— Ваш билетик, дедушка, — кондуктор, полная женщина средних лет, остановилась рядом с ним.
Воронин достал из кармана приготовленную мелочь, расплатился, взял билет. Женщина увидела его орденские планки, на мгновение задержала взгляд.
— Спасибо вам, — тихо сказала она. — За Победу.
Старик кивнул, чувствуя знакомый ком в горле. Такое случалось часто, особенно когда он надевал парадный костюм. Люди благодарили, уступали место, помогали. Это было приятно, но одновременно вызывало грусть — слишком многих друзей уже не было рядом, чтобы принять эту благодарность.
Автобус довез его до кладбища на окраине города. Старик уверенно прошел по знакомым дорожкам, изредка кивая таким же пожилым людям, пришедшим навестить своих усопших. Кладбище было старым, многим памятникам уже несколько десятилетий. Среди обычных надгробий выделялись воинские захоронения — со звездами, с фотографиями молодых парней в военной форме.
Воронин двигался медленно, но уверенно, точно зная свой маршрут. Он проходил этой дорогой сотни раз, знал каждый поворот, каждое дерево. Весной кладбище выглядело не так мрачно — молодая трава пробивалась между могил, на деревьях распускались почки, воздух был наполнен свежестью.
Первым делом — к товарищам. В этом углу кладбища было несколько могил фронтовиков из его полка. Михаил Петрович подходил к каждой, постоял пару минут, вспоминая.
— Привет, Колька, — сказал он, остановившись у могилы с простым серым памятником. Николай Ефремов, 1917-1969. Медаль "За отвагу", Орден Красной Звезды. — Я пришел, как обещал. Помнишь, как мы с тобой "языка" брали под Кёнигсбергом? Ты тогда сказал: "Петрович, если выживем — будем каждый год встречаться". Вот я и прихожу...
Воронин осторожно отломил веточку сирени от своего букета и положил на могилу. Затем достал из кармана папиросу, аккуратно положил рядом с цветком.
— Твои любимые, "Беломор". Ты всегда говорил, что после войны первым делом накуришься вдоволь. А потом так и не бросил... Оно и сгубило тебя, дурака. Врачи ведь предупреждали.
Он осторожно присел на скамейку возле следующей могилы. Иван Савельев, 1920-1974. Орден Славы III степени.
— А помнишь, Ванька, как ты меня из-под обстрела вытащил в сорок четвертом? Я думал — все, конец, а ты, худой такой, шкет, меня на себе пер два километра. — Воронин покачал головой. — Если б не ты, я бы тут сейчас не сидел... Эх, и чего ты в шахтеры после войны пошел? Говорил тебе — хватит под землей лазить, навоевались. Нет, упрямый был... Как там сын твой? Заходил недавно, рассказывал — на большой стройке работает, бригадиром. Весь в тебя — работяга, хваткий.
Он положил еще одну веточку сирени на могилу Ивана, затем поднялся, морщась от боли в коленях. Возраст всё чаще напоминал о себе при любой попытке согнуться или присесть.
— Суставы ни к черту, Вань, — пробормотал он, словно продолжая разговор. — Врачи говорят — возрастное. А я знаю — это всё бокс да фронтовые ранения. В молодости не заботился о здоровье, теперь расплачиваюсь.
Михаил Петрович медленно обошел еще несколько могил, у каждой задерживаясь, словно ведя безмолвный разговор. Семен Гольдштейн, пулеметчик, погиб в 1962 от сердечного приступа. Василий Прохоров, минометчик, умер в 1973 от инсульта. Алексей Тимофеев, снайпер, ушел в 1965 — осколок, засевший близко к сердцу, наконец сделал свое дело.
У каждой могилы он оставлял маленькую веточку сирени и свои воспоминания. С каждым годом этот ритуал становился все длиннее — друзей становилось всё больше здесь и всё меньше среди живых.
В конце аллеи он остановился у еще одной могилы, немного в стороне от остальных. Сергей Воронин, 1921-1944. Орден Красного Знамени (посмертно).
— Здравствуй, брат, — тихо сказал Михаил Петрович, опускаясь на колени перед памятником. — Вот и я снова.
Он положил на могилу целую веточку сирени, затем достал из внутреннего кармана пиджака маленькую стопку и флягу. Осторожно налил немного водки, поставил стопку у основания памятника.
— За тебя, Серега. Знаю, мать не одобрила бы, но это традиция. Фронтовые сто грамм за тех, кто не вернулся.
Воронин посидел у могилы брата дольше, чем у остальных. Сергей был младше на три года, но первым ушел на фронт — приписал себе лишний год. Погиб при освобождении Белоруссии, прикрывая отход разведгруппы. Михаилу сообщили об этом через месяц, когда он сам лежал в госпитале с осколочным ранением.
— Ты бы сейчас смеялся, Серега, — сказал он, глядя на фотографию молодого парня в военной форме. — Старый стал, весь скрипучий. Того гляди, скоро к тебе присоединюсь. Но пока держусь. Клавдия говорила, что у меня упрямства на десятерых хватит.
Он помолчал, вспоминая детство, довоенную юность, их общие мечты и планы. Два брата Воронины, подающие надежды боксеры из маленького городка, мечтавшие о большом спорте. Война все изменила. Михаил вернулся и продолжил карьеру. Сергей остался навсегда двадцатитрехлетним лейтенантом с фотографии.
