Сначала во флигеле селили гостей. Но позже туда перебрался сам писатель, как все творческие люди, во время работы ценивший уединение. Но даже там он не мог и не хотел полностью отгородиться от жизни. На балконе поставили флагшток, и когда Чехов бывал свободен, он поднимал на нем маленький красный флажок: сигнал, что местные жители могут приходить к нему за медицинской помощью. В сенях дома – комнате с разноцветными витражными стеклами, где Чехов принимал больных, до наших дней сохранились лекарства и медицинские инструменты Чехова, рецепты, им выписанные. Из маленькой прихожей двери ведут в спальню и рабочий кабинет.
На флигеле мемориальная доска с надписью: «Мой дом, где была написана “Чайка”. А.П. Чехов». В самом деле, основатель Московского художественного театра Владимир Иванович Немирович-Данченко, не раз бывавший в Мелихове, писал: «Благодаря озеру и саду, в лунные ночи и закатные вечера Мелихово было очень красиво и волновало фантазию. Здесь Чехов писал “Чайку”, и много подробностей в “Чайке” навеяно обстановкой Мелихова. По крайней мере, я не могу отделаться от впечатления, что сцена, которую устраивает Треплев, прошла на этой аллее, идущей к озеру, и “в доме играют”, и “красная луна”, и лото в четвертом действии».
Кроме этой пьесы, в Мелихово написаны рассказы «Человек в футляре», «Крыжовник», «О любви», «Анна на шее», «Ариадна», «Черный монах», «Остров Сахалин», «Палата № 6», «Три года», «Моя жизнь», «Дом с мезонином», «Мужики», пьеса «Дядя Ваня». Все они до какой-то степени вдохновлены Мелиховым: его природой, людьми, с которыми здесь встречался Чехов, жизнью ближайшего провинциального города Серпухова, где он часто бывал.
Ольга Леонардовна Книппер-Чехова рассказывала о творчестве мужа: «В его повестях, рассказах и письмах много раз возникает дорогое сердцу Мелихово, которое было предметом его самых сердечных забот, беспокойств, касался ли вопрос воспитания деревенских ребятишек или медицинской помощи».
После смерти Чехова имение в Мелихове продали барону Стюарду. Уже тогда Мелихово часто посещали поклонники творчества писателя. Музей открылся здесь в январе 1941 года.
Впервые Чехов приехал в Крым в 1888 году по приглашению Смирдина, у которого была дача в Феодосии. Однако писатель не поехал прямиком в Феодосию, а из Симферополя отправился в Севастополь и проехал по всему южному берегу.
Как и многих, впервые приехавших в Крым, его поразил контраст между ровной однообразной степью и побережьем. И, конечно же, огромное впечатление на писателя произвело Черное море. «Судя по степи, по ее обитателям и по отсутствию того, что мило и пленительно в других степях, Крымский полуостров блестящей будущности не имеет и иметь не может, – пишет он сестре. – От Симферополя начинаются горы, а вместе с ними и красота. Ямы, горы, ямы, горы, из ям торчат тополи, на горах темнеют виноградники – все это залито лунным светом, дико, ново и настраивает фантазию на мотив гоголевской “Страшной мести”. Особенно фантастично чередование пропастей и туннелей, когда видишь то пропасти, полные лунного света, то беспросветную, нехорошую тьму… Немножко жутко и приятно. Чувствуется что-то нерусское и чужое. В Севастополь я приехал ночью. Город красив сам по себе, красив и потому, что стоит у чудеснейшего моря. Самое лучшее у моря – это его цвет, а цвет описать нельзя. Похоже на синий купорос».
Однако постепенно чуждые картины начинают раздражать его нервы: «Садиться на пароход и трогаться с якоря интересно, плыть же и беседовать с публикой, которая вся целиком состоит из элементов уже надоевших и устаревших, скучновато. Море и однообразный, голый берег красивы только в первые часы, но скоро к ним привыкаешь; поневоле идешь в каюту и пьешь вино. Берег красивым не представляется… Красота его преувеличена. Все эти гурзуфы, Массандры и кедры, воспетые гастрономами по части поэзии, кажутся с парохода тощими кустиками, крапивой, а потому о красоте можно только догадываться, а видеть ее можно разве только в сильный бинокль… Глядя на берег с парохода, я понял, почему это он еще не вдохновил ни одного поэта и не дал сюжета ни одному порядочному художнику-беллетристу. Он рекламирован докторами и барынями – в этом вся его сила. Ялта – это помесь чего-то европейского, напоминающего виды Ниццы, с чем-то мещански-ярмарочным. Коробообразные гостиницы, в которых чахнут несчастные чахоточные, наглые татарские хари, турнюры с очень откровенным выражением чего-то очень гнусного, эти рожи бездельников-богачей с жаждой грошовых приключений, парфюмерный запах вместо запаха кедров и моря, жалкая, грязная пристань, грустные огни вдали на море, болтовня барышень и кавалеров, понаехавших сюда наслаждаться природой, в которой они ничего не понимают, – все это в общем дает такое унылое впечатление и так внушительно, что начинаешь обвинять себя в предубеждении и пристрастии».
Люди становятся ему ненавистны, а утешает только море. «Все выжжено солнцем, и улыбается одно только море, которому нет дела до мелких городишек и туристов, – пишет Чехов. – Купанье до того хорошо, что я, окунувшись, стал смеяться без всякой причины».
