Старый землепашец, недавно похоронивший своего единственного сына, хотел во что бы то ни стало увидеть Ганнона, чтобы узнать, как его сыну живется в царстве теней.
Больше всего слухов ходило о сокровищах, которые будто бы привез Ганнон. Одни говорили, что корабли с сокровищами остановились у маяка, некоторые утверждали, что у Ганнона нет никаких кораблей, что сокровищ он не привез, но зато научился в Полях Мертвых превращать камни в серебро. Многие уже запаслись камнями потяжелее.
Десятки людей уже в первый день побывали в его доме, и Ганнон рассказал им всю правду. Но, когда эти люди выходили и пытались растолковать собравшимся, чтобы те расходились по домам, им никто не верил: выходящих подозревали, что они хотят лишить других их доли серебра.
На второй день Ганнон закрыл двери своего дома на все засовы. Надо было писать отчет о плавании в Совет Тридцати.
Ганнон протянул руки к жаровне, прикрытой медной решеткой. Приятное тепло медленно растекалось по его телу, и меньше ощущалась тупая боль в голове.
Положив на колени дощечку, Ганнон расстелил на ней свиток папируса и взял двумя пальцами палочку из камыша. «Как начать? – размышлял Ганнон. – Нет, отчет Гимилькона нельзя взять за образец. Он столь же туманен, как открытые им северные острова. Надо быть скупым в словах и трезвым в мыслях».
Написав первую фразу, Ганнон прочел ее вслух:
– «Отчалив и выехав за Столбы, мы плыли два дня и потом основали первый город, при котором была большая равнина…»[99]
И тогда он вспомнил все: вопль женщины, у которой отняли ребенка, пламя костра, разгоняющего тьму, взволнованный шепот Гискона, рассказывающего о своем ночном видении.
Рука Ганнона снова заскользила по папирусу. Камышовая палочка чертила одну букву за другой, слово за словом:
«Затем, направившись к западу, прибыли к Солоенту, ливийскому мысу, покрытому густым лесом. Здесь основали храм богу моря и снова двинулись на восток… Мы прибыли к большой реке Ликсу, текущей из Ливии».
Вот он, песчаный берег, заполненный моряками. В ушах его еще звучит песня, которую пела его Синта:
И плакал он горько о Лине, о сыне,
И слезы владыки землю прожгли.
Вытерев рукой глаза, он снова писал, и в памяти его вставали гигантские валы, обрушивающиеся на берег Ливии: высокие травы, колышущиеся под ветром; поющие пески, засыпавшие тело Малха; зовущий взор Тинис и огненные потоки, выливающиеся в море; девственный лес и ни с чем не сравнимые крики лесных людей; свист ветра, несущего корабль на скалы.
Как найти слова, которые смогли бы передать чувства людей, впервые увидевших неведомые земли и острова, их восторг, их радость, их страх? А впрочем, зачем все это знать раби, для которых он пишет свой отчет? Их, наверное, интересует, много ли в этих местах золота и во сколько обойдется снаряжение новой экспедиции за Столбы.
Взглянув на песочные часы, Ганнон понял, что ему пора уже идти. Его ожидает Совет. Ганнон свернул в трубку лист папируса и заткнул его за край плаща. Потом взял что-то завернутое в полотно и быстро покинул дом.
Карфаген нисколько не изменился за время отсутствия Ганнона: та же толпа, в которой редко увидишь хорошо одетого человека. Больше всего людей в изорванной одежде, бледных, истощенных.
«И этот город считают самым богатым на берегах Внутреннего моря!» – с горечью подумал Ганнон.
Улица Сисситов вывела Ганнона на площадь, вымощенную квадратными плитами. Это была площадь Собраний. Когда-то ее переполняли люди, с восторгом выкрикивавшие его имя. А теперь она пуста!
У Дома Совета появился новый памятник. Фигура из серого мрамора. Высокий лоб, широко расставленные глаза, что-то удивительно знакомое в лице!
Ганнон вздрогнул. Ведь это его отец! Гамилькар предстал перед Ганноном таким, каким он видел его в последний раз, под Гимерой, мужественным, сильным.
Что бы сказал его отец сейчас?
Дом Совета показался Ганнону особенно величественным в холодной роскоши своих колонн, в массивности своих стен. Каким далеким представилось то время, когда он входил сюда окрыленный надеждой!
Ганнон поднялся по лестнице, прошел мимо безмолвных стражей, зорко охранявших эту крепость богачей, и медленно двинулся по длинному коридору, освещенному спрятанными в нишах светильниками. Свет их выхватывал из темноты то одну, то другую часть его лица – широко раскрытые, устремленные вперед глаза, крепко сжатые губы.
Совет постановил…
Сегодня Совет Тридцати решает судьбу Ганнона. Впрочем, судьба его уже решена, но не здесь. Сразу же после прибытия Ганнона великий жрец Магарбал позвал к себе суффета Миркана. Кипя злобой, жрец требовал, чтобы мореход немедленно был заключен в Дом Стражи. Миркану стоило немалого труда уговорить Магарбала отказаться от этого замысла. «Так мы возбудим чернь против нас, – предостерегал Миркан. – Я потребую у нечестивца отчета в Совете, и, если он через месяц не вернет сделанных республикой затрат, он все равно окажется в Доме Стражи».
