Во власти волн
Ночи становились короче. Все реже шли дожди. Месяц булькающих капель Бул[94] был на исходе. В свежей прозрачности воздуха уже ощущалось дыхание близкой весны. Из земли поднимались тоненькие изумрудные травинки. Волны, бушевавшие несколько месяцев подряд, стали спокойнее, словно их усмирили, заворожили своей лаской лучи Мелькарта.
Ганнон с грустью смотрел на удерживаемую якорями гаулу. Каждый легчайший порыв ветра приводил ее в движение, заставлял дрожать от киля до верхушки мачты. Так человека, обращенного в рабство, волнует лишь одна мысль о свободе. Нетерпение корабля передавалось людям, утомленным вынужденным бездельем. С нежностью вспоминали моряки о родном Внутреннем море, не знающем приливов и отливов[95], об островах, ведущих корабль, как ребенка, делающего первый шаг, от берега к берегу. Они забывали о гневной ярости этого моря, как муж, давно покинувший дом, не помнит о ссорах со своей строптивой женой.
О Внутреннем море мечтал и Ганнон. Там он надеялся отыскать след «Сына бури». Напрасно старейшина города советовал Ганнону подождать еще несколько дней, Ганнон приказал поднимать паруса.
Явились жрецы Мелькарта. Стоя по колени в воде, они зарезали овцу, вынули ее внутренности, сложили их в лодку и, по местному обычаю, трижды обогнули корабль. И теперь уже никакой смерч, что часто бушевал между Столбами Мелькарта, не будет им страшен. Так уверяли жрецы.
За один день гаула дошла до Столбов. Ганнон знал, что признаком смерча были густые, низкие облака. К счастью, небо было безоблачным. «Жертва в Ликсе спасла нас», – говорили моряки.
Чем больше Ганнон узнавал моряков, тем он больше удивлялся владевшими ими суевериями. Они скорее согласились бы лишиться правой руки, чем плюнуть в море. Чихнуть на правой стороне корабля они считали хорошим предзнаменованием, на левой же дурным. Никто бы не мог их заставить покинуть порт, если на палубу села ласточка. Они верили в златокудрых сирен, привлекающих людей своим пением. Будто стоит моряку услышать таинственный и зовущий голос сирены, он забывает обо всем и бросается за борт. Безумца можно спасти, лишь привязав к мачте.
Столбы Мелькарта остались позади. После океанских валов волны Внутреннего моря казались маленькими, совсем игрушечными. Моряки предвкушали радость встречи с близкими им людьми. Ведь до Карфагена осталось не больше трех дней пути.
К полудню поднялся свежий ветер. Небо затянулось пятнистыми полосами и стало похоже на шкуру леопарда.
– Сегодня корабль попляшет! – молвил Адгарбал.
– Да, скоро налетит Гадирец! – согласился Ганнон и приказал спускать паруса.
Канат сдирал кожу с ладоней, ветер бил по лицу мокрым углом паруса. Наконец паруса были спущены. Но гаула не замедляла хода. Она неслась, как бешеный, непослушный узде конь. Стаи буревестников, этих зловещих птиц, с криком носились над морем. Стало совершенно темно. Небо было, как черный щит, а молнии сверкали и перекрещивались, словно мечи. Казалось, сказочные великаны вступили между собой в бой.
Ганнон приказал всем спуститься в трюм и плотно закрыть люки. Море кипело. Огромные волны приступом брали гаулу, а она, как ласточка, взмывала в высоту, чтобы затем погрузиться в черную пропасть. Ветер рвался вперед, опережая звуки, им порожденные.
Второй день свирепствовала буря. С грохотом неслись по палубе волны, смывая все, что встречалось им на пути. Люди выбивались из сил, они теряли надежду на спасение, каждый миг ожидая конца. Чрево корабля было наполнено воплями, стонами, плачем, заглушаемыми грохотом моря.
Может быть, впервые в жизни Ганнон чувствовал себя совершенно беспомощным перед разбушевавшейся стихией. Он вспомнил, что говорили старые моряки: «Бог Дагон мстителен. Не для того ли он пощадил нас в океане, чтобы погубить здесь, у берегов родины?»
Никто не знал, сколько дней они были в плену у волн и куда их занесла буря. Но вот она понемногу начала стихать. В сердцах людей загорелась искра надежды.
Открыли люк. Страшная картина предстала взору. Обломки рей, удерживаемые канатами, свисали с обоих бортов гаулы. Мачта была вырвана из гнезда и снесена в море. Море зловеще гудело.
Ганнон вылез на палубу, удерживаясь за кольцо люка. И в этот момент он ощутил страшный удар, а затем мгновенно погрузился в ледяную воду. Волна подхватила его и отбросила от гаулы, закружила и понесла к прибрежным скалам. Сквозь мглу Ганнон разглядел черную гряду. «Смерть, вот где ты!» – пронеслось в его мозгу.
Но море словно играло со своей жертвой. Оно подняло ее на гребень волны и со страшной силой швырнуло между двумя скалами. На миг Ганнон потерял сознание. Волна покрыла его с головой. Последним усилием воли Ганнон заставил себя приподняться и сделать несколько шагов. Если бы не это, новая волна смыла бы его в море.
Когда он очнулся, на небе сияло солнце. Незнакомый берег имел форму огромного полукруга. В глубине его виднелась высокая зеленая гора с остроконечной вершиной.
Море успокоилось, но гребни волн еще белели. Казалось, море скалит зубы, недовольное, что хоть одно живое существо ускользнуло от его ярости.
Ганнон долго всматривался в даль, как будто хотел отыскать корабль, затерявшийся в беспредельных просторах. Но море было пустынно.
