— Знаете, — сказал он, — мне кажется, что вы — Дэвисон, секретарь королевы Елизаветы, уносящий от нее смертный приговор[72].
Мединг печально улыбнулся.
— Да, это в самом деле смертный приговор для многих храбрых, и благодарение Богу, что он ляжет не на мою ответственность — я только исполняю свой долг, хотя мне так тяжело, как едва ли кому иному. До свидания в Геттингене, — сказал он, пожимая молодому человеку руку, и, спустившись по лестнице, сел в быстро подъехавшую карету.
Когда секретарь выезжал из‑под ярко освещенных позолоченных ворот внешнего двора, ему встретилась длинная вереница экипажей, направлявшаяся к замку.
То был магистрат и представители городского сословия, ехавшие проститься с королем. Когда длинная вереница выехала из аллеи, темной лентой выделяясь на ярком фоне ворот и двора, она стала похожей на длинную, черную похоронную процессию. Невольно содрогаясь под этим впечатлением, Мединг откинулся в глубь кареты и в глубоком раздумье поехал к городу.
Пока все это происходило в Гернгаузенском дворце, граф Платен сидел в своем кабинете, в боковом флигеле королевских зданий.
Маленькая лампа освещала письменный стол, заваленный бумагами и письмами, перед ним сидел граф, задумчиво подперев голову рукой.
— Неужели в самом деле нет никакого выхода? — вырвалось у него наконец, когда он встал и зашагал по комнате. — Неужели мы не в силах вновь приобрести утраченное выгодное положение?
Он задумчиво посмотрел в окно, на теплую, звездную летнюю ночь.
— Сосредоточение армии — хорошая мера, — продолжал он, — в этом сказывается наша твердая воля не подчиняться безусловно; хорошо и то, что король уезжает: это облегчит переговоры. Ну, я думаю, — произнес он бодрее, — что в Берлине призадумаются и будут рады‑радешеньки нейтралитету. Мы теперь вынуждены поступать именно так. В Вене нас не могут ничем попрекнуть — и когда Австрия победит…
Радостная улыбка озарила его черты, и в воображении рисовались отрадные картины будущего.
Часы на письменном столе звонко пробили двенадцать.
— Князь Изенбург! — доложил вошедший камердинер.
— Теперь, так поздно? — удивился Платен и быстро двинулся навстречу прусскому послу, который серьезно и неторопливо миновал отворенные настежь двери.
— Что вы скажете нам хорошего в такой поздний час? — спросил граф.
— Не знаю, могу ли я сказать что‑либо хорошее, — отвечал князь, маленький, худенький человек лет пятидесяти, с тонкими, изящными чертами лица и маленькими, черными усиками, устремляя свои черные глаза с печальным и вопросительным выражением на Платена. — Во‑первых, — продолжал он, — я попрошу вашего ответа на ноту, переданную мною сегодня утром, который мне предписано сообщить до вечера сегодняшнего дня. Вы видите, — показал посол, вынимая часы, — что я оттягивал как мог, но уже двенадцать часов, день кончен.
— Любезный князь, — сказал граф Платен, — я вашу ноту тотчас же передал королю, и ответ в настоящую минуту у Его Величества. Я жду его с минуты на минуту и не сомневаюсь, что мы придем к обоюдному соглашению.
Изенбург слегка тряхнул головой.
— Если ответ еще у Его Величества, то вы должны его знать и я вынужден, — он сделал ударение на этом слове, — просить вас настоятельно сообщить мне его содержание. Если предложение принято, уполномочены ли вы заключить предложенный союз?
— Вы согласитесь с тем, — отвечал граф Платен, — что крепко связующие трактаты, так же как преобразовательные реформы союза, требуют обсуждения и времени.
— Настоятельнейше прошу вас, граф, — сказал посол, — дайте мне сперва на один пункт положительный ответ — я не имею полномочий входить в рассуждения: принял король союз или нет?
— Нет, — произнес граф Платен нерешительно, — но…
— В таком случае я вам объявляю войну! — торжественно возвестил князь Изенбург.
Граф Платен пристально посмотрел ему в лицо.
— Но, мой любезный князь… — начал было он.
— Вы поймете, — прервал его князь Изенбург, — что мне после только что сделанного заявления ничего больше не остается, как выразить мое глубокое личное сожаление о том, что наши многолетние отношения, о которых я всегда буду вспоминать с удовольствием, должны возыметь такой печальный исход. Прощайте же и сохраните обо мне, так же как я о вас, дружеское воспоминание!
Посланник подал графу Платену руку, которую тот взял машинально, и, прежде чем министр успел прийти в себя от изумления, оставил комнату.
Немного погодя к графу пришел Мединг и застал еще не оправившимся от недавней сцены. Секретарь передал министру приказание короля отправляться в Геттинген, а тот сообщил про объявление войны.
— Разве вы все еще сомневались в этом исходе? — осведомился Мединг.
— Я считал его невозможным! — воскликнул Платен. — И надеюсь, что в Геттингене можно будет еще кое‑что устроить.
— Ничего нельзя устроить, а надо как можно скорее отправляться в Южную Германию! — сказал Мединг и ушел к генералу Брандису.
