В то утро я рано выбрался, туман еще только начинал расходиться. Наладил удочки и уселся под куст, жду, Слышу заплескало. На поплавки глянул — не шевелятся. А тут еще стукнуло что-то тихонько, потом скрипнуло. Посмотрел я на другой берег и, хоть смутно было видно, заметил — лодка от Тарасовых. Лодку они давно держат. Двое в ней. Один на веслах, второй рядом копошится. Затаился и жду, что будет.
Добрались они до середины реки, тут уж я разглядел, один — Тарасов сам, второй — шурин его Черкизов. Бросили они весла, повозились что-то, подняли мешок большой, не то рогожный, не то из рядна, и бултых его в воду. Сами едва не кувырнулись — так лодку закачало. Поплавки у меня затрепыхались, да уж не до них. Сижу тихонько, не показываю себя. А голубчики-то за весла и к дому. Только они на берег, и я собрался. Удочки смотал, прихватил несколько рыбешек коту на завтрак и кусточками, кусточками — домой. И всё думаю, что же это они в реку бросили?
Я еще не знал тогда, что Ольгу убили. Но всё равно подозрительно мне показалось это дело, потому что люди они особенные: нелюдимы, только что на работе, а так ни в пир, ни в мир... Что мужики у них, что бабы — к соседке не забежит поболтать. Знают они, что не любят их за жадность, наверное, совесть и не позволяет..
Васютин молча курил и ничем не проявлял своего нетерпения. Рассказчик оценил это молчание и спокойно продолжал:
— Сады они сажали, посмеивались над ними: «Дождетесь урожая!» А смотри, сколько яблок теперь снимают! А кто смеялся — остался со своими березками да рябинами... Яблоки до весны хранят, когда цены на рынке повыше. Картофель отборный — тоже до весны. Гусей по осени откармливают, свиней держат.
Я всё это к чему — хваткие они люди. Но, сдается, хваткости одной тут мало. Тарасов — кладовщик, Черкизов — механик, жены у них — обе птичницы. Были... — добавил он, словно споткнувшись. — А размах — куда там; дома под цинком, транспорт — автомобиль у одного, мотоцикл — у второго. Деловым людям нельзя без транспорта: к рынку дорога короче. И всё-то они гребут, жадность что ли такая? Наверное, жадность. Соседей к колодцу не допускают! Но на этом не разжиреешь. Я всё подумываю, что есть у них еще доходы какие-то, тайные. А тут еще мешок!.. Да об Ольге узнал. Вот и решил с вами поговорить.
— Вы помните, когда это было?
— Домой вернулся — услышал, что Ольгу накануне отвезли в больницу.
— Место помните?
— Приметил.
— Как мне вас найти завтра?
— Не доезжая Замостья через речку переедете, три дома будет, третий мой, Кирсанова. Всякий скажет.
Васютин с вечера отправился в Замостье. Он решил заночевать у Кирсанова, а на рассвете провести поиск на реке.
Так он и сделал.
Кирсанов, как и договорились, припас лодку, багор, длинный шест, брезентовый плащ с капюшоном для следователя. Едва стало развидняться, они сошли к лодке и отправились вверх по течению. Васютин сел на весла. Они были тяжелые, непривычные; вместо уключин в бортах лодки по паре колышков, перевязанных сверху проволокой. Весла вертелись, стучали. А Васютину так не хотелось поднимать шума.
— Ближе к берегу, правее держите. Потише — там течение...
Васютин молча последовал совету Кирсанова и подосадовал, как это он сам об этом не подумал. Под берегом и не так заметно лодку. Следователя трудно было узнать в затасканном тяжелом плаще, но привлекать внимание к этой экспедиции ему всё равно не хотелось.
Пройти надо было всего с полкилометра, а когда половина пути была позади и Кирсанов сменил на веслах Васютина, у того горели ладони.
— Теперь примечайте, — тихо сказал Кирсанов. — Вон под этим кустом я сидел. А вон ихние усадьбы.
Большой сад на противоположном, северном берегу спускался к самой реке. Это был сад Черкизова. Двор сквозь деревья не просматривался. Ширина реки доходила тут до двухсот метров. Кирсанов довольно толково объяснил, где находилась лодка, когда с нее бросили мешок. Сам он сидел в тот момент на берегу, под кустами тальника. Как раз позади была большая береза, которая четко вырисовывалась теперь на посветлевшем небе.
— Пристань-мосточек, что в саду, видишь, в аккурат за ними была, — пояснил Кирсанов, придерживая лодку у куста.
Медленно, стараясь сохранить взятое направление, двинулись к середине реки. Кирсанов, плавно запрокидываясь назад, ровно и спокойно греб. Он вывел лодку на середину, оглянулся на мостки, посмотрел назад на свой куст и положил весла. Припасенный шест опустил в воду с левого борта, упер его в дно. Лодка ткнулась в него, и ее перестало сносить течением.
— Щупайте! — шепнул Кирсанов.
Васютин вооружился багром и стал шарить по дну. Глубины здесь было не более двух метров. Железо скребло по крупному песку, задевало небольшие камушки. Дно было чистое.
