Прямо под окном была бетонная дорожка, прыгать на которую стал бы разве что самоубийца.
— Ничего не понимаю, — сказал Сухой и послал за Долгоруким.
Иван Леонидович появился вместе с Кармен, молча выслушал рассуждения о том, каким образом неизвестный мог уйти, подошел к окну, посмотрел вниз, плюнул с досады и проследил за полетом плевка. Кармен за это время обошла комнаты.
— Он сдержал слово, — радостно сообщила Долгорукому, — все на месте, даже украшения.
— У тебя тут нет какой-нибудь потайной боковушки? — подозрительно спросил он.
Подозрения Долгорукого вызвали у Кармен приступ смеха: она заливалась, держась за живот и взмахивая своими шикарными волосами.
— Чему радуешься?! — рассвирепел Долгорукий. — Куда, по-твоему, он мог деваться? Может, у него крылья? А не на пару ли вы эти тридцать штук сработали? — Он шагнул к Кармен, жестом прогнав всех из комнаты. — Сучка! Забыла, что я могу с тобой сделать? Хочешь за пару баксов на вокзале пахать? Устрою! Будешь натурой отрабатывать все тридцать штук!
Кармен испугалась. Она знала, что Долгорукий не терпит насмешек над собой, да еще при людях. А она расслабилась, почувствовала себя независимой. За такое можно очень жестоко поплатиться.
— Это не со зла, нервное это у меня, — зачастила. — Сам понимаешь, ведь он меня под стволом все время держал. Изнасиловать грозился и убить, если бабки не получит или если твои люди попытаются его взять. Мерзкий такой, маленький, противный! Я столько пережила, столько!.. — И Кармен заплакала, пытаясь слезами задобрить своего сурового покровителя.
Не тут-то было. Иван Леонидович подошел к ней, схватил за волосы.
— Смотри, ты меня знаешь! — прошипел. — Что, почувствовала себя на высоте, думаешь, власть у тебя надо мной? Да я, если захочу, десяток таких, как ты, найду, и они двадцать четыре часа в сутки будут мне ноги лизать за то, что внимание на них обратил. Падаль! — Он резко толкнул Кармен, бросил на пол, презрительно пнул ногой. — Еще раз услышу такие песни — уничтожу!
С этими словами вышел и прикрыл за собою дверь, чтобы парни не видели, как Кармен, несравненная Кармен, мечта всякого, кто ее видел хоть раз в жизни, валяется на полу в слезах.
— Значит так, — приказал он, — оставите внизу двух человек и возвращайтесь домой. Мне надо подумать, как этот ублюдок мог уйти. Будьте наготове, я могу вас вызвать в любой момент.
Вернулся к Кармен. Та уже поднялась, вытерла слезы и теперь маскировала их следы на щеках с помощью французской пудры.
— Ты хорошо его запомнила? — спросил Долгорукий, опускаясь по случайности в то же самое кресло, в котором сидел до этого Малыш.
— Маленький такой, ниже тебя на полголовы, — опять зачастила Кармен. — Глаза зеленые и не мигают, волосы короткие, как сейчас все панки носят, глаза… ну такие, чуть-чуть корейские. Худенький, почти пацан. Хотя, наверное, старше, чем выглядит.
— До этого видела его? У кого-нибудь… случайно. Ты ведь любишь отираться в разных компаниях.
— Нет, — покачала головой Кармен, — у меня память неплохая: я его видела в первый раз.
— Надеюсь, что и в последний, — мрачно добавил Долгорукий.
Его мучило чувство вины: жестоко поступил с Кармен. Но чем сильнее было это чувство, тем больше он ее ненавидел. Не в его правилах было признавать собственную неправоту. Что ж это с ним происходит? Он ощутил потребность сделать с Кармен что-нибудь нехорошее, унизить ее. — Раздевайся, — бросил коротко.
— Что?
— Раздевайся! — заорал он, срываясь с кресла. — Снимай тряпки с себя, все!
Кармен не знала, что делать. Такие срывы уже бывали у ее немолодого покровителя. Тогда она зажималась, внушала себе, что лучше не перечить, наступить на горло собственному самолюбию и выполнить все, что он требует. Что ж, пожалуй, и на этот раз придется уступить. Ни слова не говоря, она начала раздеваться — медленно, словно в надежде, что Долгорукий передумает.
— Что ты мне тут стриптиз устраиваешь! — еще больше разозлился он и стал срывать с нее одежду: что-то пошло по шву, что-то затрещало. Потом рывком притянул ее к себе, голую, грубо схватил за грудь, сжал так, что из глаз у Кармен брызнули крупные слезы.
— Больно, — прошептала она.
— Ничего, зато сладко, — отвечал он, расстегивая брюки. Ее боль доставляла ему наслаждение, заставляла забыть об унижении, которое он испытал, выкладывая какому-то фраеру тридцать штук, возбуждала. Намотав на ладонь густые волосы Кармен, он рывком заставил ее опуститься на колени, заглянул в широко раскрытые глаза. — Тридцать тысяч долларов — очень большие бабки, — цедил безжалостные слова, — тебе долго придется отрабатывать их.
И Кармен поняла, чего от нее хотят.
