Мы не будем здесь говорить о чисто искусствоведческих вопросах, поднятых в этих статьях, хотя они и очень интересны. Сейчас нам важно показать, как, изучая эти росписи, ученые находят все новые и новые доказательства того, что здесь, в Средней Азии, с давних времен жили народы со своей развитой культурой, с большими духовными и эстетическими запросами, народы, умевшие ценить и сами создавать прекрасные произведения искусства.
Многие росписи прекрасно сохранились, на других едва можно что-нибудь разобрать, но и те и другие ценны для историка.
Вот часть большой картины, фрагмент, который археологи назвали «Знатные всадники».
Посмотрите, как гордо и независимо сидит в седле красивая молодая женщина. Как не похожа она на гаремную затворницу, на женщин более позднего, мусульманского Востока. Такая не закроет своего лица ни чадрой, ни покрывалом, ни просто рукавом. Прекрасная всадница выехала со своим молодым спутником, может быть, с мужем, и каждому разрешено любоваться ее гордым лицом.
Вот арфистка, женщина сверхъестественной стройности. Эти преувеличенно длинные ноги, удлиненные глаза и маленький рот — таких лиц на росписях очень много, так же как молодых мужчин с тонкими талиями и черными локонами, падающими на плечи. Очевидно, это тот идеал изысканной красоты, который в какой-то период был обязательным для художника.
А вот совсем другая живопись, картина, о которой больше всего писали, которую дольше других изучали, о которой без конца спорили. Она занимала всю южную стену главного зала в храме, стену, имеющую больше восьми метров в длину. Зовется эта картина «Погребение Сиявуша». В ней интересно все: и содержание, и характер изображения людей, и пропорции, и подробности. Прежде всего ясно, что эта картина религиозного содержания. Кого бы ни хоронили, бога ли Сиявуша или царского сына того же имени, обряд похорон представлен очень выразительно. Женщины в печали рвут на себе волосы, мужчины отрезают себе мочки ушей... Так оно все и бывало: об этих обрядах писали древние историки. В левом углу композиции художник изобразил трех женщин; все они гораздо больших размеров, чем плакальщики и плакальщицы: те люди, а это богини. Одна из них особенно велика; у нее четыре руки (хотя сохранились из них только две правые). Другая богиня наклонилась над огнем и раздувает пламя большим веером. Богини пришли за мертвым Сиявушем. Все это вполне отвечает известному иранскому мифу о Сиявуше — о ежегодном умирании и возрождении природы.
На многих росписях мы не видим лиц. Это не случайно: лица стерты, выскоблены, выцарапаны человеческой рукой — конечно, вражеской. Это сделали, несомненно, арабы-завоеватели, выражая свою ненависть к божествам покоренных.
Изучая росписи Пенджикента, ученые приходят к выводу, что выполнены они в разное время и как бы представителями разных школ. Длинноногие красавицы, жеманные юноши с осиными талиями, их условные позы и жесты написаны, полагают, позднее, чем плакальщицы и плакальщики «Погребения Сиявуша», чем многие другие росписи, изображающие сильные чувства и страсти. Как будто утеряна та непосредственность и наблюдательность, та близость к природе, которая отличает художников более раннего времени. Мастерство выросло, но правда жизни исчезла.
В странах Востока укрепляется феодализм. В искусстве появляется условность, скованность.
Во всем исследователь ищет приметы времени. Если всадник опирается на стремена — значит, стремена в то время уже были, значит, эта роспись сделана позже той, на которой стремян нет. Появились стремена — изменился и характер оружия: вместо колющего появляется режущее; действуя им, конный воин принимает иное положение.
Великолепная синяя краска ультрамарин делалась очень сложным образом из драгоценного камня лазурита и на росписях более раннего периода попадается редко, только в самых необходимых случаях. Ультрамарин так дорог, что купцы, продавая, клали на одну чашку весов его, на другую — золото. Очевидно, пользоваться им приходилось экономно.
Но растут богатства согдийской знати, богаче украшаются жилища; может быть, и сама живопись приобретает такое значение, что художник может уже не соблюдать экономии; и вот перед нами целый ряд росписей, где ультрамарином нередко покрыт даже фон.
У исследователя есть еще много других оснований для того, чтобы определить время написания картины, дать классификацию по школам. Пока совершенно ясно одно: в Пенджикенте была богатейшая монументальная живопись; она развивалась вместе с ростом всей культуры доарабского Востока и оборвалась в период своего расцвета. Произошло это в двадцатых годах VIII столетия, с приходом арабов-завоевателей.
Когда мы говорим об изучении и исследовании древней живописи Пенджикента, мы, конечно, прежде всего хотим понять, как же это делается, если предмет изучения открыт в пяти тысячах километров от научных институтов и исследовательских кабинетов, где есть для этого необходимые условия. Ведь на этот раз речь идет не о статуэтках, не о сосудах, даже не о рисунках, а о монументальной живописи, об огромных картинах на стене из сырцового кирпича, которые к тому же больше тринадцати веков находились под землей. Неужели можно снять такую многометровую картину и перевезти ее в музей?
