– Ты замечательно придумал! – обрадовался грек. – Пусть дойдет до потомков хотя бы одно это имя…
С этими словами он взял у Малха нож и вырезал на коре заглавную букву. За нею появились другие. И вот уже можно прочесть слово «Ганнон».
– Жаль, что я ничего не смыслю в значках костяной таблички, – вздохнул грек, передавая нож Малху, – я бы написал это имя и на языке атлантов.
– И задержал бы нас еще на целый час! – недовольно проворчал Ганнон. – Какое мне дело до того, будут ли знать мое имя через пять тысяч лет или не будут! Мне не нужна слава. Мне хочется узнать только одно: что с Синтой и Гисконом. Живы ли они?..
Стемнело. Путники остановились на отдых. Бокх подобрал сухой кусок дерева и сел на корточки. Вынув свою палочку, которую приготовил утром, он просверлил отверстие в дереве. Вставив туда палочку, Бокх стал быстро вращать ее ладонями. Подложив к отверстию сухой мох, он начал крутить палочку с еще большей силой, пока из-под мха не показалась струйка дыма. Тогда Бокх наклонился и осторожно подул на мох. Метнулся крохотный язычок пламени.
И вот уже пылает костер. Все повеселели.
– Теперь мы стали сильнее во сто раз! – смеется Малх, протягивая к огню ноги.
– Ты прав, – соглашается грек. – Огонь – это великая сила. Чем был бы человек без огня? Недаром мои соотечественники самым благородным героем признают Прометея: он дал огонь людям.
Ганнон ощипал и выпотрошил гуся.
Бокх ударил себя ладонью по лбу, как человек, едва не забывший что-то очень важное. Отбежав немного в сторону, он вскоре возвратился с пучком пахучей травы. Засунув его в уже очищенного Ганноном гуся, маврузий блаженно растянулся на траве.
Ганнон насадил тушку на дротик и подставил под пламя. Вкусно запахло жареным.
– Никогда я не ел такого вкусного гуся! – заявил Малх.
– Просто ты никогда так не был голоден, – засмеялся Ганнон.
Старый моряк сделал рукой жест, который должен был означать, что он бывал и не в таких переделках.
Поев, маврузий взялся за свою палочку. Сделав на ней две зарубки, Бокх отложил палочку в сторону. Ганнон догадался: зарубки обозначали дни, проведенные в пути. Сколько еще зарубок появится на этой палочке? Много ли еще дней даруют им боги?
Ночные огни
Уже несколько дней шли путники. Кончилось редколесье. Потянулась бесконечная травянистая степь, кое-где покрытая жидкими рощицами. Никто из карфагенян не представлял себе, что травы могут быть так высоки. Когда путники шли ложбиной, лишь по шелесту травы можно было догадаться, что впереди идет человек. На равнине травы были ниже. Здесь головы людей то возвышались над зелеными волнами, то снова исчезали, и Ганнона все время не покидало ощущение, что он плывет.
На травянистой равнине паслось множество животных. Больше всего карфагенян заинтересовали звери с длинными и тонкими передними ногами и необычайно длинной пятнистой шеей[70]. Их головы с короткими рожками и большими трубчатыми ушами поднимались даже над самой высокой травой.
– Не удивительно ли! – воскликнул Мидаклит. – На скалах близ Карфагена я видел рисунки древних людей. Один из них изображал точно такое животное. Тогда мне казалось, что это фантазия художника, но теперь я понимаю: когда-то эти красавцы бродили и на севере Ливии.
Диковинные звери были очень доверчивы. Они равнодушно смотрели на людей, нюхая верхушки трав. При этом они высовывали язык, длинный и круглый, как у змей.
– Закачай меня волны, – кричал Малх. – Если привезти эту тварь в Карфаген, можно разбогатеть, показывая ее за деньги.
– Хорошо захватить хотя бы такую шкуру! – мечтательно произнес Мидаклит.
Но о лишнем грузе не приходилось и думать. Может быть, потому грек смотрел на невиданных животных с таким вниманием, словно желал навсегда запечатлеть их в памяти.
Карфагенянам довелось встретить и буйволов. У них было огромное мускулистое туловище, широкие копыта и длинные прямые рога. Глядя на этих мирно пасущихся животных, трудно было понять тревогу Бокха.
– Нет зверя опаснее буйвола! – говорил Бокх, уводя карфагенян подальше от стада. – В степи буйвол владыка. Ему здесь никто не опасен.
– И лев? – спросил Мидаклит.
Маврузий замолк и нахмурился. Видимо, он вспомнил о Гуде.
– Да, и лев! – сказал маврузий после долгой паузы. – Раз я возвращался с охоты и увидел буйволов. Они стояли кругом, а внутри этого круга металась львица. Разъяренный хищник взвивался в воздух, но всюду натыкался на острые рога. Круг постепенно смыкался. И тогда львица нашла смерть под тяжелыми копытами. Буйволы втоптали ее в землю. В стороне я наткнулся на львенка, слепого и беспомощного. Это и был Гуда.
– Как же ты приручил его? – заинтересовался Малх. – Наверное, бил?
Маврузий покачал головой:
– Гуда знал только ласку. Я стал его братом. Мы с ним были всегда неразлучны, вместе охотились, спали рядом. Что с ним теперь? Не бросили ли его в море проклятые пираты?
Бокх разжег костер. Здесь же решили заночевать.
