Дальнейшее вспоминается почему-то с великим трудом. Кажется, чекист куда-то звонил с телефона, стоявшего на столе полицейского. Кажется, он куда-то ненадолго выходил. Кажется, он вертел в руках наши паспорта, и снова говорил с кем-то по телефону.
Всё это время я стоял там же, где оставил меня человек в штатском – у карты ещё не распавшейся Югославии. Всё это время рядом стоял откровенно ошалевший полицейский. Всё это время дверь в камеру оставалась открытой, и все её обитатели, за исключением спящего с натянутой на голову курткой, с откровенным любопытством наблюдали за тем, что происходит в «предбаннике».
И уже совсем в зыбких контурах осталось в памяти, как белградский чекист сделал зовущий жест в адрес Артёма, всё ещё сидевшего на помосте в камере, как вторым жестом ткнул в сторону наших сумок, как третьим жестом указал на дверь.
Почему-то не запомнил, что говорил нам напоследок незнакомец в штатском. Не помню, поблагодарил ли я нашего сербского спасителя. Как-то вовсе не вспоминается, говорил ли кто-то что-то вообще в последние мгновения пребывания в белградской «кутузке». Точно помню, что даже имени белградского чекиста я не спросил, за что по-человечески стыдно.
Удивительно, но свои приключения мы пережили почти без потерь. Целы все вещи, цела вся дорогостоящая аппаратура Артёма, цел мой блокнот с косовскими и белградскими записями, цел диктофон с наговорёнными кассетами, целы мои заветные три стодолларовые бумажки – единственный гарант нашего возвращения домой. Верно, полицейские, что задерживали нас, засветили наполовину отснятую плёнку, которая была заряжена в аппарат Артёма. Зато целы все плёнки, что он отснял до этого. Короче, потерь, по сути, нет. Отличный показатель!
Ещё один повод для сдержанного удивления: Артём воспринял наше освобождение как должное. Разве что спросил на второй или третьей минуте нашей свободы:
– Ты что, правда, что ли, воевал здесь?
Спросил очень буднично, как будто, между прочим. Словно речь шла о недавней поездке по линии профсоюзного обмена.
Мой кивок в качестве ответа его вполне удовлетворил. Больше он ни о чём не спрашивал.
Было чему удивляться и в более глобальном масштабе. Наше освобождение стало для меня трижды главным событием последнего времени. Куда-то в сторону ушёл весь масштаб катастрофы, что разворачивалась на наших глазах в столице братского государства, совсем не вспоминалось о судьбах славянского мира, даже зловещее дыхание чудовища Мирового порядка не ощущалось. Обретение личной (при этом весьма относительной) свободы затмило и превзошло всё. От этого откровения за версту разит букетом гордыни, индивидуализма и рядовой махровой трусости. Неужели так слаб человек? Пусть эту ситуацию оценивают социологи и психиатры. При единственном, правда, условии: только после того, как сами переживут то, что пережили мы.
Глубоко верующий человек поймёт меня с полуслова. Атеист насмешливо скривит губы. До последнего нет никакого дела, потому что… Показалось, что на выходе из полицейского околотка, откуда мы не выходили, а вылетали, не касаясь подошвами и каблуками земли, я увидел Матронушку. Матронушку Московскую, Матронушку Тульскую. Великую Православную святую. Увидел на долю секунды не в виде строгой и торжественной иконы, а в мирском, человеческом, проще сказать, образе. Такой, как запечатлела великую подвижницу чуть ли не единственная сделанная при её многострадальной жизни фотография. Матронушка меня не перекрестила, а кивнула и махнула рукой. Не обречённо, скорее, напутственно, почти торжественно. Ещё, кажется, Матронушка улыбнулась. Очень сдержанно, снисходительно, очень тепло. Хотя… Разве могут святые улыбаться?
Значит, никакая не судьба, никакая не случайность, даже не Ангел вытащили нас из той беды, к которой мы были почти приговорены. Значит, благодарить и поклоны бить надо Великой Матронушке.
Что-то очень похожее случилось шесть лет назад, 12 апреля 1993 года, сразу после боя у высоты Заглавок, что прикрывала подступы к сербскому городу Вышеграду. Уже перед посадкой в грузовик, что должен был доставить нас в казарму, подошёл ко мне однополчанин и земляк (как и я, уроженец Тульской земли) Максим М. Какое-то время молча курил, потом спросил:
– А ты знаешь, кто нам сегодня помог?
При слове «нам» он сделал движение головой, будто очертил круг, в который вошли я, он и Андрей Х., также земляк-туляк, занимавший в бою позицию чуть левее меня.
Немного выждав, будто проговаривая про себя всё, что нужно сказать вслух, Максим пояснил:
– Нас Матронушка сберегла… Как земляков… Как тех, кто за правое дело, за Веру Православную…
Тогда я откровенно опешил от услышанного. Про Матронушку я, конечно, слышал. Знал, что она – русская святая, блаженная старица, уроженка родной для меня Тульской земли. Знал, что слепая от рождения, она обладала даром прозорливости, уникальным духовным зрением, видела через годы и километры, помогала даже после смерти своей многим людям в разрешении больших и малых бед.
