– Эй, муслимы, погоди наступать! Русы кафу пьют!
Слова подкрепил делом. На скудном пространстве между палаткой и бруствером развел миниатюрный костер, водрузил на нём турку, куда высыпал горсть молотого кофе. Через несколько минут экзотический аромат плыл над позицией. Удивительно, что тогда и кофе у него не убежал, и участок противоположной территории без «огневого» внимания с его стороны не оставался.
Пустяк, нелепица, а для общего настроения, для поднятия духа в боевой обстановке – всё очень кстати.
Вчера Валера с утра исчез. Вернулся к вечеру мертвецки пьяным… с канистрой ракии в руках. Рухнул на кровать и моментально заснул. Драгоценную ношу продолжал держать мертвой хваткой. Вряд ли кто смог ослабить эту хватку.
Да никто это делать и не собирался. Каждый желающий аккуратно наклонял канистру и наливал сколько надо в кружку, миску, котелок. Пили многие, но не все. Я так же предпочел не экспериментировать с нервной системой. Слишком много за последнее время накопилось. И перегрузок, и впечатлений, и элементарного недосыпа. Как всё это проявится в сцепке с алкоголем – непредсказуемо. Зачем ставить опыты над самим собой?
Кстати, Валера – не просто дипломированный экономист (один из немногих в отряде имеющий высшее образование), но и человек, успевший до отъезда в Югославию закончить аспирантуру при серьёзном московском вузе. Словом, – образован, слишком образован. Что заставило бросить всё и рвануть за тридевять земель, в смертельно опасную «командировку»? Сам он от прямого ответа на этот вопрос уходит, отделывается чем-то туманным, типа «сербам помочь надо», «я здесь нужнее». По отряду ходит слух, будто были у Валеры большие сложности с законом и правоохранителями, будто висели на нём немалые долги и невыплаченные кредиты.
Впрочем, стоит ли сейчас здесь обращать внимание на подобные вещи? Главное: воюет Валера хорошо, рядом с ним на боевой позиции спокойно и надежно. В нынешней обстановке это – главные параметры характеристики человека.
Немного грустно: моя боснийская «эпопея» заканчивается. Последние дни на войне, последние дни среди боевых товарищей. Увы, на светлые впечатления этих дней лег жирный чёрный мазок. Пока бродил напоследок по улицам Вышеграда, кто-то распотрошил мои приготовленные к обратной дороге вещи. Исчезла почти новая джинсовка (память о далеко непростой командировке в воюющий и непобежденный Ирак), и бутылка «Столичной» в экспортном исполнении (знакомый журналист просил передать коллеге, ныне работающему в Белграде, что я и собирался сделать на обратном пути).
Шума поднимать не стал. Пусть джинсовку донашивают «братья по оружию». Привет белградскому собкору передам «всухую». Главное, остались целы блокноты с записями и две отснятые «мыльницей» на передовой и во время похорон Кости Богословского пленки. Это больше, чем главное!
Но гадкий осадок остается. Ведь украли не просто «свои», а те, с кем вместе воевал, делил смертельный риск. Комментировать здесь нечего. Надо заставить себя никого не подозревать и как можно скорее забыть о случившемся. Тем более что на фоне прочих уже имевших место в отряде краж (воровали, в основном, деньги, то самое скромное жалованье в немецких марках) мои потери – сущий пустяк. Переживем!
Мы на белградском вокзале. Через пару часов поезд на Москву. Правда, в Москву на нём мы не попадем. Только до станции Чоп. Для нас это уже не принципиально. Билеты до Чопа на руках. Мы едем домой! Какой музыкой звучит для нас эта фраза.
До Белграда добрались не без приключений. На границе Сербской Республики и Югославии автобус остановил патруль военной полиции. Из всех пассажиров маршрута Вышеград – Ужице эти громилы в синей форме особым вниманием оделили только нас, русских. (Замечу, в глазах даже самих сербов служащие в военной полиции авторитетом не пользуются. Скорее наоборот. Считается, что в полицию идут те, кто не хочет воевать.)
Нас вывели из автобуса. Выстроили в шеренгу.
Потом грянул шмон, равного которому в жизни я не видел (сержантские досмотры на курсах молодого бойца в армии и досмотры в милицейских отделениях, куда попадал в подростковом возрасте «по хулиганке», ни в какое сравнение с этим не идут). Нас охлопывали, ощупывали, заставляли крутиться, вертеться, расстегиваться. Самым тщательным образом полицейские распотрошили наши сумки. Все вещи, имевшие хотя бы какое-нибудь отношение к военному быту, изымались. Лично я вез пластмассовую фляжку-котелок (некогда обязательный элемент экипировки каждого воина югославской народной армии) и китель. И то, и другое предназначалось друзьям (один – заядлый грибник-охотник-рыболов, другой – отъявленный коллекционер военной амуниции). От затеи порадовать близких людей подарками-сувенирами пришлось отказаться. И котелок, и китель полицейские изъяли.