Раскрылись двери. Шум умолк. Все взгляды обращены к Ганнону. Голова его высоко поднята. Нет, он не изменился, этот дерзкий и непокорный отпрыск Магонидов. Он держится так, словно не чувствует за собой никакой вины, словно пришел сюда победителем.
Ганнон остановился против Миркана. В правой руке его свиток, в левой – какой-то сверток.
Злобно взглянув на Ганнона, Миркан произнес:
– Совет ждет твоего отчета!
Положив на пол свой сверток, Ганнон развернул папирус и начал медленно его читать. Изредка он поднимал голову, чтобы увидеть, какое впечатление производят его слова. Раби слушали внимательно, но лица их были непроницаемы. Но вот Ганнон кончил читать и выпрямился, как воин перед лицом врага.
– Есть ли вопросы у раби? – раздался голос, напоминающий бой треснувшего колокола, то был голос Миркана.
– Есть! – послышалось откуда-то сзади.
Это Габибал. Тогда он поддержал Ганнона, предлагая вычерпать чернь со дна города. Что же скажет он теперь?
– Да, у меня есть вопрос: много ли сицилийского вина сегодня выпил Ганнон? Или, может быть, он привез вино с берегов океана, от которого он совсем обезумел?
В зале послышались выкрики:
– Молодец, Габибал! Довольно нас обманывать! Пусть Магонид вернет золото!
Ганнон стиснул зубы. Как ему хотелось плюнуть в лицо этим тупицам, думающим только о золоте!
Сдерживая себя, Ганнон отвечал:
– Вот уже год, как у меня во рту не было ни капли вина. А порой мне не хватало и воды. Да, я обещал вам золото. Я бы мог засыпать золотым песком весь пол этого зала, этот стол рухнул бы под тяжестью сокровищ Атлантиды, но мой корабль поглотило море.
– Мы уже сыты твоими баснями, Ганнон! – воскликнул Миркан. – Чем ты можешь подтвердить, что все сказанное тобою правда?
Ганнон опустил голову.
– У меня нет корабля, нет моих друзей, вместе со мной побывавших там, где еще не был никто из смертных. У меня осталось лишь вот это. – И Ганнон развернул сверток. – Члены Совета, – продолжал он, – могут убедиться в существовании лесных людей.
Ганнон протянул шкуру Миркану, но тот брезгливо ее оттолкнул.
– Это и есть сокровища, которые ты обещал Совету? – Лицо Миркана вспыхнуло от гнева. – Шкура какого-то мерзкого животного! Не ею ли ты хочешь расплатиться за потерю «Сына бури» и «Ока Мелькарта»?
Раздались выкрики: «Правильно!», «Пусть он расплатится!» И вдруг их заглушил звонкий голос:
– Стойте! Знаете ли вы, кого судите? – Это говорил совсем юный раби.
«Этот юноша здесь, в Совете? – Ганнон знал, что только большие заслуги отца могли позволить человеку такого возраста занимать почетное место в Совете. – К какому же роду принадлежит этот юноша? Почему лицо его кажется мне знакомым?»
– Знаете ли вы, кого судите? – повторил юноша. – Человека, чьим именем будет гордиться Карфаген, пока стоят его каменные стены. Что нам было известно о западном береге Ливии до Ганнона? Для нас он кончался Ликсом. Ганнон проник туда, куда не знают пути птицы. Он передвинул Столбы Мелькарта к мысу Солнца. Он видел ночи, полные неведомых звезд. Смерть преследовала его на воде и на суше. Никто не мог поспешить ему на помощь. Он основал новые колонии. Разве это не дороже золота, которого требует ваша жадность?..
Голос молодого раби потонул в гуле враждебных выкриков:
– Долой! Молчи, Шеломбал!
Ганнон вздрогнул. Так это Шеломбал! Брат Синты!
Особенно неистовствовал Миркан. Лицо его побагровело, как стручок перца под солнечными лучами. Он протягивал костлявые руки к сыну, как бы желая его задушить. А Шеломбал стоял, гордо выпрямившись, словно радуясь буре, которую он вызвал.
Ганнон с восхищением и благодарностью смотрел на него. Этот юноша вернул ему веру в людей. Даже здесь нашелся человек, сердце которого открыто для правды. И это сын Миркана! Какое бы решение ни принял Совет, все равно справедливость пробьет себе дорогу. Время отделит правду от лжи, как огонь отделяет серебро от олова, как ветер отделяет зерно от плевел.
Внезапно в зале наступила тишина. Взгляды всех устремились к Миркану.
– Велика вина Ганнона перед республикой, – начал Миркан. – За подобные преступления других мы сразу приговаривали к распятию на кресте. Но, чтя память Гамилькара, я лишь предлагаю, чтобы Ганнон в месячный срок вернул в казну взятые им деньги. В противном случае с ним поступят по законам республики…
Шумные возгласы одобрения покрыли последние слова суффета.
Медленно покинул Ганнон зал Совета. Площадь перед зданием Совета, лишь час назад пустовавшая, теперь была запружена народом. Бедняки Карфагена узнали, что люди, которых Ганнон повез за Столбы, счастливы. Теперь они пришли просить Ганнона отвезти их туда же. Весть, что Совет Тридцати осудил их любимца, уже разнеслась по площади. В толпе поднялся ропот, перешедший в дикий гул. Тысячекратные крики, подобно грому, разносились по площади. Откуда-то появились стражи. Они шли на толпу, выставив острия копий.