Бекманн прибыл в Ганновер с берлинским курьерским поездом и, к большой досаде, узнал, что без того уже сильно задержавшееся путешествие может быть продолжено только после того, как будут отправлены различные военные поезда.
Было два часа ночи.
С неудовольствием вышел он на дебаркадер, зябко кутаясь в дорожный плащ, закурил сигару и стал смотреть на суетливую беготню железнодорожной прислуги.
Вдруг к самому парапету подъехал поезд, составленный из небольшого числа вагонов, посреди которых бросался в глаза большой королевский вагон, украшенный короной.
— Что это значит? — спросил Бекманн у одного из суетившихся кондукторов.
— Король уезжает в Геттинген, — отвечал тот и бросился дальше.
Бекманн подошел к королевскому вагону и начал его рассматривать.
— Стало быть, правда, — сказал он, — что король уезжает. Но это не похоже на бегство: солдаты, по крайней мере, вовсе не обнаруживают стремления отступать.
Дебаркадер, несмотря на ранний час, все более и более наполнялся людьми, которые в молчаливом ожидании поглядывали на королевский вагон.
Наконец отворились большие двери королевской залы, в которой видны были генералы, министры, придворные чины, Лекс и Мединг.
Все в серьезном безмолвии расступились перед королем, направлявшимся к выходу на дебаркадер. Король был в генеральском мундире и опирался на руку кронпринца в мундире гвардейских гусар. За ним следовали флигель‑адъютанты Геймбрух и Кольрауш и капитан граф Ведель.
Король простился со всеми собравшимися на проводы, к некоторым обратился с несколькими милостивыми словами и некоторым подал руку.
Главный директор железной дороги подошел доложить, что поезд готов.
Король и кронпринц направились к открытым дверцам вагона.
Все головы обнажились, и глухой ропот пронесся по собравшейся толпе.
За королем последовала его свита. Толпа теснее пододвинулась к вагонам.
Георг V показался в окне, высунулся из него и произнес своим громким, чистым голосом:
— Отправляясь в армию, чтобы отвратить несправедливое нападение, я говорю горожанам моей столицы: до свидания! Королеву и принцесс поручаю вашей защите, они разделят вашу участь. Господь с вами и с нашим правым делом!
— Да здравствует король! — крикнула толпа. — До свиданья! До свиданья! Да благословит Бог Ваше Величество! — Замахали платки, и шляпы высоко поднялись на воздух.
В первом ряду стоял Бекманн, слезы блестели в его глазах, он высоко поднял свою шляпу, и голос его громко присоединился к всеобщему пожеланию, которым ганноверцы провожали своего уезжающего короля.
Поезд медленно тронулся, локомотив засвистел, быстрее задвигались колеса, еще громкий возглас: «До свиданья!» — и король выехал из столицы.
Медленно удалились генералы и придворные, медленно и молча разбрелась толпа, и Бекманн снова задумчиво зашагал по дебаркадеру.
«Tiens, tiens! — думал он. — Voila le revers de la medaille[73]. Чего только эта война не разрушит! Как глубоко врежется она в человеческую жизнь в ее высших и низших слоях! Великие события лежат на лоне грядущих дней, да. И много слез — даже мои глаза увлажнились при виде этого прощанья короля со своим народом. Ну, чему быть, того не миновать, отдельные личности ничего изменить не могут — судьба выше всех нас!»
— Сию минуту отправляется поезд в Кельн! — сказал кондуктор, проходя мимо него.
— Наконец! — весело вздохнул Бекманн, и скоро его уносил шипящий и свистящий локомотив.
Глава двенадцатая
Король Георг V прибыл в Геттинген рано утром 16 июня, и в великом изумлении и не меньшем смятении узнали жители, еще накануне не подозревавшие важности настоящего момента, что война объявлена, что король в гостинице «Короны» и что армию стягивают к Геттингену.
Никогда еще город старой Георгии‑Августы не видывал в своих стенах такой пестрой и шумной жизни.
Безостановочно проходили городскими воротами или со станции железных дорог новые отряды и располагались частью в городе, частью в окрестных деревнях.
Солдаты украшали свои каски дубовыми ветками, весело гарцуя, выступали статные кони кавалерии, громко звеня, катились по мостовой батареи, со всех сторон неслись веселые песни.
Перед гостиницей «Короны» кипела деятельная жизнь. Ординарцы из красных гусар стояли наготове в ожидании приказаний, адъютанты приезжали и уезжали, лакеи суетливо двигались взад и вперед, группы горожан тихо, озабоченно перешептывались и с любопытством поглядывали на средние окна комнат первого этажа, в которых поместился король.
Когда же прибывал новый полк и, проходя перед гостиницей, гремел звуками «God save the king!»[74] — наверху отворялось окно, и в нем показывался король в генеральском мундире и походном кепи, серьезно и приветливо кланяясь войскам, знамена которых склонялись перед царственным главнокомандующим. Торжественно и шумно гремело староганноверское «ура!», так что окна звенели, а сердце короля радостно замирало, потому что чувствовалось, что эти крики вырывались из‑под самого сердца и что солдаты, приветствуя ими своего государя, радостно пролили бы свою кровь в его защиту.