Тогда, после слов Максима, мне стало стыдно, что я так мало знаю о великой подвижнице, что на её могилке был всего раз и не в качестве паломника, а скорее как праздный ротозей. Тогда я пообещал сам себе, что по возвращении обязательно займусь православным самообразованием, узнаю как можно больше о знаменитой блаженной старице.
Грешен, закрутили тогда мирская суета, как-то забылись те обещания. Теперь Матронушка сама о себе напомнила. Да что там напомнила! Помогла в, казалось бы, безнадёжной ситуации. Помогла и мне, и моему незадачливому напарнику в этой непростой командировке. Вернусь, обязательно доберусь до могилы её, низко поклонюсь. И за 12 апреля 1993 года, и за вчерашнее, не менее чудесное и счастливое, избавление от большой беды. Передам привет от Православной, в скорбях и печалях изнемогающей, Сербии.
Менее суток прошло с момента нашего освобождения. По сути, считанные часы, а сколько событий, новостей, эмоций и перемен!
Удивительно, но восстановить в памяти правильную хронологию всего прошедшего очень непросто. Почти совсем, как шесть лет назад после боя на высоте Заглавок, когда, по сути, вдесятером пришлось в течение шести часов отбивать атаки нескольких сотен мусульман, наступавших при поддержке гаубиц и миномётов. Верно, параллель неуместна. Ситуация, несущая смертельную опасность, и ситуация, несущая проблемы, пусть очень серьёзные, – это не просто две очень разные ситуации, это – два разных измерения, два космоса. Тем не менее чувствую внутри гулкую пустоту. Очень похожую пустоту я испытывал 12 апреля 1993 года уже после боя, уже после того, как полчаса тащил по заснеженному склону на плащ-палатке Костю Богословского, погибшего на моих глазах, уже после того, как на грузовике с простреленными скатами мы чудом добрались до казармы.
Наверное, вполне естественно, что, выйдя из белградского «околотка», мы, не сговариваясь, прошли очень быстрым шагом в совершенно произвольно выбранном направлении. Потом присели на подножие какого-то памятника. Совсем не было желания уточнять, кто возвышается над нами зелёной бронзовой статью. Хотелось просто перевести дух и ещё раз убедиться, что мы на воле. Заодно проверить, на месте ли заветные три ломкие бумажки с портретами сытого американского президента в парике.
Артём со вкусом закурил, я с не меньшим вкусом просто вдыхал воздух. Был бы поэтом, обязательно отметил, чем пахла весной 1999 года в центре Белграда едва не потерянная свобода. Впрочем, не до поэзии тогда было. Единственным и самым важным вопросом был тогда вопрос: как скорее поменять по «чёрному курсу» заветные триста долларов и купить вожделенные билеты на поезд до Москвы.
Кажется, никаких прочих человеческих желаний для нас тогда не существовало. Даже вечно насущное, неотделимое от самой сути людской натуры чувство голода и то куда-то делось. Верно, урчали и возились в желудках неведомые звери, но всё это как-то промежду прочим, совсем без надрыва и пафоса. Время от времени мы отламывали кусочки того самого «не совсем чёрного, но уж точно не белого» хлеба, жевали его, запивая из пластиковой бутылки водой, набранной из-под крана в общественном белградском туалете. При этом были абсолютно уверены, что с питанием у нас полный порядок. Подозреваю, что другая пища в тот момент у нас могла просто не усвоиться.
На фоне всего случившегося, с учётом нагрянувшей реальной перспективы возвращения домой, сам факт очередного ночлега на лавочке в белградском сквере казался уже сущим пустяком. Легли головой к голове, примостив под эти головы наши сумки. Заснули быстро, спали без снов.
Процедура обмена моих заветных долларов на динары прошла успешно, хотя и добавила «нервяка» в наше и без того неспокойное состояние. Был риск напороться на «кидал», на «ломщиков», могли нарваться на обыкновенных грабителей. Слава Богу, всё обошлось! Деньги меняли (как и советовали встреченные ночью у вокзала сербы) у таксистов. Меняли не все сразу, а в три приёма, по одной стодолларовой купюре. Как могли, страховались: если кинут, то хотя бы не на всю сумму, а на треть. Обидно было после стольких мытарств оказаться в нелепой ситуации, когда денег бы просто «не хватило». Не представляю, что бы мы делали, если бы при обмене нам подсунули «куклу», если бы «заломали» часть динаровой суммы, если бы…
Конечно, жизнь человеческая не терпит сослагательного наклонения… Конечно, тяжело моделировать развитие и без того фантастической ситуации, но… Выбор был бы тогда невелик: или садиться с протянутой рукой и с плакатом «подайте русским братьям» в центре югославской столицы, или, дождавшись сумерек, «выходить на большую дорогу». При этом, ни первый, ни второй вариант вовсе не гарантировали обретения вожделенной суммы. И уж тем более, с учётом самого свежего опыта, никакого смысла не было стучаться в железную калитку российского посольства в Белграде!