Б.З.) …
Очень хотелось привести Артёма в чувство известным способом – хорошенько врезать ему. Велик был соблазн заехать ему в тот самый подбородок, по которому сейчас сбегали не по-мужски обильные грязные слёзы. В сё-таки удержался. Встряхнул, уже было поднятым для самосуда, кулаком. Заменил рукоприкладство на отрезвляющее замечание:
– Прежде чем с Борисом Матвеевичем объясняться, нам ещё в Москву вернуться надо… И тебе здесь стараться не меньше, чем мне, придётся…
Не уверен, постиг ли Артём смысл услышанного, но рыдания прекратились. Мы вместе начали изучать наше новое жизненное пространство. Ничего примечательного в этом пространстве не было. Камера как камера. Небольшое зарешеченное окно. Окно на высоте, ближе к потолку, заглянуть в него невозможно. Помост из толстых досок, на нём можно и сидеть, и лежать. В углу едва отделённое невысокой деревянной перегородкой «удобство», предназначенное для отправления естественных надобностей. Вряд ли «кутузки» при милицейских и полицейских отделениях в социалистических странах в эпоху расцвета народной демократии строили по единому проекту. Однако камеры в советских райотделах милиции, где доводилось бывать в пору бурной и не всегда законопослушной молодости, выглядели так же.
Не только «форма», но и «содержание», точнее «содержимое» югославской «кутузки» имело много общего с российскими аналогами. Нашими соседями по территории неволи оказались несколько непонятного возраста небритых и нетрезвых личностей, громадных объёмов всем улыбающийся золотозубый лохматый цыган и ещё кто-то, лежащий в углу с натянутой на голову курткой. Последний, судя по запаху, имел очень своеобразные представления о личных санитарных нормах (бомжи всех стран пахнут одинаково), но бессонницей не страдал, спал крепко, храпел с присвистом.
– Чего теперь будет? – тревожным шепотом, всё ещё всхлипывая, спросил Артём.
– Приедет судья, зачитает приговор, и нас… расстреляют! – я почему-то решил блеснуть уже совсем чёрным юмором.
– А моя аппаратура? – то ли не расслышав, то ли не переварив услышанное, продолжал шептать мой спутник.
– Аппаратура тебе уже не нужна будет… Совсем не нужна…
Сначала мне показалось, что я сильно перестарался с чёрным юмором, откровенно пожалел об этом, даже внутренне приготовился к отражению второй волны истерики своего теперь уже, похоже, подельника. Ошибся! Истерики не грянуло, не зазвучали даже привычные сетования на тему «и зачем я с тобой поехал…» Вместо этого Артём с любопытством продолжал разглядывать новые «декорации», даже пытался заговорить с кем-то из небритых и нетрезвых соседей. О совсем недавней и совсем немужской истерике напоминали только грязные разводы от уже высохших слёз на его лице. Возможно, освоился. Хотя, скорее, просто не понимал всей серьёзности ситуации.
Действительно, перенёс всё случившееся очень спокойно. Даже страха, похоже, не было. Где-то на донышке души была даже уверенность, что всё обойдётся, что всё сложится так, как надо. Тем не менее в голове настырно крутилось: «Что будет? Что будет? Что будет?» С очень разной интонацией. То очень вкрадчиво, почти интимно. То угрожающе грубо.
Действительно, что будет? Что может быть? На самом деле может быть всё что угодно. Могут и выпустить с какими-то дежурными казёнными извинениями. Могут и «загрузить» по полной программе. Без всяких скидок на Славянское братство, единые корни, общую Веру. Только не хватало в более чем зрелом возрасте вляпаться в уголовщину, да ещё за тридевять земель от Отечества. Неужели посадят? Неужели собственной шкурой придётся платить за эти самые неполученные Сербией комплексы С-300, тема которых, как оказалось, красной нитью проходит через всю эту командировку? Только причём здесь моя шкура, когда речь идёт о вопросе, что должен решаться на совсем другом, очень далёком, отсюда просто заоблачном, государственном уровне?
Конечно, совсем некстати вспоминается расхожий, насквозь пропагандистский, голливудский сюжет, как на помощь попавшему в беду американскому гражданину непременно приходит Государство. Да ещё, без преувеличения, в глобальном масштабе: то эскадру миноносцев, то до зубов вооружённую роту спецназа на вертолётах, то дипломатов с угрожающими нотами присылает.
Ну так это, во-первых, в кино, во-вторых, в треклятой Америке. Кстати, сейчас вполне можно предположить, что в белградской заплёванной и вонючей кутузке никакой Америки не существует вовсе. И вообще ничего не существует. Весь мир свернулся до мини-масштаба этой камеры с грязным полом, драными стенами, подслеповатым, затянутым решёткой окошком. Не существует Америки? А кто же бомбит тот город, в котором мы сейчас оказались волею судьбы? И результаты этой бомбёжки налицо, до них считанные минуты ходьбы отсюда. Правда, пока отсюда никакой ходьбы быть не может, и, вообще, пока отсюда никуда и никак…
Сюрреализм какой-то. Кафка отдыхает. Может быть, всё это снится, может быть, ущипнуть себя сильнее и вернётся добрая и счастливая реальность? Ну, ущипнул… Скрутил пальцами правой руки кожу на запястье левой, надавил. Вот оно, и покраснение и припухлость налицо. А всё остальное – без перемен: и грязные полы, и драные стены, и окошко, что размером с форточку, с решёткой. И мой незадачливый напарник по командировке, фотокор «Независимой газеты» Артём Ж., как самое вопиющее воплощение жёсткой действительности, вот, он – рядом с так хорошо заметными на грязном лице следами совсем недавних слёз.
