– Что и говорить, господа старательные!..
– А что, это настоящие господа или не настоящие?
<…>
Вставая рано, с солнцем, наша семья и обедала рано: в двенадцать часов дня. Антон Павлович купил колокол и водрузил его в усадьбе на высоком столбе. Раз в сутки, ровно в двенадцать часов дня, Фрол или кто-нибудь вместо него должен был отбить двенадцать ударов, и вся округа по радиусу верст в шесть-семь, услышав этот колокол, бросала работу и садилась обедать. Уже в одиннадцать часов утра, успев наработаться и пописать вдоволь, Антон Павлович приходил в столовую и молча, но многозначительно взглядывал на часы. Мать тотчас же вскакивала из-за швейной машинки и начинала суетиться:
– Ах, батюшки, Антоша есть хочет!
Начиналось дерганье звонка в кухню, находившуюся в отдельном помещении. Прибегала Анюта или Маша, и начинались приготовления к обеду. “Скорей, скорей!” Но вот уже стол накрыт. Совсем идиллическая картина! От множества разных домашних закусочек, приготовленных заботливой рукой Евгении Яковлевны, положительно нет на столе места. Этот обильный стол воспет даже в одном из стихотворений Т.Л. Щепкиной-Куперник. Нет места и за столом. Кроме пятерых постоянных членов семьи, обязательно обедают и чужие. После обеда Чехов уходил в спальню, запирался там и обдумывал сюжеты, если его не прерывал Морфей. А затем с трех часов дня и вплоть до семи вечера трудились снова. Не нужно забывать, что это был тогда медовый месяц землевладения для Чеховых, в крови которых все-таки текла крестьянская земледельческая кровь.
Самое веселое время в Мелихове – это были ужины. За ними, устав за день, вся семья отдыхала и велись такие разговоры, на какие был способен один только Антон Павлович, да еще в присутствии “прекрасной Лики”, когда она приезжала. Затем в десять часов вечера расходились спать. Тушились огни, и все в доме затихало, и только слышно было негромкое пение и монотонное чтение Павла Егоровича, любившего помолиться.
Это идиллическое распределение времени приведено только к примеру. Оно не всегда протекало так идиллически. Прежде всего – уставали ужасно: по новости, все схватывались за сельское хозяйство с таким пылом, что к вечеру едва доволакивали ноги до постелей. Я, например, выходил в поле каждый день в три часа утра, еще до восхода, солнца, и сам пахал. Один раз так устали, что проспали колоссальный пожар рядом, бок о бок с усадьбой, и никто во всем доме так и не услышал, как его тушили, как звонили в колокол. Проснулись, – глядь, а сбоку вместо соседской усадьбы один только пепел.
– Братцы, куда девалась кувшинниковская усадьба?
Мы только переглянулись друг с другом.
Первая весна в Мелихове была холодная, голодная и затяжная. Пасха прошла в снегу. Затем началась распутица. Дороги представляли собой нечто ужасное. При имении находились только три заморенные клячи, при этом одна из них была с брачком: не шла вовсе со двора. Другую, когда она была в поле, подменили дохлой, точно такой же масти: вместо кобылы подложили мерина. Таким образом, пока мне не удалось дождаться первой ярмарки и купить там сразу семерых лошадей, пришлось долгое время ездить на одной только безответной кляче, носившей имя “Анна Петровна”. Сена на десятки верст вокруг не было ни клочка, пришлось кормить скотину рубленой соломой, но “Анна Петровна” ухитрялась бегать на станцию и обратно, возить Антона Павловича на практику, таскать бревна и пахать.
Надвигался голод.
Но никто из нас не унывал. Не прошло и трех месяцев, как все в усадьбе переменилось: дом стал полной чашей; застучали топоры плотников; появилась скотина; все весенние полевые работы были выполнены без опоздания и по всем правилам науки, вычитанным из книжек. На огороде у Марии Павловны творились чудеса: зрели на воздухе баклажаны и артишоки. Антон Павлович повеселел. Он уже мечтал о том, что имение даст ему тысячу рублей прибыли, но засушливая весна и лето свели урожай на нет; но и это никого из нас глубоко не затронуло. На огороде по-прежнему было прекрасно, а тут вывелись гусенята, появилась новая телка альгаусской породы. Лейкин прислал из Петербурга двух изумительных щенков, названных “Бромом” и “Хиной”. Собранную рожь, давшую едва сам-три, отмолотили на своей молотилке, отвеяли и тотчас же послали на мельницу в Давыдовский монастырь. Привезенную муку, ввиду голодного времени, Антон Павлович поручил мне продать мелиховским крестьянам по полтора пуда за пуд, но так, чтобы об этом у нас в усадьбе не узнал никто, что я и исполнил в точности. Но об этом все-таки узнали: вероятно, кто-нибудь из крестьян перевесил дома свою покупку, потому что я сам слышал, как в разговоре между собой мужики называли меня “простоватым”.
<…>
К первой же осени вся усадьба стала неузнаваема. Были перестроены и выстроены вновь новые службы, сняты лишние заборы, посажены прекрасные розы и разбит цветник».