Столь пристальное внимание военной полиции к нашему багажу имело под собой серьёзные основания. По устоявшейся традиции русские добровольцы, возвращаясь домой с югославских фронтов, прихватывают с собой кое-что из оружия. Нет оснований осуждать их за это. Ведь оружия на югославской земле ныне более, чем достаточно, а в России ситуация такова, что не сегодня завтра «полыхнет». Отсюда естественно гражданское стремление русского человека встретить «время Ч» во всеоружии.
И на этот раз тщания военных полицейских имели вполне конкретные результаты. Уже в первые минуты шмона на земле образовалась внушительная пирамида из гранат и штык-ножей. Более крупных трофеев сербам на этот раз не досталось.
Унизительную процедуру обыска мы приняли вовсе не безропотно. Каждый из нас был уверен, что лишних и чужих вещей в нашем багаже нет. Всё, что везем – заработано, завоевано, заслужено. Однако, всякий раз, когда отнимаемая вещь рождала спор или перебранку, звучала команда офицера, и сразу несколько автоматных стволов упиралось в грудь и живот «искателя правды».
Сербы-попутчики, наблюдавшие эту сцену из окна нашего автобуса, сочувственно покачивали головами. Мне показалось, они искренне жалели нас.
Досадно, что военные полицейские, едва обнаружив в моей сумке фотоаппарат, молниеносно выдернули и засветили почти полностью отснятую на положае пленку.
Такой фоторяд угробили! Уничтожили бесценные документы по истории русского добровольческого движения! Благо, другую, полностью отснятую пленку, я запрятал так, что её не нашли. Уникальные иллюстрации для своей будущей книги я всё-таки обеспечил!
За час до отправления поезда зашли в магазин. Купили в дорогу несколько бутылок виноградной водки. Пить начали в привокзальном сквере. Странно, но ракия, ранее известная дурным привкусом и скверным запахом, пилась как вода. Общей складчины не получилось. Пили, объединившись в пары и тройки. Кое-кто вовсе отказался участвовать в застолье, решив сэкономить максимальное количество валюты.
Я пил в паре с Серегой-Пожарником. К этой процедуре он отнесся с особой серьёзностью. Незадолго до отъезда в Югославию Серега лечился от известного пристрастия. Нарколог строго предупреждал его, что после лечения употребление любого алкоголя не просто нежелательно, но и опасно. По этому поводу была взята с Сереги и соответствующая расписка.
Помня о пугающем предупреждении нарколога, Серега для начала как-то по-особенному, совсем по-кошачьи отхлебнул из стакана. Объяснил:
– Подожду, что будет. Потом видно будет…
Однако алкоголь усваивался серегиным организмом прекрасно. После каждого глотка он причмокивал, делал недоуменное лицо и приговаривал:
– Слаб укольчик-то, ох, слаб…
Наше состояние перед посадкой в поезд и в первые часы движения можно охарактеризовать однозначно – «отходняк». Усталость, алкоголь и последствия всего, что случилось с нами за два последних месяца, брали своё.
Мне кажется, ни один из нас ещё не представляет, что мы действительно возвращаемся домой. Домой! С войны! Домой! В тот мир, где люди спят на белых простынях, где есть метро, где носят белые рубашки и галстуки. Что изменилось в этом мире за время нашего отсутствия? Какой застанем мы свою страну? Кто знает, может быть, наше возвращение из Югославии в Россию – это всего лишь переход с одного на другой участок единого громадного фронта.
Уже почти сутки в дороге, а состояние, что я накануне опрометчиво окрестил «отходняком», не покидает. А ещё на него накладывается ощущение, прежде никогда не изведанное, очень сильное, почти мистическое. Возможно, это – нескромно… Возможно, это – что-то от гордыни, столь порицаемой Православной Церковью. Признаюсь в этом, по крайней мере, самому себе…
Очень четко чувствую себя составляющей частью истории нации, своего незнаменитого, но всегда честно служившего русскому государству рода. Частью незначительной, не очень заметной, но… обязательной.
А ещё испытываю что-то возвышенное, сродни парению, полету. Состояние, о котором испокон веков говорили: «крылья за спиной».
Наверное, меня бы поняли мои соотечественники, возвращавшиеся домой из Берлина в 1945-м.
Возможно, за всем этим очень своеобразное и очень личное понимание сути геополитики, понимание великого смысла, скрытого в затасканных терминах «национальные интересы», «личный вклад», «государственное дело».
Кстати, та же геополитика очень четко разделяется на два вида. Первый, это когда – «всё, в общем», у дисплея компьютера, у глобуса, с книгами и бумагами в руках. И второй, – «когда всё очень конкретно», когда в руках у тебя «калашников», когда ты далеко от Родины, но в интересах этой Родины.
Сегодня русская геополитика для меня и моих фронтовых друзей ассоциируется с понятиями Балканы, Сербия, Вышеград. Предельно конкретные, предельно четкие понятия.
Что-то очень похожее я испытывал в Южной Осетии в 1991-м, в Приднестровье в 1992-м.
Интересно, испытаю ли я когда-нибудь ещё похожие ощущения?