Одна мысль была у всех в ту ночь: «А Какаджан в Старой Нисе? А ритоны? Неужели там все погибло?» Но нечего было и думать двигаться в городище во тьме, когда даже по двору трудно сделать несколько шагов. После первого, страшного, последовало еще несколько более слабых толчков; древняя земля Туркмении гудела и шаталась под ногами, как палуба корабля; идущего швыряло из стороны в сторону.
Но чуть стало светать, побежали на городище. Вещь удивительная — там не произошло ничего страшного. Только место находки ритонов слегка засыпало землей. А Какаджан? Студент Какаджан крепко спал. Его утомил ночной страх, и он заснул — так бывает!..
О том, какой ад был в Ашхабаде в ту ночь, еще никто из отряда не знал. Посмотрите на тектоническую карту: у Багира сила первого толчка равнялась семи баллам, в Ашхабаде — девяти. Два балла — громадная разница.
Только через несколько часов страшная картина стала ясна.
Археология, Ниса, Парфия — все отошло на задний план. Жизнь встала дыбом. Вместе со всеми, кто остался живым и невредимым, молодежь отряда бросилась спасать пострадавших.
Не знали в отряде и того, что в самое утро катастрофы Василий Николаевич Кононов, вызванный из Ленинграда реставратор, прибыл самолетом в Баку. Куда он летит? В Ашхабад? Да знает ли он, что там творится?! Самолеты везут туда только врачей, медикаменты и продовольствие; они уходят и не возвращаются в Баку: на них ложится огромная работа по эвакуации раненых в Ташкент и другие города. О ритонах, о реставрации, об археологических раскопках неловко было даже говорить. Слово «раскопки» звучало поминутно, но приобрело в эти дни совсем другой, трагический смысл. Через час реставратор уехал поездом в Ленинград.
В Ашхабад входили саперные части; строились временные жилища из обломков домов; помощь шла отовсюду, и люди понемногу успокаивались.
Как только наладилась связь, в Туркменскую академию наук пришла инструкция из Ташкента. Профессор Массон просил: «Если они ранены, — доставить в Ташкент; если убиты, — похоронить в Старой Нисе, чтобы потом поставить там общий памятник, если живы — беречь ритоны». Все были живы, и, значит, надо было беречь ритоны. А им действительно грозила гибель: начались дожди. Что делать? Конечно, прежде всего закрепить ветхую, сохраненную, но изъеденную землей слоновую кость. А как? Чем? Вспомнили о желатине — надо попробовать. Но где в тяжко израненном городе в первые дни после пережитого взять желатин? Начальники разных учреждений багровели, когда к ним обращались за такой ерундой: «Подумайте, им нужен желатин, чтобы клеить какие-то древние черепки!» Наконец сообразили сами: запасы желатина должны были быть в типографии. Да, очень хорошо, но типографию сровняло с землей, а ее склады погребены в развалинах. И вот юноши из Нисы приступили к раскопкам здания, которое было обитаемо неделю назад. Опытные искатели, они добрались до желатина, притащили его в Старую Нису и попытались самостоятельно спасать ритоны. Прежде всего нужно было попробовать очистить хоть один от земли. Чем? Любой инструмент оказывался слишком грубым. И вот тут-то пригодились иглы бесцеремонных зверюшек — дикобразов. Гибкие и мягкие иголки эти оказались самым подходящим инструментом. За этим занятием и застал их начальник, которому, наконец, удалось прорваться в Ашхабад.
К этому времени плановая работа была уже свернута, и начальник отправил людей по домам. У ритонов остались профессор М.Е. Массон, археолог Мершиев и двое молодых археологов, а вскоре приехали и реставраторы: Кононов из Ленинграда и Кирьянов из Москвы.
Началась выемка ритонов.
Прежде всего выяснилось, что нужен не желатин, а гипс. Найти его было нетрудно, но о каком-либо транспорте тогда не приходилось и думать. Доставка гипса в буквальном смысле слова легла на плечи самых молодых. А ведь нужно было не только тащить мешки с гипсом целый километр на плечах, но и уносить обратно в лагерь из Нисы тяжеленные гипсовые, насквозь сырые метровые блоки, внутри которых таилось вынутое из земли сокровище.
Работа шла таким образом. Прежде всего ритон осторожно окапывали на три четверти его объема, четвертая часть оставалась до поры до времени в земле. Затем эту освобожденную часть старательно чистили дикобразовыми иголками. Вычистив, покрывали слоем мокрой бумаги, потом заливали гипсом. При этом гипс для прочности делался на каркасе. После этого, опять-таки с великой осторожностью, ритон переворачивали и очищали другую сторону. Потом с двух сторон снимали часть гипса, чтобы загипсованной осталась ровно половина; и только после этого покрывали гипсом вторую половину. Обе половинки существовали самостоятельно, так что весь блок был разъемным и формой своей был похож на огромный боб. Его отправляли в Ашхабад и принимались готовить следующий.
