— Армия потерпела страшное поражение, в порыве отчаяния обратилась в беспорядочное бегство, и всякий порядок был нарушен. К сбору и новому формированию масс возможно приступить только через несколько дней.
— Но как это могло случиться? — спросил порывисто император. — Как мог Бенедек?
— Фельдцейхмейстер был прав, говоря, что с такой армией нельзя драться. Положение было неслыханное. Вашему Величеству хорошо известно, что Бенедек — храбрый боевой генерал, отлично умеющий действовать по заданному плану и повести за собой солдат, но ему пришлось действовать на совершенно ему незнакомом поле. Ваше Величество, я не могу умолчать, что у него не было никакой поддержки. Главный штаб составил план, о достоинствах которого я не хочу судить, но который должен был быть изменен вследствие быстрых, неожиданных и удивительно комбинированных движений прусского корпуса, вследствие неожиданного прибытия армии кронпринца прусского. Но главный штаб в упорном ослеплении отклонял всякое изменение первоначального плана, не принимая в соображение никаких доводов. Кроме того, об отступлении вовсе не подумали. Никто из офицеров не знал дороги назад, мало того, никто из командиров полков не знал мостов, по которым могло бы состояться отступление. И потому отступление превратилось в бегство, бегство — в панику и распад.
— Это неслыханное дело! Фельдцейхмейстера надо предать военному суду! — крикнул император.
— Не его, Ваше Величество, — возразил граф Менсдорф, — он сделал все, что мог, твердо стоял на посту, который был ему вверен, рисковал жизнью, с неслыханной отвагой бросился на неприятеля — разумеется, тщетно! Меня слезы душили, Ваше Величество, — продолжал граф дрожащим голосом, — когда я видел храброго генерала подавленным, мрачным и когда он мне сказал на свой простой, солдатский лад: «Я все потерял, кроме жизни, увы!» Ваше Величество, можно глубоко сожалеть, что фельдцейхмейстер был поставлен на место, до которого не дорос, но сердиться на него, осуждать его — невозможно!
Император молча и мрачно понурил голову.
— Но если кто подлежит суду, — продолжал граф Менсдорф, — то это главный штаб. Теперь еще не время для приговора, спокойное и всестороннее обсуждение дела пока еще немыслимо. Душевно желаю, чтобы кажущиеся виноватыми оправдались, но все‑таки необходимо потребовать строгого отчета, этого требует вся армия, геройская храбрость которой была так напрасно принесена в жертву. Этого через несколько дней потребует голос народа.
— А кто виновные? — мрачно допытывался император.
— Фельдмаршал Геникштейн и генерал‑майор Крисманик — обвиняемые, — сказал с ударением граф Менсдорф, — окажутся ли они виновными — решат следствие и суд.
— Они сейчас же должны оставить свои посты и явиться сюда для отчета. Граф Кренневилль! — громко позвал император.
— Не могу скрыть от Вашего Величества, — продолжал тихо и спокойно Менсдорф, — что со всех сторон в армии адресуют также жестокие упреки графу Клам‑Галласу — он будто бы не в надлежащее время приступил к военным действиям и не слушал приказаний, которые ему отдавались.
— Граф Клам? — вскричал император. — Я этому не верю!
— Благодарю Ваше Величество за это слово! — сказал граф Менсдорф. — И осмелюсь присовокупить, что я считаю графа Клама при его преданности Вашему Величеству и Австрии неспособным на небрежность по службе. Однако он мой родственник, принадлежит к высшей аристократии империи, общественное мнение его обвиняет и тем беспощаднее и громче его осудит, если его оправдание не будет гласно. Я прошу Ваше Величество и его привлечь к ответу.
— Хорошо, пускай его пригласят сюда приехать, а там я посмотрю, — сказал император. — Но однако, — продолжал он, — что же делать? Положение безнадежно?
— Ваше Величество, — отвечал Менсдорф, — в армии насчитывают еще сто восемьдесят тысяч штыков, которые хотя в настоящую минуту совершенно неспособны к военным действиям, но, для того чтобы оказать новое сопротивление неприятелю, нуждаются только во времени и организации. Безопасным представляется ольмюцский лагерь, и туда‑то фельдцейхмейстер стягивает главные силы, чтобы привлечь неприятеля к себе и отвлечь от Вены.
— Отвлечь от Вены! — повторил император. — Это ужасно! В несколько дней враг, которого я надеялся раздавить навсегда, угрожает мне в моей собственной столице!
— Надо надеяться, — сказал Менсдорф, — что прусская армия последует за фельдцейхмейстером и будет задержана у Ольмюца. Между тем надо на всякий случай прикрыть Вену и сформировать новый корпус, чтобы напасть на неприятеля с двух сторон.
Генерал Кнезебек одобрительно кивнул головой, император с напряженным вниманием смотрел на своего министра.
— Для этого, — продолжал Менсдорф, — нам необходимы Венгрия и итальянская армия.
Император вскочил с места.