— Пойду к Клавдии, брат, — наконец сказал Воронин, поднимаясь. — Она тебе привет передавала всегда. Хорошая была жена, ты же помнишь. Ты еще говорил перед войной — повезло тебе, Мишка, с такой девушкой.
Наконец, он дошел до аккуратного участка, где стоял мраморный памятник с фотографией женщины.
"Воронина Клавдия Степановна, 1920-1971" — гласила надпись на камне.
Старик бережно положил остаток букета к основанию памятника, затем опустился на скамейку, тяжело вздохнув. Это место было ухожено лучше других — видно, что кто-то регулярно приходит, подметает, ухаживает за цветами. Фотография на памятнике была защищена от непогоды специальным стеклом, а сам мрамор блестел, недавно вымытый.
— Здравствуй, Клавдушка, — тихо сказал он. — Пришел вот... Весна нынче ранняя, цветы уже появились, я тебе принес. Помнишь, ты любила эти синенькие? Всегда говорила, что они как небо чистые.
Он помолчал, глядя на фотографию жены. Она была сделана в конце 60-х, незадолго до болезни. Клавдия улыбалась, ее глаза светились счастьем. Такой он и запомнил ее — всегда улыбающейся, всегда готовой поддержать.
— Дома все в порядке, не волнуйся. Прибрался сегодня, как ты любишь. Наташка звонила вчера, у них все хорошо. Юрка ее получил повышение на работе, внучка отличницей растет. Ленка реже звонит, но тоже все нормально... Внук наш, Алешка, совсем взрослым стал. В институт поступил, представляешь? На инженера учится. Ты бы им гордилась, Клава. Серьезный парень, не то что нынешняя молодежь — не пьет, не курит. А как на гитаре играет! Настоящий талант.
Старик достал из кармана носовой платок, протер фотографию, хотя на ней и так не было пыли. Это был еще один ритуал — забота о ее образе, как когда-то забота о ней самой.
— По телевизору сегодня показывали, через три дня важный бой будет. Наш Высоцкий против американца. Помнишь, я тебе про Игоря рассказывал? Талантливый парень, далеко пойдет. Завтра покажет этому американцу, где раки зимуют. А ты всегда волновалась, когда я на ринг выходил. Всё думала — покалечат, изуродуют. А я тебе что говорил? Умение важнее силы. Бокс — это искусство.
Воронин долго сидел, рассказывая покойной жене о событиях прошедшей недели, о новостях, о своих мыслях. Он говорил о предстоящей Олимпиаде, о том, как собирается в деревню летом — подышать свежим воздухом, половить рыбу. Рассказывал о своих сновидениях, о том, что часто видит ее во сне — молодую, красивую, такую, какой она была в сорок шестом, когда они только поженились.
— Знаешь, Клава, иногда я вижу, как мы танцуем с тобой в том клубе на Таганке. Помнишь, как познакомились? Я только с фронта, весь такой герой, орденов полна грудь. А ты в своем синем платье, косы уложены короной. Самая красивая девушка на танцах. Я как увидел тебя — так и пропал. Стоял столбом, не решался подойти. Ребята из нашего полка все подначивали — иди, мол, Воронин, девушка уже час на тебя смотрит. А я как дурак стоял, ноги словно к полу приросли. Мне легче было в разведку ходить, чем к девушке подойти! — Воронин тихо засмеялся. — Если бы не Сашка Лебедев, так бы и простоял. Он меня буквально за шиворот к тебе подтащил, представил, и сбежал. Помнишь, как мы неловко молчали первые пять минут? А потом заиграли "Рио-Риту"...
Михаил Петрович слегка покачивался, будто в такт той далекой музыке, вспоминая их первый танец. Он умолк, просто глядя на фотографию, позволяя памяти унести его в те счастливые дни. В такие моменты ему казалось, что Клавдия не умерла, что она просто в другой комнате — заваривает чай или готовит ужин, и вот-вот позовет его.
— Ты знаешь, Клавдушка, — наконец снова заговорил он, — через три дня ведь особенный день. Помнишь, в сорок шестом мы расписались именно в этот день? Тридцать четыре года уже прошло... Я цветы принесу, как всегда. И твои любимые конфеты. А вечером — бокс по телевизору. Ты всегда не любила, когда я смотрю бои, говорила — сердце у тебя не выдержит от волнения. Но этот посмотрела бы, я уверен.
В его голосе слышалась такая нежность, такая глубокая любовь, что, казалось, даже птицы на кладбище притихли, прислушиваясь к этой исповеди старого сердца.
Воронин долго еще сидел у могилы жены, негромко разговаривая с ней, делясь новостями, планами, воспоминаниями. Он рассказал ей о том, что собирается посадить на даче, о новом соседе по лестничной клетке, о недавно вышедшей книге про войну, которую прочитал.
Когда солнце начало клониться к закату, окрашивая облака в розоватые тона, Михаил Петрович поднялся. Пора было возвращаться домой. Старик бережно поправил цветы на могиле, еще раз провел рукой по фотографии жены.
— Ну, до встречи, Клавушка. Я приду, как обещал.
Раунд 3
Воронин кружил по рингу, ловя обрывки звуков сквозь гул в ушах. Кровь из рассечения заливала правый глаз, перед левым плясали мушки от пропущенных ударов. В углу, словно сквозь туман, он видел встревоженное лицо внука. Где-то далеко, за пределами ринга, ликовали американские журналисты, уже пишущие заголовки о том, как "старика-коммуниста отправили на пенсию".