Гискон издали наблюдал за Мастарной. Все чаще мальчик мысленно возвращался к тому страшному мгновению, когда корабль попал в руки пиратов. Покрытые багровыми рубцами спины матросов Мастарны объяснили ему секрет успеха этруска. Многие годы гребцы были прикованы к веслам, по их спинам гулял узловатый конец плети. Только смерть могла их избавить от мук. Мастарна все это понимал. Он бросил этим людям надежду, как собаке кидают кость. Они ее схватили не задумываясь, как сделал бы на их месте каждый.
В последнее время пираты часто ссорились. Гискону однажды удалось подслушать обрывок их разговора.
– Я ее оставлю у себя или выброшу акулам! – говорил Мастарна.
– Хе, хозяин, – прохрипел в ответ Саул, – зачем тебе эта дикая кошка? Старая лисица даст за нее столько серебра, что можно будет купить сто молодых и красивых рабынь…
Вскоре после этого на корму, где Гискон обычно чистил рыбу, прибежала Синта. Она была взволнована. Лицо ее горело.
Положив руки на плечи Гискону, она посмотрела на него долгим, внимательным взглядом.
– Прощай, Гискон! – сказала Синта, и на глазах ее показались слезы. – Танит зовет меня в свое царство[90], но ты увидишь Ганнона. Обязательно увидишь. Передай ему, что позор не коснулся его Синты…
– Что ты, Синта! – воскликнул с испугом мальчик. – И ты увидишь Ганнона!
Синта вздохнула:
– Мне не нужна жизнь такой ценой… Я беру этот нож… Ты когда-нибудь поймешь меня, мальчик… Прощай!
Синта! Что же задумал жестокий этруск? Кто придет здесь на помощь? Чем можно помочь Синте? И о каком позоре говорила она? Гискон долго переворачивался с боку на бок и наконец заснул тяжелым, тревожным сном.
Его разбудили крики. Сначала ему показалось, что опять истязают чернокожих. Но потом послышался какой-то плеск. И сразу все смолкло. Затем тишину вновь разорвало:
– Несите его на палубу!
– Дайте ему воды!
Гискон бросился наверх, на палубе он увидел бледного, окровавленного Мастарну. Пират дико поводил глазами, зажимая правой рукой рану в боку.
– Я же тебе говорил, – раздался голос Саула, – не связывайся с этой дикой кошкой!
Этруск тяжело дышал.
– Почему же ты ее не схватил? – выговорил он наконец.
– Лопни мои глаза, она сразу же бросилась за борт!..
Гискон вскрикнул. Проклятие вырвалось из его уст. Он повернулся к изборожденному волнами морю. Это оно поглотило Синту.
– Синта! Вернись! Где ты, Синта? – кричал мальчик, простирая руки к морю.
Из морских глубин поднимался полный диск луны. Владычица неба Танит шествовала над миром, освещая море и качающегося на волнах «Сына бури».
Гискон не слышал, как Саул шепнул, указывая на него пальцем:
– Синта была у него! Мальчишка дал ей нож. Свяжите его!
Двое матросов бросились к Гискону, скрутили ему руки веревкой и привязали к мачте.
Он не сопротивлялся. К чему? Синты нет. Кто поможет ему, когда кругом враги! Как в полусне, он слышал злобный голос Мастарны:
– Свезите его на берег! Пусть он узнает цену серебра!
Прошла ночь. Гискон почувствовал резкий утренний холод. Как клинок на точильном камне, зазвенела якорная цепь.
– Вставай, рыбий корм! – раздался грубый голос Саула.
Гискон поднял голову. Корабль стоит на якоре неподалеку от гористого берега. Волны потеряли свой зеленоватый оттенок и стали желтовато-мутными.
«Мы в устье реки», – подумал Гискон.
Саул приказал матросам спустить на воду лодку.
И вот Гискон лежит на ее дне. Высокие борта позволяют ему видеть только небо.
– Погоди! – донесся приглушенный голос Мастарны. – Возьми и этого. Продашь обоих!
Послышался шум падающего тела и легкий стон. Потом Гискон ощутил прикосновение чьей-то руки. Чернокожий мальчик склонился над ним. Ударяя себя ладонью в грудь, он несколько раз повторил: «Дауд!» – и доверчиво прижался к Гискону.
До сих пор ему казалось, что все эти белые люди, которые заманили его братьев на корабль и привязали их гремящими веревками к веслам, одинаково жестоки. Но этот белокожий мальчик так же страдает, как и он сам. Его тоже связали и куда-то везут. Как ему сказать, чтобы он понял слова: «Будь моим братом!» Он улыбнулся – он понял. Значит, белые люди умеют не только бить и кричать, но и улыбаться.
Лодка отчалила. Раздался какой-то стук, сменившийся ровным поскрипыванием весел, вдали замирала песня:
Ведь смерть нам родная сестра…
Родная сестра…
Гискон втянул ноздрями воздух. ожа Дауда пахла чесноком. Это был запах дома и пылающего очага. акое-то теплое чувство шевельнулось в сердце Гискона. Еще на родине он видел эфиопов и слышал, как о них говорили: «Черная кожа, черная душа». Нет! У этого чернокожего мальчика светлая душа! Он один пожалел его!
