Но в том-то и беда, что ускользать здесь было решительно нечему. Тут, в северном комплексе городища, ничего, кроме стен и остатков колонн, не находили. Кирпичи, конечно, не ускользали из рук; вот их и тащили в лагерный музей, на потеху более удачливым товарищам из Новой Нисы: у них там копать было гораздо веселее.
Само по себе это отсутствие в Старой Нисе находок было показательно, и настоящему ученому даже интересно. Дело в том, что таким образом постепенно выяснялось назначение этого мощного крепостного сооружения. В отличие от Новой Нисы, где люди жили и трудились, назначение Старой Нисы было иное. Здесь происходили пышные приемы, торжественные богослужения, здесь хранились громадные запасы вина и продовольствия для царского дворца и храмов. Людей тут жило немного, а значит, и остатков было мало. Разыскать это малое на такой большой территории очень трудно.
А где же сказочные богатства восточных деспотов, где сокровища храмов, драгоценности, скрытые в недрах парфянских дворцов? Разве всего этого не было в Старой Нисе? Было, конечно. Но вряд ли завоеватели, сокрушившие некогда эту твердыню, оставили на месте золотые и серебряные сосуды, драгоценное оружие и украшения: захват добычи всегда входил в задачу грабительских войн.
Все это прекрасно понимали и молодые ученые, но работа от этого не становилась веселее. Хоть бы какая-нибудь монетка с еле зримой «легендой»; хоть бы ржавый наконечник стрелы!.. И этого не было! Даже рабочие при-уныли.
Конечно, археологи работали добросовестно. Все шло строго по плану; разнообразие вносили только совсем особенные нарушители, которые путали порядок раскопок. Это были дикобразы. Они не только бегали повсюду, гремя своими черно-белыми иголками, но и рыли норы в самих древних помещениях. Кирпичной кладки не трогали — берегли свои иглы; таинственным образом, вслепую, они находили в земле дверные проемы и вкапывались в середину комнат, а там уже хозяйничали, как хотели, путая и перемешивая слои почвы. Мог лежать какой-нибудь колчан или керамический осколок тысячи лет на своем законном месте, и вдруг непрошеный труженик перемещал его, нарушая всю стратиграфию будущей находки, на метр вверх или вниз, из аршакидского слоя в сассанидский. Археологи утешались тем, что подбирали сброшенные дикобразами красивые иголки: ими удобно очищать от земли найденные предметы.
Было и еще одно развлечение: при раскопках наткнулись глубоко в земле на кладбище позднейшей поры: вмурованные в породу здесь залегали скелеты. Для историка это было ничуть не интересно, но студенты использовали скелеты для практики. Они окапывали их кругом вместе с целой глыбой земли и в свободное время тщательно препарировали на этих земляных столах, превращая угол раскопа в своеобразный анатомический театр, учась работать так, чтобы ни одна косточка не была сдвинута.
Итак, все шло спокойно, даже слишком спокойно в Ста рой Нисе. А соседи-соперники, новонисийцы, в это самое время нашли тот знаменитый первый остракон, о котором вы только что читали. Жить стало просто невозможно: все только и мечтали, что вдруг... Словом, о каком-нибудь «вдруг», которое даст материал для дипломов, диссертаций, которое иногда опрокидывает целые теории и во всяком случае делает археолога счастливым человеком.
И вот это «вдруг» случилось.
Однажды парнишка-рабочий, копавший в одной из четырехколонных комнат, дико закричал: «Дяденька! Идите сюда! Скорее!..» — все ринулись к нему. Теснясь и толкаясь, спустились в раскоп и воззрились на то место, куда указывал мальчуган. Из земли на них смотрела крохотная женская головка. Что это было? Терракотовая статуэтка? Очень интересно! Пусть таких много в Крыму и других местах, но здесь и она была желанной. Чтобы осторожно вынуть находку из земли, копнули рядом — еще головка! Копнули дальше — опять: мужская голова. Нет, это не статуэтка; похоже на фриз какой-то большой вещи и, пожалуй, не керамической, не глиняной.
Заложили контрольные раскопчики по пятнадцать сантиметров в обе стороны — выступила голова грифона; наконец обрисовалась форма рога. Перед ними был древний ритон, кубок, из каких в древности пили вино и совершали жертвенные возлияния.
Драгоценные ритоны эти делались из золота, серебра, слоновой кости. Кто-то наклонился и сильно подул, чтоб сдуть с головки землю. И внезапно маленькое лицо сдвинулось, а половина его исчезла, исчезла совсем, рассыпалась... Археологи замерли. Теперь они боялись дышать, боялись громко говорить. Перед ними было что-то невероятно хрупкое и, кажется, очень ценное. Слоновая кость?!
Да, в этот день в Старой Нисе был найден целый клад ритонов из слоновой кости, украшенных великолепной художественной резьбой. Они лежали на глубине двух метров и занимали пространство в пять метров. Один ряд? Два, три? Это было тогда еще неизвестно: много, во всяком случае.