– О боги! – прошептал Ганнон. – Вы отняли у меня друзей! Нет, вы не так жестоки! Где Мидаклит? Верните мне учителя! Где все мои друзья!
Ганнон шагал по берегу в надежде найти кого-нибудь, чтобы оказать помощь. Но берег был усеян лишь обломками досок. На одной из них Ганнон различил полустершийся рисунок глаза. Там, на носу, этот глаз казался оком всевидящего божества. Он прогонял страх и вселял надежду в сердца моряков. А теперь на исковерканном обломке доски этот глаз был так же жалок и беспомощен, как человек перед разбушевавшейся стихией. «Зачем мне боги сохранили жизнь! – думал Ганнон. – Чтобы она окончилась позором? Кто мне поверит, что я был в Стране Высоких Трав, что я видел широкие реки, втекающие в океан? Кто подтвердит, что мы посетили те места, где ничто не имеет тени, где нет знакомых нам звезд, где солнце идет другой дорогой? Надо мной будут смеяться, когда я скажу, что видел потомков атлантов, и я не смогу бросить в лицо насмешникам кубок из Пещеры сокровищ. Враги будут показывать на меня пальцами: «Вот он, лгун! Вот он, растративший государственную казну! Он потерял два корабля и привез вместо золота одни небылицы!»
Оглянувшись, Ганнон увидел рядом с собой среди обломков досок что-то коричневое. На первый взгляд ему показалось, что это пучки морской травы. Но приглядевшись внимательно, Ганнон убедился, что это шкура лесного человека. Ганнон подполз к ней и взял ее в руки. Жалкий трофей! Прихотливое море с презрением выплюнуло его на берег, а золото, серебро и драгоценные камни взяло себе.
«Бедный Мидаклит! Ты погиб, прижимая к груди свой свиток. Ты унес с собой тайну Атлантиды. Я должен исполнить свой последний долг – похоронить тебя по обычаям предков. Ведь греки говорят, что душа покойного, оставшегося без погребения, мучается и блуждает по свету!»
Ганнон стоял, оглядывая разбросанные камни. Когда на глаза ему попадался ровный и плоский камень, он поднимал его и нес туда, где лежала шкура лесного человека.
Ганнон хотел соорудить гробницу там, где море выбросило его самого, где песок еще сохранил отпечаток его тела. Хотя бы этим он будет ближе к душе своего друга!
От слабости подкашивались ноги, но Ганнон, стиснув зубы, таскал и таскал камни.
Уже стемнело, когда на песке выросла большая куча камней. Но это была только половина работы. Острым камнем Ганнон нацарапал на песке прямую линию в четыре локтя длиной. Под прямым углом к ней он прочертил другую линию. Опустившись на колени, он стал по этим линиям укладывать камни, выбирая их из кучи. Когда были готовы две стенки высотой в локоть, он сел на шкуру и вытер тыльной частью ладони вспотевший лоб. Долго и мучительно он вспоминал, как греки называют пустую гробницу, сооружаемую людям, погибшим в море. Так и не вспомнив, он принялся снова за работу. Наконец каменный прямоугольник был готов. Ганнон накрыл его сверху обломками досок. На одной из них он нацарапал по-гречески: «Мидаклит».
В глаза Ганнону глянул бледный лик луны, взошедшей над волнами. Ему показалось, что богиня Танит все видит. Это она отомстила ему за похищение Синты. Владычица наказала его одиночеством.
Превозмогая боль и усталость, Ганнон двинулся в путь. Ноги не слушались его, тело казалось каким-то чужим, словно сделанным из камней, как кенотаф (наконец он вспомнил, как называются эти пустые гробницы!).
Пройдя несколько шагов, Ганнон оглянулся и зашагал обратно. У шкуры лесного человека он остановился в раздумье. Потом взвалил ее на спину. Шкура была мокрой и скользкой. Даже соленые волны не смыли одуряющего запаха, который она испускала. Ганнон брезгливо отвернул голову, но шкуры не бросил.
Всю ночь он шел не останавливаясь, остерегаясь лишь встречи с людьми. Он не знал, куда его выбросило море и что его ждет одного на этом чужом берегу.
Морской бой
Первые проблески зари легли на волны. Море уже успокоилось и тихо колыхалось между горизонтом и прибрежными скалами, как вино в поднятой чаше.
С мрачным упорством Ганнон брел по пустынному берегу. Острые камни ранили его босые ноги. Вскоре он совсем выбился из сил и присел на обломок скалы. И вдруг он услышал тонкое блеяние. Оглянувшись, шагах в десяти от себя он увидел человека с большой суковатой палкой в руках. Поодаль щипали траву овцы.
Пастух стоял неподвижно, как статуя. В его голубых глазах застыл испуг: «Кто это? Человек моря! Тогда это враг. Ведь люди моря лживы, как само море, которому они продали свою душу. То оно кажется спокойным и ласковым, как весеннее утро, кротким, как ягненок, то вдруг по нему проносится буря, в порыве гнева разбивающая рыбачьи лодки, сокрушающая все, что попадается ей на пути. Так и люди моря. Порой они кажутся приветливыми и радушными, они могут угостить вас вином, веселящим сердце, одарить красивыми тканями, но вдруг в них просыпается безумие. С пылающими глазами, искаженными от ярости лицами они бросаются на мирных поселян, скручивают своими плетеными ремнями их руки и ноги и тащат на корабли. И редко-редко возвращаются на родину те, кого они увели с собой, возвращаются с телом, покрытым рубцами, и душой, исковерканной рабством».