Нескладно построенный дом с запутанным расположением комнат дал Чехову повод для еще одной шутки. Когда приезжали гости, он водил их по дому кругами, показывая одни и те же комнаты с разных сторон и уверяя, что это – разные помещения. Шутка неизменно удавалась. Гости оставались уверенны, что дом «больше внутри, чем снаружи».
В доме бывали не только друзья писателя и местные жители, но и люди, приезжавшие издалека специально, чтобы познакомиться с Чеховым: сельские учителя, врачи, фабриканты, художники, актеры, начинающие писатели, поклонницы таланта хозяина. В кабинете писателя до сих пор хранятся керосиновая лампа, перьевая ручка и чернильница, а также весы для взвешивания писем. Нашлось в кабинете место и дорожной аптечке: Чехов не отказывал в помощи крестьянам из ближайших деревень. Рядом со столом стоит кресло-качалка, в которой Чехов присаживался, чтобы почитать.
Окно в кабинете большое, трехстворчатое, так называемой итальянское. Позже такое же окно будет и в Ялтинском доме писателя. Об этой комнате сохранились воспоминания Жюля Легра – французского филолога, посетившего на рубеже веков нашу родину и написавшего книгу «Литературная Россия», во многом открывшую для французов русскую литературу. Легра пишет: «По стенам библиотечные полки с нагроможденными на них без системы книгами по медицине и литературе. Кругом расставлены безделушки из тонкой бронзы и слоновой кости, вывезенные с Дальнего Востока. На подоконнике большого окна – склянки с лекарствами, кое-где портреты, в том числе портрет Толстого, на стене, над диваном, где я лежу, миниатюрная акварель, изображающая лужайку с тремя березами, серебристые стволы…» На стенах кабинета висят акварели Исаака Левитана. Среди них – «Мелиховский пейзаж», который художник написал в 1895 году, всего за четверть часа, во время одного из его визитов в Мелихово.
В окрестностях своей усадьбы писатель построил три школы: в Талеже, в Новоселках, и в самом Мелихове, которые были признаны лучшими в Московской губернии (до наших дней сохранилась только одна из них, в Новоселках). Он также собирал деньги на возведение колокольни около мелиховской церкви, хлопотал об открытии почтового отделения при станции Лопасня, проведении к Мелихово шоссе. В кабинете также хранится деревянное резное блюдо с надписью «Чай пить – хозяйку любить». На этом блюде крестьяне села Талеж поднесли Чехову «хлеб-соль» по случаю открытия школы, выстроенной на его средства в 1896 году.
В следующем году писатель принял деятельное участие в народной переписи. Ежедневно с пяти до девяти утра он вел прием у себя дома, ездил к больным за десятки верст во всякую погоду. Много трудился Чехов в период холерной эпидемии 1892–1893 годов. Он ездил по местным имениям и фабрикам, уговаривал хозяев принять противоэпидемические меры, дать денег на постройку холерных бараков.
Об этих поездках Чехов пишет Суворину: «В Биаррице живет теперь мой сосед, владелец знаменитой Отрады, граф Орлов-Давыдов, бежавший от холеры; он выдал своему доктору на борьбу с холерой только 500 руб. Его сестра, графиня, живущая в моем участке, когда я приехал к ней, чтобы поговорить о бараке для ее рабочих, держала себя со мной так, как будто я пришел к ней наниматься. Мне стало больно, и я солгал ей, что я богатый человек. То же самое солгал я и архимандриту, который отказался дать помещение для больных, которые, вероятно, случатся в монастыре. На мой вопрос, что он будет делать с теми, которые заболеют в его гостинице, он мне ответил: “Они люди состоятельные и сами вам заплатят…” Понимаете ли? А я вспылил и сказал, что нуждаюсь не в плате, ибо я богат, а в охране монастыря… Бывают глупейшие и обиднейшие положения… Перед отъездом гр. Орлова-Давыдова я виделся с его женой. Громадные бриллианты в ушах, турнюр и неуменье держать себя. Миллионерша. С такими особами испытываешь глупое семинарское чувство, когда хочется сгрубить зря».
Разным уголкам сада по традиции, принятой в дворянских усадьбах, Чехов давал собственные названия. Здесь были и «левитановская горка», и «аллея любви» – любимая липовая аллея писателя, в которой он мечтал построить отдельный домик для работы. Отдаленный лесной участок справедливо именовался «Дальний Восток», уголок усадьбы с хозяйственными постройками стал «наивным двором».
Старое дерево, росшее когда-то на территории усадьбы, прозвали «Мамврийский дуб», названный по имени долины в близь Хеврона, где сидевшему под дубом Аврааму явился Господь. На дубе был скворечник под названием «Питейный дом братьев Скворцовых», пруд «Аквариум», где Чехов любил рыбачить.
11 марта 1893 года Антон Павлович писал: «Купили сруб для кухни и заказали сруб для флигеля, предназначенного для Ивана и Иваненко; флигелек будет построен в саду, около забора, против аллеи любви, так что в то же время будет служить сторожкой». Через год, 21 апреля 1894 года, он писал А.С. Суворину: «Начинаю строить хорошенький флигель». А уже 26 июня 1894 года с восторгом сообщал ему: «Флигель у меня вышел мал, но изумителен. Плотники взяли за работу 125 рублей, а устроили игрушку, за которую на выставке мне дали бы 500 рублей».