, хотела обучить внука языку своих отцов и пригласила Мидаклита к себе в дом. Гамилькар поддержал намерение своей матери. Ганнону запомнились его слова:
«Греки – наши враги и соперники. Ты должен знать язык врагов Карфагена». И Ганнон научился греческому языку, как этого хотел отец. Более того: он полюбил этот красивый, звучный язык. После смерти бабушки Ганнон все реже встречался с учителем, а с того времени, как вышел в море, не видел его ни разу.
В своем маленьком, наполовину вросшем в землю домике Мидаклит проводил время за египетскими, финикийскими, еврейскими свитками. Он не относился, подобно многим своим соотечественникам, презрительно ко всему негреческому. Он не называл египтян, карфагенян, евреев варварами. Мидаклит хорошо знал, что в то время, когда египтяне сооружали свои пирамиды и храмы, его собственные предки еще были дикарями и, одетые в звериные шкуры, бродили по горам. Ему было известно, что задолго до Гомера жили вавилонские певцы, слагавшие гимны о богах и героях, и что ассирийцы умели определять солнечные затмения за четыреста лет до Фалеса[18]. Он знал также и о том, что в то время, как греки верили сказкам, что Столбы Геракла – предел света, финикийцы вышли в океан. «Многому можно поучиться у варваров», – любил повторять Мидаклит. Особенно понял он это здесь, в Карфагене.
– Над чем ты задумался, учитель? – послышалось вдруг.
Мидаклит обернулся.
– Это ты, Ганнон? – радостно воскликнул грек, поднимаясь навстречу гостю. – Как я рад, что ты не забыл дорогу к моему дому!
– Я ее найду и с закрытыми глазами, учитель, – улыбнулся Ганнон. – Это дорога моего детства, а тогда я был так счастлив!
– Я слышал о бедах, свалившихся на твои плечи. Пусть боги вдохнут в тебя мужество!
– Не будем об этом говорить. – Ганнон нахмурился. – Я принес тебе одну вещь. Думаю, она тебя заинтересует. Вот! – и он протянул греку табличку.
Мидаклит взял табличку, перевернул ее, поднес к глазам. Ганнон видел, как задрожали его руки, а кончики пальцев, державшие пластинку, побелели.
– Откуда она? – выдохнул грек.
– Из этого щита. Выпала.
Грек взял щит обеими руками, и на лице его появилось выражение восторга и удивления. Выставив вперед правую руку, он стал читать нараспев:
Щит из пяти сложил он листов, и на круге широком
Много чудесного бог, творец вдохновенный, представил.
Изобразил он и землю, и синее небо, и море,
Солнце в пути неистомное, полный серебряный месяц,
Все прекрасные звезды, какими увенчано небо.
– Твой любимый Гомер? – с улыбкой спросил Ганнон.
Он знал страстную любовь учителя к этому греческому певцу и немного посмеивался над ней. Многое из того, что Ганнон слышал от Мидаклита о войнах и странствиях, описанных Гомером, казалось ему вымыслом, красивой сказкой.
– Да, – отвечал грек, – и щит, который ты мне принес, может быть, столь же древен, как доспехи, выкованные для Ахилла[19] и воспетые Гомером. Только на этом щите изображены не сельские труды и не сечи, как на Ахилловом щите, а великий подвиг мореходов, вышедших за Столбы Геракла.
– За Столбы Геракла? – воскликнул Ганнон. В голосе его прозвучало недоверие.
– Да, за Столбы Геракла! – подтвердил грек. – Или за Столбы Мелькарта, как называете их вы, карфагеняне. Видишь, как искусно художник изобразил две скалы, встающие из волн? Это и есть рубеж Внутреннего моря и океана, обтекающего землю[20]. Корабль плывет на запад, дорогой солнца. Великое светило наполовину погружено в царство ночи.
– Но что это за люди? Чей это корабль? – спросил Ганнон. – Ведь это не финикийский корабль! Смотри, какой у него парус и корма. А между тем все знают, что мои предки первыми вышли в океан.
– Я плохо разбираюсь в кораблях, – сказал грек. – Для меня они все похожи друг на друга. Но смотри, какой странный наряд у этой девы со змеями. Туника у нее до щиколоток, а груди обнажены. Это богиня. Но не финикийская… И не греческая, – добавил он после некоторой паузы.
– Почему же ты думаешь, что это богиня?
– Видишь, она выше других людей. Змеи – это признак божественной власти. Наша богиня Афина часто изображается со змеями.
– На алтаре Владычицы Танит тоже нарисованы змеи, – вспомнил Ганнон.
– Богиня указывает мореходам путь, – продолжал грек. – Но куда? Может быть, в Атлантиду?
– Атлантида – это страна? – спросил Ганнон, присаживаясь на коврик. – Я ничего о ней не слышал. И ты мне о ней не рассказывал.
Грек подошел к столу и достал оттуда свиток, перевязанный синей тесьмой.
– Этот свиток, – начал Мидаклит, садясь рядом с Ганноном, – недавно попал в мои руки. Его написал греческий мудрец Солон.