Было отчего прийти в восторг. Подобного еще не приходилось откапывать. Но молодые археологи стояли молча, растерянные, подавленные. Сейчас, вспоминая этот день, они говорят: «Что мы испытали? Ужас! Ведь ни один из нас понятия не имел о том, как вынимать из земли древнюю слоновую кость, как закреплять ее, чтобы драгоценная находка не рассыпалась в прах».
Ритоны казались на первый взгляд целыми; форма сохранилась, потому что на протяжении веков вода намыла в них землю. Но приглядевшись, можно было увидеть множество трещин на кости — стоит тронуть, и ритоны распадутся на сотни кусков.
Однако не век же стоять так, надо было действовать. И началась лихорадка. Немедленно сообщить начальнику экспедиции в Ташкент — это раз; организовать ночные дежурства у ритонов — два; хранить тайну до ответа из Ташкента — три.
Срочно отрядили Сашу Ганялина в Ашхабад: «Добирайся, как хочешь... Лови автобус, грузовик, голосуй, цепляйся, но — скорей, скорей! Посылай «молнию»...» Тут же, не считаясь с расходами, составили телеграмму. Уж одни слова «немедленно» и «мирового значения» были бы достаточно убедительны, но «молния» вышла пространная: едва хватило собранных денег.
С этого момента ритоны ни на час не оставались без охраны. В первую ночь дежурило четверо, и все же было жутковато. Дело в том, что тайны не получилось; туркменский узун-кулак[33] — «длинное ухо» работает не хуже «молнии». Новость скоро стала известна далеко вокруг. Началось паломничество в медресе. Люди спрашивали: правда ли, что нашли золотого человека, в шесть раз больше настоящего? Эта легенда о большом человеке всплывает всякий раз, когда археологам удается найти что-нибудь интересное. Показать людям находку, чтобы страсти поулеглись, было невозможно: ритоны в то время уже были осторожно укрыты ватой и сверху присыпаны землей; никто их не смел касаться.
Дежурные брали с собой на вахту археологические топорики, на случай, если бы появились особенно пламенные ценители золотых статуй. Не очень приятно было и соседство скелетов, чинно лежавших на своих земляных столиках; днем они никого не смущали, но тут ночь все-таки...
Ответ из Ташкента пришел быстро. Начальник приказывал законсервировать находку до его приезда и сообщал, что из Москвы и Ленинграда вызваны специалисты-реставраторы. Все было дельно и обстоятельно, но ребятам казалось, что начальник не слишком поверил в «мировое значение». Казалось, что он должен был бы примчаться самолетом в тот же день.
Потянулись дни ожидания. Раскопки архитектурных остатков продолжались, хотя к кирпичам охладели окончательно. Так прошло шесть дней.
Вечером 6 октября на дежурство отправился студент Какаджан. Остальные, забравшись в спальные мешки, понемногу засыпали. Кто-то из девушек вознамерился было спать в худже, уверяя, что пойдет дождь, — не разрешили. Поворчав, девушка улеглась на дворе.
Этой ночью Вадиму Массону привиделся сон, будто не Какаджан, а он сам дежурит у ритонов. Все как наяву, только ночь светлее, чем следовало бы. Он сидит с топориком в руках и смотрит на стену раскопа. Вдруг стена качнулась, зашаталась и с грохотом обрушилась прямо на него. Вадим дернулся и открыл глаза. Тяжесть, еще во сне сковавшая его тело, не исчезла. Шум и грохот продолжался, а в руке он чувствовал сильную, совсем не призрачную боль. Не сразу он понял, что это уже не сон, Что он в лагере, на своей койке. Он не может пошевелиться, придавленный какой-то тяжестью. Творилось что-то невообразимое, страшное.
Это была ночь девятибалльного ашхабадского землетрясения 1948 года, когда огромной силы подземный толчок в несколько секунд разрушил большую часть города и погубил много людей.
Тот, кто пережил эту катастрофу, никогда не забудет крик людей в кромешной тьме безлунной южной ночи. Кричали от боли, от страха, оттого, что ничего еще не могли понять.
Стены медресе рухнули, но все, кто спал во дворе, остались живы. Многих засыпало землей, ушибло камнями, а Вадиму довольно сильно повредило палец. Но живы, живы, — это главное! Серьезно пострадал только завхоз, который, как всегда, спал в помещении: упавшей балкой ему сломало ногу. Вот когда ребята мысленно сказали спасибо не судьбе, а строгой дисциплине своей экспедиции.
В то время в селении Багир, где стоял лагерь археологов, не было еще электрического света. В лагере вечерами горели маленькие керосиновые лампы. Час назад одна из них мирно коптила на столе — кто-то писал возле нее, а вокруг летали, как самолеты, огромные ночные бабочки; теперь и коптилка и стол исчезли среди обломков. Пока одни выкарабкивались в полной темноте из заваленных глиной и камнями спальных мешков, другие раздобыли в уцелевшей келье лампу, зажгли. С великим трудом достали из мешков простыни-вкладыши и как могли оказали первую помощь стонущему завхозу.
Потом все сгрудились посреди дворика. Сидели, закутавшись в одеяла, и дрожали. Стыдиться этого не приходилось: дрожало и колебалось все, сотрясался сам Копет-Даг, и кто мог сказать, что случится через минуту? Землетрясение удручает все живое сильнее других стихийных катастроф.