Вечерело. В потемневшем небе красиво парили большие птицы. С завистью смотрел на них Ганнон. «Мне бы их крылья, – думал он, – догнать бы “Сына бури”…»
На землю спустилась ночь. Малх уже спал тревожным сном. Так всегда спят моряки, готовые по первому зову вскочить на ноги. Бокх растянулся на траве, прикрыв лицо краем плаща. Он дышал ровно, как ребенок. Заснул и Мидаклит. Видимо, ему снился хороший сон, его тонкие губы что-то тихо шептали.
Ганнон пододвинул тюк материи, положил на него голову и погрузился в дремоту. Когда он открыл глаза, ему предстало удивительное зрелище: слева и справа мелькали огоньки.
Ганнон разбудил друзей. Молча смотрели карфагеняне на странные, внезапно появившиеся огни.
– Что это может быть? – первым нарушил молчание Мидаклит.
– Похоже на костры, – отозвался нерешительно Малх.
– Это костры чернокожих, – подтвердил Бокх. – Что-то их встревожило, и они переговариваются огнями.
Спать больше не хотелось. Тревога охватила людей.
Ганнон обратил взор к небу. По его краю шествовала огромная кровавая луна. Робкие звездочки терялись, бледнея и вздрагивая, словно от страха, и поднимались на самую вершину небесного купола.
– Танит! – страстно зашептал Ганнон. – Мать всего живого! Вот моя грудь! Рази меня, только пощади Синту. Даруй ей свободу и счастье!
В плену
Удушливо и пряно пахли травы. Они поднимались все выше и выше. Ганнон уже не видел Бокха, шагавшего впереди, и только слышал его голос.
Так шли они уже несколько часов. Пекло солнце. Ганнон остановился, чтобы поправить сползшую завязку сандалий. Внезапно он услышал предостерегающий крик Бокха и инстинктивно сжал рукоять меча. Но было уже поздно. Кто-то сзади навалился на Ганнона, и он ощутил прикосновение голого, скользкого, как рыбья чешуя, человеческого тела. Напрягая все силы, Ганнон попытался сбросить с себя тяжесть, но в это время трава раздвинулась и еще кто-то бросился ему под ноги. Ганнон упал. Через несколько мгновений отчаянной борьбы руки его были связаны. И, только лежа на земле, тяжело дыша, он мог разглядеть своих противников. Это были люди с могучим телосложением. Их черная кожа блестела, словно смазанная жиром. Белки глаз были выпучены. Белые полосы на лбу и щеках придавали их лицам еще более свирепое выражение.
С торжествующим криком чернокожие тащили Ганнона по земле, словно это был не живой человек, а кожаный мешок. Колючие растения царапали его грудь и лицо. Ганнон стиснул зубы от боли.
И вдруг Ганнон увидел своих спутников в жалком, растерзанном виде. На груди у Бокха не было ожерелья из волчьих зубов. На правом ухе вместо привычной золотой серьги пламенела капелька крови. У Малха под глазом был огромный синяк.
Чернокожие, видимо, о чем-то спорили. По мимике и жестам можно было догадаться, что одни – таких было меньшинство – хотят увести пленников в сторону моря, а другие предлагали отправить их в глубь страны. Ссора утихла, когда чернокожий с удивительно свирепым лицом, видимо, вождь, в шапке из леопардовой шкуры что-то резко крикнул и сбросил со своей спины отнятые у карфагенян тюки материи. Те, которые хотели увести пленников к морю, подхватили эти тюки и исчезли в высокой траве.
Бокх сказал чернокожему в шапке из леопардовой шкуры несколько слов. Тот в недоумении вытаращил глаза.
– Не понимает! – огорченно промолвил маврузий.
Два дня и две ночи чернокожие вели пленников в глубь страны. Дикари не считались с тем, что их пленники устали и были голодны. Если они замедляли шаг, их подталкивали палками и кулаками. На каждого из карфагенян приходилось не менее пяти чернокожих, и о бегстве нечего было и помышлять.
К вечеру пленников привели в селение. Это было несколько десятков жалких хижин с камышовыми крышами. Женщины злобно набросились на пленников. И если бы карфагенян не втолкнули в какую-то хижину, эти чернокожие фурии, наверное, растерзали бы их.
Вскоре дверь хижины отворилась, и черная рука поставила на пол выдолбленную тыкву с водой.
Ганнон мгновенно высунул голову наружу. Хижину огибал частокол. На кольях торчали человеческие головы, мужские и женские. Одни, видимо, были отрублены совсем недавно, у других же провалились глазницы и высохла кожа. Ганнон с отвращением отпрянул от двери. Снаружи задвинули засов. В хижине стало темно. Ганнон прислонился к опорному столбу, поддерживавшему кровлю. Бокх, по своему обыкновению, присел на корточки. Мидаклит и Малх легли на листья, устилавшие пол…
Гуда
Наступило утро. Солнечные лучи пробились сквозь щель, освещая четырех пленников, сидящих на земляном полу.
Снаружи послышался протяжный гул голосов, глухие удары. Они становились все громче и громче. Ганнон прислушался. Видимо, чернокожие колотили в барабан.
Заскрипел отодвигаемый засов. На пороге появился чернокожий в шапке из леопардовой шкуры. Он был страшен, как дух смерти. На шее у вождя висел большой кусок синей материи.