— Ну, какой же совет предложили бы вы Ке‑д’Орсе?
Клиндворт, быстро окинув взглядом императора, забарабанил пальцами левой руки о правую и сказал:
— Я напомнил бы министрам и дипломатам Вашего Величества старое изречение: Videant consules, ne quid respublica detrimenti capiat![90]
Император вдруг сделался серьезен, глаза его, блестящие и проницательные, взглянули из‑под покрывавшей их завесы век и с пылающим выражением уставились на Клиндворта, который сидел перед ним, не дрогнув ни одним мускулом.
Затем он откинулся в кресло, медленно выпустил клуб дыма и спросил спокойно:
— Вы думаете, стало быть, что дело так плохо? После того как император решился уступить Венецию, все его военные силы будут свободны и военное счастье может измениться.
— Не думаю, чтобы оно изменилось, государь, — сказал спокойно Клиндворт, — и, по моему убеждению, Вашему Величеству следует позаботиться, чтобы это поражение впоследствии было заглажено.
— Поражение? — спросил Наполеон, гордо выпрямляясь и покручивая усы.
— Государь, при Кениггреце Франция была разбита в такой же степени, как и Австрия.
Император промолчал.
— Неужели, Ваше Величество, вы полагаете, что для престижа Франции — императорской Франции — может быть полезно, когда без ее участия в самом сердце Европы перевернутся вверх дном все отношения, когда без согласия Франции рядом с нею вырастет громадная прусская военная держава? Европейские кабинеты научатся таким путем обделывать свои дела, не спрашиваясь Франции, и Ваше Величество лучше меня понимает, какое это произведет впечатление на французскую нацию.
Император задумался. Потом спросил серьезно и спокойно:
— А что собирается делать император Франц‑Иосиф и чего он от меня ждет?
Клиндворта нимало не смутил этот неожиданный прямой вопрос, придавший всему разговору совершенно иной тон.
— Император, — сказал он, — решился продолжать войну до последней крайности. Он надеется привлечением южной армии приобрести необходимые силы для возобновления действий, рассчитывает на Венгрию…
Наполеон слегка покачал головой.
— Он надеется, — продолжал Клиндворт, — что переговоры о перемирии дадут ему время, необходимое для отдыха, а что затем бескомпромиссность прусских требований сделает мир невозможным. Он ожидает, что тогда Ваше Величество двинется к Рейну, выручит Австрию и сбросит Пруссию с высоты, на которую ее возвела победа при Кениггреце.
Император помолчал с минуту.
— Нет ли в этом ряде ожиданий каких‑нибудь затруднений или препятствий? — спросил он, не поднимая глаз.
— Если Ваше Величество их видит, то, конечно, есть.
— А разве вы не видите их?
— Государь, мне приказано призвать Ваше Величество к скорому вмешательству с вооруженной рукой. А когда Ваше Величество соблаговолит дать мне ответ на это мое поручение, то я, если прикажите, выскажу свое мнение.
— Вы любите тонкости, — заметил император, улыбаясь, — ну хорошо, я буду говорить откровенно. Император может быть уверен, что для спокойствия и равновесия Европы я считаю необходимым иметь сильную Австрию и что я буду всем могуществом Франции препятствовать всякому изменению этого европейского положения Австрии, если возникнет такая необходимость. Но вместе с тем я думаю, что этот крайний момент еще не наступил и что, может быть, теперь скорее вредно, чем полезно превратить моим вооруженным вмешательством, для которого в настоящую минуту нет основания, немецкий вопрос в общеевропейский кризис.
Клиндворт внимательно слушал, сопровождая безмолвным кивком каждое из медленно произносимых слов императора.
— Вашему Величеству угодно выждать, — произнес он наконец, — и, быть может, сохранить за собой подольше свободу действий, но во всяком случае, не допускать территориальных ограничений Австрии?
Император слегка кивнул головой.
— Но это отнюдь не исключает возможности вмешательства в дела, — сказал он, — только в настоящую минуту более всего необходимо, чтобы Вена употребила все усилия изменить военное положение дел в пользу Австрии.
— Я вполне понимаю, — отвечал Клиндворт.
— Ну, а теперь, — продолжал император, бросая окурок в фарфоровую пепельницу и с большим тщанием принимаясь сооружать себе новую папиросу, — озвучьте мне ваше мнение!
— Мое мнение таково, что Ваше Величество совершенно право!
На лице Наполеона отразилось некоторое изумление.
— Ваше Величество совершенно право, — повторил Клиндворт, взглянув украдкой на императора, — во‑первых, потому, что выжидание дает вам возможность потребовать вознаграждений для Франции, — сказал он равнодушно и почти небрежно.
Веки императора почти совсем закрылись. Наполеон смял папиросу, закурил новую и выпустил густой клуб дыма.
— Во‑вторых, — продолжал Клиндворт, немного повышая голос, — Ваше Величество вдвойне право, воздерживаясь в настоящую минуту от резкого вмешательства, потому что оно принесло бы Франции и Австрии мало пользы.
Император напряженно вслушивался.
