– Господин Силик, можно? – минут через пять я все же рискнула сунуться в кабинет директора.
– Марта Даба? Ну заходи, конечно. Случилось еще что-нибудь? – Силик явно устал. Его и без того всегда бледное лицо было как бумага. Не очень-то ему, видно, хотелось общаться. Хотя в карих прищуренных глазах мне почудился интерес.
– Нет, что вы, ничего не случилось. Госпожа Анна сказала, что у вас мой пригласительный билет на елку и книга со стихами.
– Ах да, конечно! Ты садись, Марта. Может быть, хочешь кофе?
Раньше я никогда не пила кофе с директором, и, хотя было неловко, я согласилась. Силик из большого термоса налил кипятка в две чашки, добавил растворимого, достал печенье.
– Все же ты у нас победительница. Надо бы поздравить, как следует, чтобы все ребята в школе узнали. А тут…
Силик отхлебнул из чашки, и я заметила, что у него рука дрожит. Мне вдруг мучительно жалко стало и директора, и мальчишек, которых, если бы не он, могли отдать на расправу военной полиции, и Томаса-Альбиноса из нашего класса, и шестиклассника Яна, у которого снайпер застрелил брата. Кем бы ни был этот проклятый снайпер! И себя, несмотря на яркий пригласительный билет и толстенький сборник, в котором напечатано мое стихотворение. Какой смысл во всем этом, если нельзя похвастаться книжкой и стихами отцу, если на праздник по билету «на две персоны» нельзя прихватить с собой Дина. Чтобы не расплакаться от накатившей на меня жалости, надо было не молчать. И я заговорила:
– Но ведь вы же не виноваты, господин директор, что так все получилось! Вы, наоборот, всегда хотите как лучше.
Силик коротко вздохнул, потер переносицу и тоже заговорил. Я как-то сразу поняла, что не мне он отвечал, не со мной разговаривал.
– Я не виноват, это точно. И все всегда старался делать по уму. И по совести. А мало, что ли, таких же людей: и здесь, и там. И что, получилось по уму и по совести? По уму и по совести обложить Город со всех сторон и обстреливать из тяжелой артиллерии. По уму и по совести выгнать из Города людей, говорящих на языке, который тебе не нравится. А кто сам не захотел убраться, бросив все, того… Ох, ладно, Марта. Что-то я не праздничные вещи говорю, не поздравительные. Ты уж прости, устал и расстроен, сама понимаешь.
– Что вы, какой тут праздник, – меня растрогала неожиданная откровенность директора, и я опять чуть было не пустила слезу.
– И все же скажи Александру, чтобы поосторожнее. Листовки эти… Добром не кончится.
– Ну что вы, господин Силик! Дед к листовкам никакого отношения не имеет. Он вообще этим не интересуется.
– Дед? – удивился Силик. – Какой еще дед?
Я смутилась, поставила пустую чашку на стол, а не на блюдце, торопливо подхватила снова. Чашка еще не остыла, и на лакированной поверхности стола стремительно сжималось влажное пятно.
– Это мы Александра Извида так называем, из нашего класса.
– А… этого мальчика, новенького. Он, кажется, беженец из Синереченска? Я вообще-то не о нем. Но и он тоже, всем надо быть осторожными. Как он вообще, Извид, привык уже, вписался в коллектив?
Я уверила директора, что Дед вполне даже вписался, лучше многих стареньких, кто с нами с первого класса. Недаром же – Дед. Пообещала, что все мы будем очень осторожными (хотя как это сделаешь, если то стрельба, то полиция, то листовки, – и ничего от тебя не зависит). Сунула в рюкзачок книгу с аккуратно вложенным в нее пригласительным, и только выйдя в абсолютно пустой и уже остывающий коридор, сообразила, что Александр, о котором говорил Силик, – это мой брат. Интересно, а он-то тут при чем? Но думать об этом было некогда. На улице меня ждал Дед. А там, как известно, ледниковый период.
– Ну наконец-то! – Дед с виду совсем не казался замерзшим, а ведь торчал у крыльца минут двадцать, не меньше. Все же, несмотря на всю внешнюю непохожесть, что-то общее у Деда и моего брата Александра явно есть, и не только имя. Хотя бы морозоустойчивость. Дед был без перчаток, руки в карманы не прятал. Я свои рукавицы натянула сразу, а на его голые руки даже смотреть без озноба не могла, но уверена была, что они теплые. Такие уж они, с горячей кровью, два Александра – большой и поменьше. Тут я вспомнила странное предупреждение директора об осторожности и рассказала Деду обо всем, что услышала (точнее – подслушала) в приемной.
– Значит, спас ребят от полицаев. Хороший он человек, ваш директор.
– Почему ваш? Наш, я же ему сказала, что ты вполне вписался в коллектив. А что хороший, так это ясно! Такого еще поискать!
– Хороший, только слабый, – по-взрослому и как-то нехорошо, неправильно хмыкнул Дед.
Я возмутилась, так возмутилась, что едва не задохнулась редким морозным воздухом. Я кашляла, а Дед заботливо хлопал меня по спине. Прокашлявшись, наконец, просипела:
– Почему слабый, ты зачем так говоришь?
– Не заводись ты. Я ведь никого обидеть не хотел. Может, сам он и не слабый, даже наверное нет. Положение у него слабое. За кого он, с кем он? Для всех он чужой. Элементарная логика подсказывает, что если что-нибудь случится, никто ему не поможет.