Для майора Морозова наступило временное затишье. Нет, в городе по-прежнему убивали, грабили, воровали, но среди этого моря зла майор не находил весточки от того, кто с недавних пор стал его главным противником. Перебирая по утрам лежащие на столе сводки о происшествиях, Морозов думал, анализировал, гадал: где сейчас таинственный убийца? Что означает столь длительный перерыв в его действиях? Отхватил жирный кусок и затаился? Но где отхватил, и как это ему удалось без мок-рухи, к которой, как майор понял, преступник относился как к делу вполне ординарному. Он убивал человека, как убивают комара.
Морозов не знал, что в тот вечер, когда он был с визитом у Долгорукого, этому вору в законе пришлось раскошелиться на целых тридцать тысяч баксов и что достались они не кому-нибудь, а все тому же загадочному убийце. Так что Малыш действительно отхватил жирный кусок и, удовлетворенный, переваривал добычу.
А майору пришло в голову посетить белокаменную. Но не исторические достопримечательности столицы интересовали его — он хотел порыться в архивах бывшего Союзгосцирка, пообщаться с ветеранами манежа, послушать их рассказы про отбойные номера, каких сейчас уже нигде не «работают».
Выбил себе командировку, созвонился с двумя — тремя знакомыми, с которыми когда-то вместе учился в академии, заручился их обещанием помочь и, почти уверенный в том, что в его отсутствие инопланетянин (так он с легкой руки эксперта-ветеринара окрестил своего врага) не предпримет резких движений, отбыл.
Прямо с вокзала майор поспешил первым делом отметить командировку, а то однажды он забыл это сделать, и пришлось выкладывать изрядную сумму из собственного кармана. Поставив штамп о прибытии, он поехал на встречу с одним из деятелей творческого союза артистов-ветеранов цирка. Время и место были оговорены заранее. Его собеседником оказался старик лет под семьдесят, с хитрым прищуром небольших, глубоко посаженных глаз и открытой улыбкой.
— Не обращайте внимания на мои седины, у меня с головой все нормально, даже справка есть, — шуткой встретил его старик, протягивая руку.
Рукопожатие оказалось неожиданно крепким, да и сам бывший циркач внушал чуть ли не зависть своей подтянутостью и бодростью.
— А что вы хотите, — ответил старик, представившийся как Олег Васильевич, на комплимент Морозова, — я почти сорок лет выступал на арене цирка, был гимнастом, приходилось всегда поддерживать форму, привычка осталась и сейчас. Сорок минут каждое утро гимнастика, потом холодный душ, по вечерам горячая ванна. Кстати, рекомендую, снимает все стрессы.
Морозов не говорил, что подозревает некоего человека, возможно, циркача, в серии убийств. Опасался, что может сработать корпоративная солидарность, и Олег Васильевич не будет с ним до конца откровенным. Построил беседу так, будто его интересуют старые цирковые номера, сегодня уже сошедшие с манежей. Вот, скажем номер с метанием ножей…
— Как же, как же, помню! Да, его давно уже не работают. С одной стороны, ушли старые мастера, с другой — охрана труда не позволяет. А зрителя в этом номере привлекало не столько искусство метателя, сколько риск того, кто играл роль мишени.
— А вы не помните кого-нибудь из тех, кто работал, как вы выражаетесь, этот номер? — спросил Морозов.
— Как же, как же, конечно! — Олег Васильевич уже пребывал в блаженной стихии воспоминаний. Только они у него и остались от далекой и долгой жизни на арене цирка. Он бы день и ночь рассказывал о разных артистах, об их номерах, да вот в последнее время слушателей почти не стало, и визит Морозова был для старого артиста как манна небесная.
— Их было несколько… — начал он.
— Меня интересуют те, кто работал этот номер в середине и конце семидесятых, — прервал его Морозов, понимая, что если не направлять старика, тот прочтет целую лекцию об истории циркового искусства.
— В середине… — смущенно пробормотал Олег Васильевич. — Постойте, постойте, это не так-то просто… даже с такой памятью, как у меня. — Он задумался минут на пять, потом вдруг хлопнул себя по колену и воскликнул: — Ай да Олег, ай да сукин сын, ведь вспомнил все-таки! Такой номер работался в одной передвижке, она моталась где-то по районам Средней Азии. Работал его старик-кореец… Или китаец?.. В общем, не наш, там таких много прижилось. Его сманивали в лучшие цирковые коллективы, потому что номер к тому времени был уже очень редкий, но ничего не получалось. По-моему, причина была в его прошлом. Вставали на пути органы внутренних дел. Ну, знаете, это вроде невыездного артиста. Ляпнет человек что-нибудь по пьянке про любимого генсека, его раз — и в список невыездных. Вы молоды, вы, наверное, не помните этого.
Олег Васильевич не знал, что его собеседник сам из органов, что и ему приходилось иметь дело с невыездными. Морозов представился старику сотрудником института культуры, который собирает материал для диссертации.
— А вам самому приходилось видеть его в работе? — спросил он у Олега Васильевича.
— Нет, — покачал тот головой, — мне только рассказывали об этом номере. Понимаете, если бы он работал в нормальном коллективе… Цирковые программы тасовались, но из той передвижки трудно было попасть в колоду, тем более невыездному. А туда, к азиатам, никто из нормальных артистов ехать не хотел.