Работа продолжалась около месяца. Все это время, как на грех, лил дождь. В такую погоду археологи обычно прекращают полевую работу: берегут не столько себя, сколько хрупкую добычу. Но тут дело иное: оставлять в разрыхленной земле ритоны было слишком рискованно. А их не два, не пять, а десятки. И сколько этих десятков там, внизу, неизвестно. Лежали они тесно, навалом, и окапывать их приходилось прямо со сверхъестественными предосторожностями. Наконец, когда в руках археологов оказалось больше тридцати штук, а конца им не предвиделось, работу прекратили. Яму залили гипсом, а драгоценные блоки перевезли в Ташкент, за исключением нескольких, увезенных в Москву и Ленинград реставраторами.
Часть дела была сделана. Но далеко не самая большая, не самая трудная. Теперь предстояло реставрировать ритоны. А это значит снять гипс, разобрать весь растрескавшийся за много веков кубок по кусочкам и снова собрать, вер-нув ему форму, восстановив резьбу.
В Ташкенте реставрацией ритонов занялся Мершиев, а потом, научившись у него, продолжали дело и два друга — Вадим Массон и Искандер Баишев.
Что это был за труд, можно себе представить, если знать, что осколочков слоновой кости было в каждом ритоне до девятисот штук! И все они до единого должны были найти свое место, а то, чего не хватало, что рассыпалось в пыль, заменялось мастикой. Важнее всего было сохранить резьбу, потому что именно она должна была рассказать историкам и искусствоведам новое о Парфии.
В 1949 году были вынуты из раскопа оставшиеся ритоны, а в 1950 году реставрация была закончена.
И тут наступил последний этап работы, который продолжается и до сего времени, — изучение. Рано еще говорить о том, что открыли ученым ритоны. Но кое-что сказать можно.
Было ясно, что лежали они в земле Старой Нисы, сваленные в кучу кем-то, для кого ни сама слоновая кость, ни художественная резьба не представляли интереса. Очевидно, это были грабители, которые, содрав украшающие ритоны золото, серебро и драгоценные камни, свалили кубки в одной из разграбленных комнат. Осталась лишь одна серебряная фигура какого-то фантастического существа — нижняя часть ритона. На фризах сохранились овалы, в которые обычно вправлялись драгоценные или полудрагоценные камни. Они исчезли, а стеклышки, вставленные то здесь, то там, остались.
Ритоны могли служить кубками для вина на парадных пиршествах. Но еще вернее — для жертвенных возлияний во время религиозных праздников. Кто их делал? Греки? Парфяне? Это пока неизвестно. На фризах изображены и греческие боги в туниках, и люди в одеждах из шкур. Можно рассмотреть целые картины культового содержания и бытовые сценки. Тут к жрецу подводят жертвенных животных, а стоящая рядом девушка играет на флейте; там два человека стоят и разговаривают, по-видимому, о житейских делах.
Нижняя часть ритона представляет собой то грифона, то женщину, то быка с человеческим лицом, то самую реальную лошадь. Есть даже один слон. И все это надо разгадать, всему найти объяснение, за всем увидеть мысли, чувства, интересы и мастеров-художников и тех, для кого делались эти прекрасные кубки.
Культура, быт, верования, идеология — все это во все века отражалось в искусстве народов.
А сорок восемь ритонов из Старой Нисы — это поистине произведение искусства.
У КОЛЫБЕЛИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА
А как же с удивительной находкой де Брейна, о которой мы упомянули в начале книги? Были ли слоны на Дону? Разгадала ли археология, достигнув зрелости, эту загадку своего детства?
Говорят, что во времена Бориса Годунова на одном из крутых мысов между оврагами в берегах Дона, южнее нынешнего города Воронежа, поселился человек по имени Константин. Теперь уже забылось, был ли он свирепым разбойником, суровым монахом или беглым холопом, которому московский воевода хуже государыни-пустыни, злее татарского Дикого Поля. Так или иначе, после его смерти тот мыс стали звать Костянтиновым яром.
Прошли годы. Память о человеке исчезла, а название места сохранилось: это бывает постоянно. «Острожек нарочито невелик», выстроенный возле яра, сохранил никому уже не понятное имя — Костенск. А когда и он запустел, деревушка, выросшая возле него, унаследовала это название: ее и поныне именуют Костенками. Впрочем, ничего нет туманней и сомнительней происхождения географических названий.
В самом конце XVII века в глухих придонских Костенках закипела жизнь. Царь Петр строил здесь азовскую флотилию. Тут-то через несколько лет и отыскал голландский художник де Брейн «слоновый зуб».
Де Брейн был любознателен и подвижен: в наши дни его назвали бы умелым репортером. Он записывал и зарисовывал в своих тетрадях: тут москвитянина в колпаке и в тулупе, там вид Воронежа, еще дальше — кисленькую ягоду «бруснитса, вид мелкой смородины», овощ «сяснок» или редкостное дерево «ассину». Он обо всем расспрашивал, всюду совал нос. Каждый может и сейчас познакомиться с его наблюдениями в солидном «томе», который спустя пятнадцать лет он издал в Голландии под характерным для того времени непомерно подробным заглавием:
«Путешествие
Корнелиуса де Брейна через