– Что случится, почему не поможет? Он-то всем помогает! – кричала я.
– Не ори на морозе, простудишься. Ну ляпнул я глупость, чего разоряться-то на всю улицу? – примирительно сказал Дед.
Но я не унималась:
– Силик – он за правду, за справедливость! А ты сам-то, ты сам за кого?
Дед остановился, бросил школьную сумку на землю. Глаза его вдруг вспыхнули незнакомой желтой яростью, но тут же погасли. Заговорил он уже спокойно:
– Понимаешь, я жить хочу. Я видел, как людей раздетыми выбрасывали из домов, как жгли эти дома с теми, кто выбежать не успел. Как облавы на них устраивали, охотились, словно за зайцами в лесу. А мне не хочется, чтобы со мной – вот так. Не буду я жертвой, беспомощной и невинной! Как эти, которые с листовками попались. Или как Силик.
Его голос был таким же ледяным, как парковые дорожки. А меня прошиб пот. Это холодное спокойствие Деда показалось более страшным, чем его непривычная ярость. В конце концов, что мне известно о той, прошлой жизни Деда в Синереченске, о том, как они с матерью оттуда бежали? Я ведь даже не знаю, были ли у него другие родственники. Отец, как он сказал, умер полтора года назад. А братья, сестры, бабушки-дедушки? Мы в Городе привыкли думать, что нам хуже всех, про то, как живут другие, знать не знаем. А ведь и тутошняя жизнь Деда с мамой и других беженцев куда труднее, чем моя.
Дальше мы шли молча, и молчание наше было тягостным. Раньше мы с Дедом никогда не ссорились, а если и пререкались, то всегда не всерьез, дурачась. То, что случилось, было страшнее, чем ссора. Почему-то я чувствовала себя виноватой. Или правда виновата? Но и Деду, кажется, тоже было фигово. Я не выдержала, молчать дальше уже не было сил.
– Нет, все-таки обидно! Из шести уроков было всего лишь два, остальные пропали. Но вот контрольная по алгебре, черт бы ее побрал, пропадать и не думала. Всегда так, по закону мировой подлости.
Дед откликнулся сразу, в обычной своей манере. Видно, и ему молчаливая наша дорога была невмоготу:
– Странный все-таки ты, Марта, человек. Ведь элементарная логика подсказывает, что тебе как раз повезло. Если бы контрольной не было, ты бы не получила свою «восьмерку» и схлопотала бы «неуд» за полугодие. Оно тебе надо?
– Больно уж ты, Дед, расчетливый. Разве не приятно было бы сорвать урок этому придурку Золису? – говорила я ворчливо, хотя на самом деле, мне хотелось прыгать от радости. Все стало, как прежде.
Время перевалило за три пополудни, все такое же красное морозное солнце опускалось за крыши и шпили Старого города, но из-за антициклонной ясности сумерки едва наметились. Надо же, всего полчетвертого, а уже столько всего случилось, на неделю хватит! Мы решили поехать ко мне. Дед уже снова проголодался, к тому же он обещал Александру проводить меня. На трамвай после утреннего происшествия не хотелось. По крайней мере мне. Деду я о нем и рассказать толком не успела. И тут нам просто невиданно повезло. К бывшей автобусной остановке подъехала маршрутка. Сейчас из-за дефицита бензина они ходят редко, да и проезд стоит недешево, но народу в них все равно много. А тут совершенно пустая маршрутка, от конечной остановки которой до моего дома десять минут хода!
Я достала из кармана двадцать марти. (Марти – так называется наша государственная валюта. Дед всегда шутит, что имя мое – Марта предопределило мою счастливую денежную судьбу. На самом-то деле, предопределил ее отец. Не напиши он свои книги, откуда бы у нас взялись деньги?). Протянула хмурому пожилому водителю. Он подозрительно глянул на меня, потом на купюру. Помял ее в руках, даже вроде понюхал.
– Ладно, входите, – водитель будто нехотя открыл нам дверь.
Других пассажиров, кроме нас, пока не наблюдалось. Впрочем, водителя понять можно. Двадцать марти – это больше четырех евро. Когда мелкие, вроде нас, легко расстаются с такой значительной по нынешним временам суммой, это наводит на подозрения. Или даже рождает досаду и злость: водителю полдня по городу колесить надо, чтобы такую сумму заработать. Я кое-что об этом знаю, у нас сосед из квартиры напротив шоферит понемногу.
Метров через сто маршрутку тормознул молодой мужчина. Долго чертыхался из-за высокой цены проезда, пытался даже торговаться. Водитель не выдержал:
– Слушай, парень. Или плати давай, или выметайся. Ребятишки вон не стали права качать. Надо ехать – плати.
Мужчина с любопытством уставился на нас, потом сунул водителю десять марти и устроился на переднем сидении. Взгляд его мне не понравился. Много сейчас охотников за чужой счет поживиться. Кто может гарантировать, что не выйдет вслед за нами и не грабанет в темном переулке? Я никогда не выхожу на улицу без денег. Так научил меня Александр: мол, проблемы сейчас на каждом шагу подстерегают, а решить их гораздо проще, если есть деньги. Только из-за них и влипнуть в неприятности можно. Например, в том самом темном переулке… Но мужчина вышел совсем скоро. Вот уж действительно жалко такие деньги на две остановки тратить, лучше бы пешком дошел. Дальше мы ехали в одиночестве.