— Если Ваше Величество вступится теперь вооруженной рукой в немецкие дела, — продолжал Клиндворт, барабаня пальцами, — возможны два варианта. Или Пруссия образумится и ситуация останется по сути в прежнем положении, исключая преобладания Пруссии в советах союза и некоторых территориальных ее увеличений, но зато Пруссии будет дано в руки громадное нравственное оружие. Немцам будут без умолку твердить, что Франция помешала объединению Германии, что Австрия призвала на помощь национального врага, и так как теперь в Германии модно говорить, писать и петь все что хочешь. И поскольку все, что говорится, пишется и поется, сочиняют в Берлине, то Австрия в немецком общественном мнении будет совершенно уничтожена, и при первом случае, когда Франция будет, может быть, занята в другом направлении, Гогенцоллернам упадет в руки совершенно зрелый плод.
Император слегка покрутил усы и кивнул головой.
— Или, — продолжал Клиндворт, — и это самое вероятное, — ввиду известного характера руководящих лиц, Пруссия не образумится и примет борьбу, невзирая на ее гигантские размеры. Тогда я боюсь, что Бисмарку удастся возжечь национальную войну и двинуть объединенную Германию против Франции.
— Возможно ли это при настоящем настроении Германии? — усомнился Наполеон.
— Государь, — сказал Клиндворт, — когда текучая вода зимой не замерзает, в нее бросают железные полосы, и тотчас же образуется ледяная кора. Французский меч, брошенный в немецкое течение, произвел бы то же самое, что и те железные полосы: волны остановились бы и соединились бы в твердую массу.
— А Южная Германия?
— Она уже потеряла надежду на Австрию, — вздохнул Клиндворт, — и чувствует себя в руках Пруссии. Обещаниями и несколькими ласковыми или угрожающими словами не трудно будет перетянуть ее на ту или иную сторону. Я убежден, что она сама теперь ищет подходящего предлога. Наоборот, — продолжал Клиндворт, оживляясь, — если Пруссия достигнет теперь того, чего хочет, то есть прежде всего территориальных увеличений, полного присоединения Ганновера, Гессена и так далее, то тогда умеренно примененным давлением на Пруссию будет достигнута самостоятельность Южной Германии. Тогда результатом станет не единство германской нации — этот популярный идеал всех завсегдатаев пивных, а, напротив, раскол Германии, и ценой такого количества крови окажется только увеличение Пруссии. Нравственное негодование, к которому немцы так склонны, обратится против нее, и симпатии нации могут снова обратиться к Австрии.
— Возможно ли это? — спросил император.
— Конечно, особенно если Австрия проникнется иным духом и примется за разумную политику, пользуясь теми факторами, которые в наше время приобрели такое значение. К сожалению, с ними надо считаться, как с настоящими силами!
— То есть? — спросил Наполеон.
— Государь, — отвечал Клиндворт, — когда Пруссия увеличится аннексиями и приобретет главенство в Северной Германии, она превратится в суровый, ничем не стесняющийся военный лагерь, потому что германские племена нелегко ассимилировать, и ляжет железной рукой на Северную Германию, обращая ее вместе с тем постоянной угрозой против Южной. Тогда Австрия внутренне окрепнет и сделается защитой автономий, самостоятельности и свободы.
Наполеон усмехнулся:
— Свободы?
— Почему нет? — спросил Клиндворт. — Опаснейшие болезни излечивают применением сильнейших ядов.
— Кто же будет тем искусным врачом, чья рука сумеет дать больной Австрии этот яд в надлежащих дозах? Граф Менсдорф? Или Меттерних?
— Я, кажется, нашел такого врача, — ответил Клиндворт серьезно и не смущаясь.
Вошел камердинер.
— Полковник Фаве в прихожей, Ваше Величество!
Император встал.
— Одну минуту, — сказал он.
Клиндворт тоже встал и подошел ближе к императору.
— Этот врач, — сказал он тихо, — господин фон Бейст!
Император удивленно и озадаченно посмотрел на него.
— Фон Бейст? Протестант? Неужели вы думаете, что император…
— Думаю, — сказал Клиндворт, — впрочем, господин фон Бейст здесь, — он устремил на императора свои зоркие глаза тверже и продолжительнее, — Ваше Величество можете сами позондировать, основательно ли мое мнение.
Наполеон улыбнулся.
— Играя с вами, — сказал он, — надо выкладывать карты на стол. Подождите у Пьетри, я хотел бы еще с вами побеседовать после свидания с вашим врачом будущей Австрии.
Самодовольная улыбка показалась на широких губах Клиндворта, который с низким поклоном скрылся за портьерой.
Император позвонил.
— Полковника Фаве!
Полковник, худощавый человек среднего роста, с короткими черными волосами и маленькими усами, в черном сюртуке, полувоенный‑полупридворный по внешности, появился в дверях. Он подержал ее половинку для саксонского министра и, впустив его, немедленно удалился.
Господин Бейст был в сером, широко распахнутом пальто из легкой летней материи сверх черного фрака, с белой звездой Почетного легиона. Седоватые волосы его были тщательно подвиты, черные панталоны почти совсем закрывали поразительно маленькие ноги в красных сапожках, холеное, умное лицо его какого‑то прозрачного цвета, с выразительным ртом и оживленными, ясными глазами, было бледно и не скрашивалось обычной приветливой и чарующей улыбкой. Скорбная морщина залегла около губ, и сильная усталость выражалась на нервно подергивающемся лице.