Кстати, реальность, о которой упомянул, того гляди, может обернуться ещё более серьёзными осложнениями, если, не сказать, катастрофой. Всё равно надо собраться, сосредоточиться, вспомнить любимое выражение, скорее даже девиз собственной жизни: «Прорвёмся!» Вот только куда прорываться? Повязали с поличным, разумеется, со свидетелями, за тем, что в понимании всех стран и народов во все времена называлось шпионажем. Шпионаж – преступление из категории особо тяжких. Плюс надо учитывать, что случилось всё это в военное время. Хотя, какие мы шпионы?
Тем не менее Кафка снова нервно докуривает в сторонке, пряча бычок в рукаве. Шпионы? Бред! Наваждение! Трижды бред и наваждение! Следует всё-таки помнить, что мы являемся гражданами государства, которое в нынешний момент вовсе не дружественно стране, на территории которой мы арестованы. И те же пресловутые комплексы С-300 наше государство этой стране не предоставило, поставив себя тем самым в один ряд с проклятой Америкой и прочими странами, чьи самолёты сыплют бомбы и ракеты на соседние улицы и площади. Неужели теперь в этот ряд судьба пинками запихивает и двух российских журналистов, пожелавших сделать фотографию здания, о предназначении которого они не имели ни малейшего представления?
Тем не менее ситуация разрешилась.
Был бы атеистом, сказал бы «сама по себе». Только «сами по себе» даже для неверующих такие ситуации не решаются. Уверен, в этот миг рядом с нами оказался Ангел. Невидимый, невесомый, но деятельный и всемогущий. Настолько всемогущий, что попросту схватил нас обоих за шиворот, выдернул из уже сгущавшейся для нас беды, и… перенёс в совершенно безопасное место. После этого мгновенно исчез, не оставив ни телефона, ни адреса. Разве что обдал напоследок волной ладана или ещё чего-то восхитительного и волшебного, чем пахнет настоящее чудо.
Между тем, дело было так.
Когда пошёл третий час нашей белградской неволи, громыхнула дверь камеры. В проёме показался старший из смены полицейских. Тот самый, что первым с ехидной гримасой озвучил в этих недобрых стенах зловещее слово «затвор». За ним маячил кто-то ещё, незнакомый, в штатском.
«Ну вот и судья приехал… По наши души…», – только и успел подумать. Незнакомец, повторяю, был в штатском костюме, но выправка у него была заметна, а ещё заметно было, что полицейский сильно лебезил перед ним: и дверь услужливо открыл, и говорил что-то подобострастно, и стоял почти «на полусогнутых», холуйски склонив голову.
Меня в этот самый момент как будто горячей волной обдало, и как будто кто-то очень вкрадчиво в самое ухо шепнул: «Вот от этого человека сейчас зависит судьба, и твоя, и твоего незадачливого коллеги…» А дальше, словно не менее горячая пружина распрямилась внутри. Уже через долю мгновения, бесцеремонно отодвинув полицейского, я не просто стоял рядом с незнакомцем в штатском, но и крепко держал его за локоть и… говорил. Говорил громко и быстро, зная, что в любой момент могут оборвать. Говорил, где только можно вставляя немногие сербские слова, которые знал. Говорил, разумеется, о нерушимости русско-сербской дружбы, напомнил о том, что дружба эта полита кровью, и уже откровенно проорал, что лично я имею к этому более чем конкретное отношение.
На той же высокой, если не сказать истеричной (похоже, сказался пример недавней нервной слабости Артёма) ноте я сообщил человеку в штатском о том, что делал в окрестностях сербского города Вышеграда ровно шесть лет назад.
Последняя деталь насторожила и озадачила человека (про себя я уже окрестил его югославским чекистом, похоже, не ошибся). Не без труда высвободив свой локоть из моей пятерни (похоже, всё время своего короткого монолога я что есть силы сжимал его руку), он отступил назад и поманил меня за собой. Мы оказались в «предбаннике» камеры, что служил рабочим местом того полицейского, что пророчил нам с Артёмом «скорый затвор». Здесь на одной из стен висела карта ещё той, не распавшейся Югославии, имевшей полное гордое право называться державой южных славян. Именно к ней и подтолкнул меня белградский чекист.
Потирая с гримасой только что освобождённую от моего «братского» захвата руку, с трудом подбирая русские слова, он, почему-то, попросил показать, где я был весной 1993 года. Труда мне это не составило. Повинуясь какому-то инстинкту, я назвал в придачу ещё несколько имён сербских полевых командиров, с кем доводилось пересекаться шесть лет назад, заодно вспомнил названия пары главенствующих высот на подступах к тому же Вышеграду.