— Неужели вы думаете, — вскричал он с живостью, — что из уст Венгрии еще раз раздается Moriamur pro rege nostro?[82]
— Pro rege nostro, — повторил Менсдорф, ударяя на каждом слове. — Думаю, да, если Ваше Величество захочет стать rex hungariae![83]
— Разве этого нет? Что же мне еще делать, чтобы увлечь за собой Венгрию на поле битвы?
— Позабыть и простить, — отрезал Менсдорф, — и возвратить Венгрии ее самостоятельность под короной святого Стефана.
Император промолчал.
— А итальянская армия? — спросил он погодя.
— Она должна поспешить как можно скорее для прикрытия Вены.
— А что же будет с Италией?
— От Италии надо отказаться! — вздохнул Менсдорф.
Император взглянул на него подозрительно.
— Отказаться от Италии? — переспросил он нерешительно и опустил глаза вниз.
— Италия или Германия? — многозначительно произнес граф Менсдорф. — Дерзаю думать, что выбор не затруднителен!
— Тяжело то, что пришлось стать лицом к лицу с таким выбором! — прошептал император.
— Позвольте мне, Ваше Величество, яснее высказаться и точнее формулировать мои мысли. Вашему Императорскому Величеству, должно быть, памятно, что я еще до начала войны смотрел на два ее театра с тяжелым чувством, я был того мнения, что Италией следует пожертвовать для укрепления положения в Германии и для приобретения французского союза. Тогда, однако, еще жила надежда и без этой жертвы выйти победоносно из борьбы, и мужественное сердце Вашего Величества твердо ухватилось за эту надежду. Теперь это уже немыслимо — надо сделать прискорбный выбор. Если можно еще чего‑нибудь достигнуть в Германии, если можно сохранить то, что у нас есть, — то все силы Австрии должны сосредоточиться на этом пункте. Итальянская армия должна быть переброшена сюда, и эрцгерцог Альбрехт обязан принять командование над всеми войсками. Только при таких условиях возможен успех, только таким образом возможно удержать Германию на стороне Австрии. Ваше Величество не должны заблуждаться относительно того, что впечатление Кениггреца на немецких союзников, без того неподготовленных и осторожно колеблющихся, будет ужасно. Баден уже отпал…
— Баден отпал?! — вскричал король, порывисто вскакивая.
— Сейчас только, как я собирался ехать сюда, — сказал граф Менсдорф, — пришло в государственную канцелярию известие из Франкфурта о том, что принц Вильгельм Баденский объявил шестого июля, что при теперешних обстоятельствах дальнейшее содействие баденских войск союзной армии не может продолжаться.
— Вот, стало быть, первое последствие Кениггреца! — сказал император с горечью. — Но, — продолжал он, гордо вскинув голову и сверкнув очами, — они могут ошибиться в расчете, эти государи, предки которых смиренно стояли у трона моих предков. Могущество Австрии потрясено, но не разрушено, и еще раз наступит время, когда Габсбург воссядет на суд Германии — карать и миловать! Граф Менсдорф! Мой выбор сделан! Все для Германии! Но… как это устроить? Неужели мне, победителю, склониться перед итальянским королем, предлагать мир, который может быть отвергнут?
— Ваше Величество, — сказал граф Менсдорф, — исход покажется очень легким и удобным, если принять в соображение дипломатическое положение, каким оно было до начала войны. Император Наполеон жаждет покончить счеты с Италией, он предлагал союз до войны ценой Венеции, — разве нельзя теперь принять его условий? Мой совет, государь, уступить Венецию французскому императору и за то приобрести или союз с ним, или, по крайней мере, его могущественное посредничество. Этой мерой достоинство Австрии перед Италией будет сохранено, всякое прямое сношение устранено, и все наши силы сосредоточатся для продолжения войны с Пруссией. Если Ваше Величество позволит, я тотчас переговорю об этом с герцогом Граммоном и пошлю инструкцию князю Меттерниху?
Император долго молчал в глубоком раздумье. Неподвижно сидели перед ним три собеседника, можно было слышать их дыхание — так тихо было в кабинете, — а извне доносился глухой шум большой, деятельной Вены.
Наконец император встал, а за ним все другие.
— Да будет так! — возвестил Франц‑Иосиф серьезно и торжественно. — Ни Испания, ни Италия не приносили благословения моему дому. В Германии стояла его колыбель, в Германии возросло его величие, в Германии должно лежать и его будущее! Переговорите сейчас же с Граммоном, — продолжал он, — а вы, граф Кренневилль, приготовьте все, чтобы передать моему дяде главное командование над всеми моими армиями и перебросить сюда как можно скорее южную армию. Генерал Кнезебек, вы стоите здесь как представитель мужественного государя, вы видите, что наследник германских императоров жертвует всем для Германии.
— Я желал бы, чтобы вся Германия была свидетельницей благородной решимости Вашего Величества! — сказал с чувством генерал.
— А насчет Венгрии? — спросил Менсдорф.
— Переговорите с графом Андраши, — сказал император с легким колебанием, — и сообщите мне, что может быть сделано и чего там ждут!
Он махнул рукой и кивнул головой, приветливо улыбаясь.