В начале того же письма он отмечает: «Легкое не хрипит, но хрипит совесть, что я ничего не делаю и бью баклуши». Доктор Чехов много лет уверял себя и окружающих, что его хрипы в легких – это всего лишь застарелый бронхит. Вероятно, ухудшение наступило после поездки на Сахалин в 1890 году; в конце концов Антон Павлович вынужден был сознаться: «Я уличен в незаконном сожительстве с туберкулезной бациллой». В начале XX века противотуберкулезных препаратов еще не существовало, вся надежда была на то, что организм больного сам справится с инфекцией, но для этого ему нужно создать условия: теплый и сухой воздух, хвойные фитонциды, море. Спустя десять лет Чехов приезжает в Крым, чтобы лечиться и поселяется в столь несимпатичной ему Ялте.
Писатель много раз меняет квартиры, ищет спокойное и недорогое место. Он уже знаменит, и к нему постоянно приходят посетители, выразить свое восхищение и поговорить о судьбах России. Скучающие на курорте девушки стайками ходят за ним, его родственники, приехавшие вместе с ним, называют их «антоновками».
И.Н. Альтшуллер вспоминает: «Бывали и экстраординарные развлечения. Местный караим-купец, приятель Синани, пригласил Чехова на обед с шашлыками и с классическими, как он говорил, чебуреками. Было душно, жарко, масса приглашенных “на Чехова” родственников и приятелей радушного хозяина. Чебуреки на бараньем жиру, с бараньей начинкой с непривычки показались ужасными, разговор вертелся все время около строительных вопросов и подрядчиков. Чехов серьезно слушал, почти ничего не ел и вставлял деловые замечания. Как только мы вышли, Чехов завернул в аптеку и купил свою любимую касторку: “Надо будет сейчас же принять”. – “Да вы ж ничего не ели”. – “А запах, а разговоры?”»
Нужно только добавить, что Синани не просто купец, он владелец книжного магазина на набережной, который Чехов любил и часто посещал.
В марте 1899 года Чехов пишет сестре: «Ялтинская дача обойдется не дороже 10 тыс., но увы, увы! вчера архитектор объявил, что готова она будет только в августе. К лету будет готова только кухня с тремя комнатками, в которых можно будет жить. В Ялте на сих днях обвалился один дом, и теперь архитекторы боятся строить в сырую погоду. Деревья уже можно сажать, и за деревьями есть кому смотреть. Так как дом будет кончен только в августе, то в апреле мне здесь уже нечего будет делать и я поеду в Москву или в Мелихово в первых числах апреля. В июне опять поеду в Ялту с тобой вместе. Впрочем, поживем – увидим».
Дом построили в течение десяти месяцев по проекту архитектора Н.А. Шаповалова, и 27 августа 1899 года Чехов впервые ночевал там. По свидетельству А.И. Куприна: «Ялтинская дача Чехова стояла почти за городом, глубоко под белой и пыльной аутской дорогой. Не знаю, кто ее строил, но она была, пожалуй, самым оригинальным зданием в Ялте. Вся белая, чистая, легкая, красиво несимметричная, построенная вне какого-нибудь определенного архитектурного стиля, с вышкой в виде башни, с неожиданными выступами, со стеклянной верандой внизу и с открытой террасой вверху, с разбросанными то широкими, то узкими окнами, – она походила бы на здания в стиле moderne, если бы в ее плане не чувствовалась чья то внимательная и оригинальная мысль, чей то своеобразный вкус. Дача стояла в углу сада, окруженная цветником. К саду, со стороны, противоположной шоссе, примыкало отделенное низкой стенкой старое, заброшенное татарское кладбище, всегда зеленое, тихое и безлюдное, со скромными каменными плитами на могилах.
Цветничок был маленький, далеко не пышный, а фруктовый сад еще очень молодой. Росли в нем груши и яблони дички, абрикосы, персики, миндаль. В последние годы сад уже начал приносить кое-какие плоды, доставляя Антону Павловичу много забот и трогательного, какого-то детского удовольствия. Когда наступало время сбора миндальных орехов, то их снимали и в чеховском саду. Лежали они обыкновенно маленькой горкой в гостиной на подоконнике, и, кажется, ни у кого не хватало жестокости брать их, хотя их и предлагали.
А. П. не любил и немного сердился, когда ему говорили, что его дача слишком мало защищена от пыли, летящей сверху, с аутского шоссе, и что сад плохо снабжен водою. Не любя вообще Крыма, а в особенности Ялты, он с особенной, ревнивой любовью относился к своему саду.
Многие видели, как он иногда по утрам, сидя на корточках, заботливо обмазывал серой стволы роз или выдергивал сорные травы из клумб. А какое бывало торжество, когда среди летней засухи наконец шел дождь, наполнявший водою запасные глиняные цистерны!
Но не чувство собственника сказывалось в этой хлопотливой любви, а другое, более мощное и мудрое сознание. Как часто говорил он, глядя на свой сад прищуренными глазами:
– Послушайте, при мне здесь посажено каждое дерево, и конечно, мне это дорого. Но и не это важно. Ведь здесь же до меня был пустырь и нелепые овраги, все в камнях и в чертополохе. А я вот пришел и сделал из этой дичи культурное, красивое место. Знаете ли? – прибавлял он вдруг с серьезным лицом, тоном глубокой веры. – Знаете ли, через триста четыреста лет вся земля обратится в цветущий сад. И жизнь будет тогда необыкновенно легка и удобна».