– Не тот ли это Солон, который дал афинянам законы, а после отправился в добровольное изгнание?[21]
– Да, это он, – подтвердил грек. – У тебя хорошая память… Солон, – продолжал Мидаклит, – много путешествовал и однажды побывал в самой древней стране мира, в Египте. От жрецов египетского города Саиса Солон узнал о существовании большого острова, расположенного к западу от Столбов Геракла, и записал все, что ему рассказали египтяне. Остров этот, или, вернее, материк, был заселен мудрым и деятельным народом – атлантами. Ими управляли цари. Атланты, как и древние египтяне, перерезали свою страну каналами, и она расцвела, как весенний цветок. Они возвели прекрасные дворцы и храмы богу моря. На своих судах они совершали далекие плавания. Не было на земле народа богаче и счастливее атлантов. Но однажды послышался страшный подземный гул. Земля под ногами атлантов разверзлась. Хлынули волны, и Атлантида исчезла в пучине океана.
– У наших жрецов, – заметил Ганнон, – ты услышишь и не такие басни. Где это видано, чтобы целый материк исчез под водой! Должно же было что-нибудь от него остаться. И почему об Атлантиде ничего не знают в Карфагене?
– По словам Солона, – возразил Мидаклит, – катастрофа произошла десять тысяч лет назад. Тогда не было ни Карфагена, ни его отца – древнего Тира[22]. Поэтому твой народ и не слышал об Атлантиде. Египтяне же древнее вас. Остатки Атлантиды надо искать за Столбами.
– Что ж, давай их поищем с тобой?
– Ты смеешься над своим старым учителем! Думаешь, я не знаю, что грекам под страхом смерти запрещено выходить за Столбы? Ведь закон этот принят по настоянию твоего родителя, да будут к нему милостивы подземные боги.
– Я не смеюсь над тобой. – Ганнон взял грека за руку. – Закон грозит смертью греческим купцам, а не тебе. Я не смеюсь, учитель! Ты знаешь, что я задумал? Мы обоснуем на землях Ливии колонии, а после этого на нескольких кораблях выйдем в океан. Мы должны узнать, можно ли обогнуть Ливию. Мы поищем твою Атлантиду! Поедешь со мной?
Вместо ответа Мидаклит заключил Ганнона в объятия.
В совете тридцати
За длинным прямоугольным столом сидят раби[23], с каждой стороны по четырнадцать. В зале жарко. Лица советников покрыты капельками пота. Многие дышат, как рыбы, вытащенные из воды.
У узкой стороны стола – два сиденья со спинками из слоновой кости. На одном из них восседает Миркан. В одежде суффета он кажется еще более тучным. Место другого суффета пустует: новый суффет, вместо погибшего Гамилькара, еще не избран. Выборы должны состояться через несколько дней.
Распахнулись двери из желтого кедра. На пороге появился Ганнон. Приветствуя советников почтительным поклоном, он произносит:
– Да снизойдут на вас милость и благословение богов!
– Что тебе нужно от Совета? – спрашивает Миркан, не поворачивая головы.
– О мудрейшие из мудрых! – еще раз поклонившись, начинает Ганнон. – В Сицилии мне пришлось пережить горький день Гимеры. На родине я узнал страдания народа нашего. Знойный ветер иссушил поля. Люди насытились горем и напились слезами, как вином. Город не может помочь своим сыновьям. У нас нет хлеба. У нас нет серебра и золота, чтобы купить хлеб. Но за Столбами лежат благодатные земли. Там хватит места для всех, и там много золота. Если вы дадите мне корабли, я поведу людей в эти земли. Я увезу бедняков и привезу золото – столько золота, что можно будет нанять тысячи наемников. У Карфагена будет могущественная армия, и он сотрет Сиракузы с лица земли! Он покорит ливийцев, угрожающих нашему городу с юга.
Наступило долгое молчание. Раби ждали, что скажет суффет, а Миркан не мог никак собраться с мыслями. Как ответить этому мальчишке, едва не ставшему его зятем? Мысль об основании новых колоний очень притягательна. Стоит ее высказать – и народ пойдет за Ганноном, как стадо баранов за вожаком, и снова род Магонидов, к которому принадлежит Ганнон, возвысится, и тогда сыну Миркана Шеломбалу не видать кресла суффета, как собственных ушей. Надо уговорить Ганнона, надо убедить его отказаться от своего замысла.
– Отцы раби! – начал Миркан. – Вы выслушали Ганнона. Я его знаю больше, чем вы, и поэтому утверждаю, что он храбрый юноша. Сердце его обращено к добру, но он еще молод и горяч. Ганнон призывает вывезти людей за Столбы сейчас, когда враги осмелели. Сегодня мы отправим корабли к Столбам, а завтра греки подступят к стенам нашего обезлюдевшего города, и ливийцы сразу же придут им на помощь. Ганнон обещает нам привезти золото. Да, нам нужно золото, много золота. Но можем ли мы ради него рисковать кораблями? Вспомните, что говорит мореход Гимилькон о плавании за Столбы. Вспомни и ты, Ганнон! Ведь это пишет твой дядя. И, может быть, ты поверишь ему больше, чем мне. Сердце содрогается, когда слышишь о блуждающих кораблях, о туманах, о горах изо льда, выступающих из моря. Ганнон! Откажись от своей безумной затеи! Отправляйся в Сицилию. Мы дадим тебе наемников. Отомсти за смерть своего отца, удостоенного высшего в республике почета. Заверши его дело, и ты по праву займешь его место. – Картинным жестом Миркан указал на пустующее сиденье суффета.