через все слои нанизанной одежды нательный крест и соседствующую с ним самодельную иконку с Георгием Победоносцем. Иконку подарил кто-то из распространителей патриотической печати, что регулярно появлялись в редакции «Русского Вестника». Стыдно, что не запомнил кто именно. Здесь этот образок очень к месту.
Живем странной жизнью. Графика несения вахты нет. Иногда, кажется, сербы вообще забывают о нашем существовании. По нескольку дней валяемся на койках в казарме. Выезжаем, не имея на то никаких причин, в Вышеград. Всякая такая поездка обязательно сопровождается обильными возлияниями. Когда сербы вспоминают о нас, выезжаем на вахту, ходим в рейды. Стрельбы совсем немного.
Иногда я мысленно перелистываю ещё не существующий черновик моей ещё не написанной, но уже существующей в памяти, книги о моих югославских «приключениях». Почти всегда при этом внутри активизируется внутренний цензор: это – убрать, это – усилить, это – забыть и никогда, ни при каких обстоятельствах, не вспоминать. Иногда при этом я объясняю сам себе: не надо цензуры, ведь эта книга – дневник, исповедь, книга от первого лица, здесь всё должно быть так, как было на самом деле. И всё-таки к братьям-сербам в этой книге надо быть добрее, снисходительней, бережней. Им и без того сейчас трудно, потому и не надо тащить на первый план то, что порою раздражает, что иногда режет слух и глаз. Тут дело даже не в том, что бытовые мелочи, пусть и способные обернуться смертельной опасностью, это – пустяки, несопоставимые с масштабами задач, в решение которых мы вносим свой скромный вклад. Просто итог всех исторических и политических процессов в мире таков, что на сегодняшний день для нас, русских, ближе сербов никого нет. Соответственно, наоборот: мы, русские, для сербов – единственные союзники и друзья. Хотелось бы для объяснения этих простых истин найти понятные и убедительные слова. Тогда можно будет сказать, что книга – состоялась.
Очень по-разному складываются отношения с сербами. В отношениях с военными, как я уже отмечал, появился холодок отчуждения. Нас это нисколько не смущает. Наша совесть чиста. Мы приехали сюда не праздными туристами. Воевать – так воевать! Люди гражданские продолжают удивлять нас проявлениями теплой заботы и дружеского внимания. Недавно к нам, троим русским, отдыхавшим на скамейке в центре Вышеграда, подошел пожилой серб. Несколько минут стоял рядом, прислушиваясь к разговору, потом уточнил:
– Русы?
Услышав утвердительный ответ, ушел. Вернулся через четверть часа с пакетом в руках. Пакет молча вручил нам, так же молча пожал руку каждому и ушел. В пакете оказались две бутылки марочного рома. Последнее особенно удивительно, ибо официально в Вышеграде сухой закон, и алкоголь из торгового ассортимента исключен (однополчане покупают ракию с немалым трудом из-под полы где-то на окраине города).
Растрогал и недавний визит в казарму трех пожилых сербок из расположенного поблизости села. Вошли молча, улыбаясь, В руках у каждой по стопочке вязанных из домашней шерсти носков и жилеток-безрукавок. Так же молча женщины раздали эти сокровища нам, поклонились и ушли. К стыду своему, мы не успели даже спросить их имен и точного названия села, откуда они пришли.
Давно обратил внимание на то, что воюющие сербы (а, значит, и мы) называют здесь своего противника не по национальному признаку («боснийцы», «босняки»), а по религиозной принадлежности – «мусульмане».
Что за этим? Дань балканским реалиям? Ведь, действительно, боснийцы – это те же сербы, что несколько веков назад дрогнули под прессом турецкого гнета и приняли веру оккупантов. Или здесь мы имеем дело с первой «ласточкой» грядущих глобальных религиозных войн, когда относительно молодой ислам «огнем и мечом» будет добывать себе «место под солнцем», уничтожая, вытесняя, в лучшем случае перекрещивая, приверженцев любой другой веры?
Понятно, вопросы – риторические. Ответ на них сможет дать только время. Только из головы их не выкинешь. Разумеется, сразу и ситуация в Отечестве вспоминается: и трагическая демографическая ситуация с русской нацией, и стремительно растущая рождаемость в иноверческих семьях, и ползучая агрессия мусульманского фундаментализма. И ещё много чего в связи с этим вспоминается. Оптимизма и веселья от подобных раздумий не прибавляется.
За время нахождения здесь вырабатывается странное, военно-потребительское отношение к природе, к окружающему ландшафту. К деревьям, кустам, обочинам, камням – подход строго конкретен, через призму «как это может меня защитить от пуль». Топаешь по горной тропинке с вязанкой дров за спиной, посматриваешь налево-направо, а в голове вертится незатейливая схема: если стрелять начнут слева – упасть за тот серый камень, если огонь откроют справа – хорониться за ближайшим еловым стволом. Увы, когда огонь открывается внезапно – часто трудно понять, откуда летят пули.
Как наивны (если не глупы) люди, разглагольствующие ныне о славянском братстве. Единственное конкретное проявление этого братства сегодня – международные конгрессы с резолюциями (от которых никому ни холодно, ни жарко), жирные банкеты с лицемерными здравицами, бесконечные загранкатания с немалыми командировочными. Реальный эффект от всей этой суеты равен нулю.
Где конкретная помощь Болгарии, Польши, России, других славянских государств? Понятно, сегодня бал в этих государствах правят те, кому национальные и славянские интересы «до лампочки», но разве это значит, что все граждане этих государств разом забыли о корнях своих, утратили чувство сострадания, солидарности, родства?
Почему в трудную минуту рядом с сербами в лице добровольцев оказались только русские?
Выходит, русские – исключительная нация. Исключительная по своей отзывчивости, энергичности.
Совсем недавно я отмечал в своём дневнике, что после 12 апреля отряд стал дружнее, сгладились ранее ежедневно напоминавшие о себе противоречия между казаками и «мужиками». Действительно, спеси и кичливости в казаках заметно поубавилось, что же касается «дружбы в отряде» – то этот вывод, увы, поспешен. После выдачи первой зарплаты (по четыреста немецких марок на нос) в жизнь отряда прочно вошли пьянки. Просто потреблением спиртного дело, как правило, не кончается. Каждая пьянка венчается дракой. Несколько раз открывалась стрельба. Пока, к счастью, по стенам и в воздух. Участились случаи воровства. Кое у кого уже пропали деньги, некоторые вещи.