Лодка ткнулась носом в берег. Саул вытащил Гискона и Дауда и швырнул их на прибрежные камни. Тотчас же подбежали какие-то люди. Они перевернули Гискона, как мешок с песком, и стали ощупывать его мускулы. Они яростно торговались.
Потом карфагенянина и маленького эфиопа бросили в большую лодку. На дне ее лежали, не шевелясь, двое белокурых людей со связанными руками и ногами. Они о чем-то говорили, странно выпячивая губы. Только одно слово в их речи понял Гискон: «Бетис!»
Погасший фитиль
В нише чадила лампа. Гискон за полгода работы в рудниках знает, что эта лампа заменяет солнечные часы. Догорит масло, потухнет фитиль – и кончится смена. Утомленные рабы смогут подняться наверх. Там их ждет похлебка из прогнившего ячменя и отдых на голой земле, а тех, у кого ящик не полон рудой, – плети из крокодиловой кожи.
Ящик был изобретением хозяина рудников, его гордостью. Он избавлял от необходимости держать внизу надсмотрщиков. Надсмотрщики были свободными людьми. Они дорого брали за то, что спускались под землю, где каждую минуту грозила опасность обвала или смерть от руки строптивого раба… Под землей был лишь один надсмотрщик, а остальные находились наверху – у ящиков.
Ящиков было пятьдесят – столько, сколько взрослых рабов. На каждого взрослого раба приходилось четверо подручных, мальчиков или девочек. Они пролезали на четвереньках там, где не пройти взрослому, оттаскивали породу на волокушах, поднимали ее наверх в корзинах и наполняли ею ящик. К концу работы главный надсмотрщик знал, кто плохо работал, а раб и его подручные понимали, что их ждет, если ящик будет неполным.
Понимал это и сириец Силен, вместе с которым работали Гискон и Дауд. Гискон слышал, что Силен считался когда-то силачом. Но теперь этого не скажешь. Вот он опять закашлялся и никак не может остановиться. Он держится руками за впалую грудь. Оковы на его ногах звенят. Говорит он дрожащим голосом:
– Таким я стал после неудачного побега. Меня били пятеро надсмотрщиков, обливали водой и снова били…
Отдышавшись, он берется за кирку. Но, видно, в руках его совсем нет сил. Кирка отбила лишь несколько небольших кусочков породы. Но все же ящик Силена будет сегодня полным, потому что другие, более сильные рабы помогут ему.
Подтаскивая к выходу тяжелые куски породы, которые ему украдкой подбрасывали другие рабы, Гискон думал о том, как несправедливы те, кто не считает рабов за людей. Правда, ведь и он так думал, пока не стал рабом сам.
В забое тихо. Гискон подносит фонарь к лицу Силена. Глаза его закатились, но губы, покрытые пеной, что-то шепчут.
«Пить… пить», – услышал карфагенянин и, повернувшись, побежал к люку. Воды в шахте не оказалось. Просунув голову в отверстие, откуда лился скупой свет, Гискон попросил, чтобы в шахту спустили воду.
Пока Гискон с амфорой бежал к забою, лампа-часы уже успела погаснуть, и надсмотрщик неторопливо колотил в железный щит, подвешенный к потолку. Удары глухо отдавались по подземным коридорам.
Гискон торопился. Споткнувшись о кусок породы, он упал и больно ушиб колено. У входа в забой он увидел распростертое на земле тело Силена.
Гискон наклонился над сирийцем и приложил ухо к его груди. Сердце Силена уже не билось.
Справа и слева по подземным коридорам шли, согнувшись, люди. Маленький фонарь, прикрепленный ко лбу обручем, делал их похожими на одноглазых великанов. Об этих великанах рассказывал как-то Мидаклит. Где теперь этот ученый грек? Что стало с суффетом? Удалось ли им добраться до Керны?
Наверх Гискон поднялся последним. Щуря глаза от яркого света, он смотрел на окруживших его надсмотрщиков.
– Силен умер! – сказал он им.
– Его счастье, – бросил равнодушно один из надсмотрщиков, – но ты получишь его долю.
Гискон вздрогнул. И вот жесткие руки схватили его, и жгучие удары обрушились на плечи и голову мальчика.
Суффет Хирам
Гискон поправлялся. Силы его восстанавливались. Заботливые рабыни приносили ему хлеб, испеченный из дубовых желудей. Дауд по вечерам растирал ему спину оливковым маслом и пел песни на своем языке. У этих песен была такая грустная, щемящая сердце мелодия! Она уводила в далекие травянистые степи, где живут свободные как ветер смелые охотники. Они ставят ловушки на зверей, делают засады на слонов, но никогда не поднимут руку на пришельца.
Все чаще Гискон с тоской вглядывался в поднимающиеся за рудниками холмы. За этими холмами к востоку жили вольные племена. Рабы называли их кемпсами. Но как добраться до этих кемпсов, если на каждом шагу у тебя стража и огромные псы, обученные охоте за людьми!
Гискон вспомнил поразивший его в свое время рассказ суффета Гадира о серебряных пифосах, из которых поят скот. Суффет не упомянул о колодках из серебра, в которые заковывают пойманных беглецов. Серебро! Раньше ему нравилось звонкое звучание этого слова, холодные переливы составляющих его звуков. А теперь он в нем слышит бряцание оков, грубую брань надсмотрщиков, надрывный кашель. Серебро! Вот твоя цена!
Грубый голос заставил Гискона вздрогнуть:
– Вставай, падаль!