Может быть, ее фотографируют, зарисовывают и потом уже изучают по снимкам и копиям? Да, все это делается обязательно. Постоянный художник экспедиции Ю.П. Гремячинская работает над этими копиями неустанно. Работают и другие. Но этого далеко не достаточно. Должны быть изучены краски, грунт, вся техника письма, а для этого потребуются и рентген, и ультрафиолетовые лучи, и люминесцентный анализ, а главное — сам подлинник, сама древняя роспись. И вот тут мы подходим к очень интересному вопросу: кто же сделал возможным изучение этих росписей? Кто и как?
Когда Таджикская экспедиция под руководством А.Ю. Якубовского начала раскопки в Пенджикенте, археологи не знали о существовании росписей.
Говорят, у археологов как-то особенно устроены глаза: смотрит человек с горки на равнину, кое-где вздувшуюся бугорками-холмиками, и видит город с дворцами и храмами, с мастерскими и лачугами — видит сквозь землю. Мы сами могли в этом убедиться. Однако на этот раз можно быть уверенным, что никто из археологов не заподозрил у себя под ногами никакого подобия картинной галереи. И даже когда на стене раскопа обнаружились пятна красной и желтой краски и стало ясно, что это роспись, ученые все еще не догадывались, что их тут ожидает. Только когда пробные раскопы показали, что все сооружение, от айвана[30] до обширного зала, с востока открытое солнечным лучам, таит в себе богатейшую храмовую роспись, археологи поняли, какое громадное открытие они сделали.
Художник экспедиции С.В. Вознесенский зарисовал, что возможно, и снова все было укрыто землей. Археологи уехали, взяв с собой только кусочки штукатурки с образцами открытых росписей. Кусочки эти были переданы ученому-реставратору П.И. Кострову.
Не сразу поехал он в Пенджикент: почти год готовился к этому. Надо было изобрести средство для закрепления росписей — средство, которое было бы лучше всех, применявшихся в этом деле до сих пор. Ничто не могло удовлетворить взыскательного ученого. Прозрачный осетровый клей, желатин, чудесный клей «БФ» — все казалось негодным, недостаточно совершенным для огромных композиций, которые предстояло снять и привезти сюда.
Легко сказать — снять! Штукатурка ломалась, алебастровый фон крошился вместе с краской; даже пальцем страшно было коснуться драгоценной живописи!
И все же необходимый закрепитель был найден. Называется он длинно и трудно «Полибутилметакрилат», а короче «ПБМА». Это волшебное средство — прочнейшая синтетическая смола. Вот как говорят о нем сейчас: «ПБМА» обладает наибольшей растяжимостью и эластичностью пленки, «ПБМА» совершенно бесцветен, прозрачен и не изменяется в дальнейшем, химически стоек и инертен, «ПБМА» абсолютно не поддается действию влаги, устойчив на старение, может быть снова растворен под действием ксилола.
Этим-то чудодейственным средством и следовало пропитать росписи, заклеить их марлей и только после этого разрезать на куски и снимать.
В 1949 году Павел Иванович Костров приехал со своими двумя ассистентами в Пенджикент и приступил к этому подвигу.
Так как археологи слишком нервничали при виде того, как их обожаемых богинь, всадников и длинноногих красавиц заклеивали марлей и разрезали на части, мастер запретил кому бы то ни было присутствовать при операции.
Они остались втроем: сам Костров, Е.Г. Шейнина и И.Б. Бентович — та самая Илона Бентович, которая показала нам всадника со змеей. Больше никто не допускался к месту работ.
И все же однажды этот строгий запрет был нарушен. Об этом хорошо рассказывает в своей книжке «У истоков древней культуры Таджикистана» Михаил Михайлович Дьяконов. Приведем его рассказ дословно:
«Помню, как я, бывший в тот год начальником Пенджикентского отряда, вместе с архитектором Л.С. Бретаницким, нарушив запрет Павла Ивановича, осторожно подошел и с соседнего бугра стал наблюдать за работой. Снятие росписи шло, как сложнейшая хирургическая операция. Павел Иванович размеренными движениями выбирал специальным инструментом собственного изобретения размельченную землю из-за слоя штукатурки. Постепенно слой штукатурки, прижатый к деревянному щитку, повторяющему форму снятого куска, отделялся от стенки. Когда вся размельченная часть стенки вынута из-под штукатурки, снимающийся кусок опрокидывается вместе со щитком и оказывается лежащим на щитке «лицом вниз». Снятие кончено. Но мы с архитектором не смогли увидеть этого конечного момента. Павел Иванович заметил нас. Спокойно он взял насос из рук ассистентки и направил в нашу сторону длинную и острую струю воды. Поняв этот ясный намек, мы спустились с холма.
Теперь наши реставраторы уже не просят отойти посторонних, наоборот, они охотно пускают экскурсантов».