Передвигаясь так с помощью багра и шеста, они метр за метром ощупывали дно.
Очень скоро чуть ниже по течению от намеченной ими линии багор зацепился за что-то мягкое. Васютин осторожно потянул его наверх. В воде груз подавался легко, и скоро на поверхности появился бесформенный ком. Васютин подтянул его к лодке, Кирсанов ловко подвел снизу веревку. Мешок! Лодка накренилась, когда стали переваливать его через борт, ткань оказалась неожиданно скользкой, и мешок чуть не вырвался из рук. Удержала веревка.
Торопливо погребли вниз по течению, к дому. Васютин по профессиональной привычке мысленно набрасывал описание извлеченного мешка: «Мешок фуражный, ремонтированный, имеет неразборчивое клеймение черной краской». Он брезгливо пощупал ткань и сразу же посмотрел на Кирсанова. Из-под пальцев Васютина выдавливалась красноватая жидкость. Кирсанов невозмутимо греб, но тоже поглядывал на мешок и видел, как покраснели пальцы следователя.
Лодка мягко уткнулась в берег. Рассвело. Они принялись вытаскивать мешок: предстояло протащить его шагов тридцать вверх по крутому берегу, к дому. Вода, плескавшаяся на дне лодки, заметно порозовела. Поднимая мешок через борт, оба явственно ощутили выступающие сквозь ткань кости. Молчали, не решаясь вслух высказать одновременно появившуюся мысль...
С необходимыми предосторожностями мешок вскрыли на траве у крыльца. Предположения оказались почти верны: большие куски начинающего вымокать мяса вывалились на траву. Подошла жена Кирсанова.
— Красное какое. Уж не лошадь ли? — сказала она.
— Лосятина. Ясное дело, лосятина, — заметил муж. — Хапуги до леса добрались, им бы только брюхо набить или карман. Оттого и дичь в лесах у нас повывелась. Безобразят...
Да, это была лосятина. Свежая лосятина.
Черкизов лет на десять старше сестры. Рассматривая фотографию Ольги, Васютин подумал, что брат мог сойти и за ее отца. Но сходство касалось только черт лица. Светлые жидкие волосы еле-еле прикрывали угловатый череп. На полных с синенькими прожилочками щеках — белесая щетина. И глаза — тоже белесые.
Он сидел перед следователем в том же синем ватнике. Черную старомодную драповую кепку положил на диван. Сидел неловко, на кончике стула, и со вниманием прилежного ученика смотрел на Васютина. Слегка наклоняя голову набок, вслушивался в каждый его вопрос.
Да. Лось — это было, верно. Только он подранка добил. Кто-то ранил, а он добил... Всё равно бы пропадать зверю...
...Ошибаются, кто по голове судит, что это пятигодовалая самка, и не пятьсот килограммов мяса он взял, а каких-нибудь двести если, и то хорошо. Не гнить же мясу в лесу...
Продавать? Нет, не продавал. Да и смешно сказать — двести килограммов на две семьи. Какая; тут торговля?
Делили по справедливости, без обиды. Дома уже делили, а доставляли все вместе.
Как? Выносили к реке, а там на лодке по течению. Не тяжело.
Да, ночью.
— Какого числа? — спокойно переспрашивает Черкизов, но к ответу на этот вопрос он не готов и бормочет себе под нос: — какого? какого? Да с неделю этак назад... С неделю, или побольше...
Нет, о гибели сестры своей не может сказать ничего, кроме того, что говорил. Он выходил тогда на дорогу, к лесу, но никого не обнаружил.
Предполагать?.. Что он может предполагать? Многие в деревне злы на них, а злость от зависти... Живут хорошо, так живут ведь своими трудами, в карман к соседям не лезут.
— Больше ничего не можете сообщить?
— Нет.
— Так и запишем.
Черкизов медленно поднялся со стула:
— Мне можно идти?
— Да, пожалуйста, только вот в эту дверь, в дежурную комнату. До свидания.
— Всего хорошего.
Дверь захлопнулась.
Васютин подошел к другой двери; в коридоре ждал Иван Федорович Тарасов, который был вызван вместе с Черкизовым.
Тарасов молча вошел и сел. За два последних дня он заметно осунулся, почернел. Только карие глаза блестели глубоко из-под лохматых бровей. Руки с крупными выпуклыми ногтями неуютно улеглись на коленях.
Следователь, казалось, был занят лишь заполнением бланка протокола допроса, но удрученное состояние этого крепкого жилистого мужчины не ускользнуло от него. На глазах Васютина пуговица, едва державшаяся на выгоревшем грубошерстном пиджаке, уступила сильным пальцам и перекочевала в карман. Особое, приобретенное годами работы, чутье подсказывало следователю, что разговор будет значительным и что Тарасов хочет говорить и только ждет случая, чтобы начать разговор. Стоило ли спрашивать сейчас о мелочах, ловить человека на каких-нибудь противоречиях?
Несомненно, перенесенные тяжелые переживания, серьезные раздумья уже привели человека к решению. Может быть, не сбивать его, не копаться в деталях, а помочь сказать то, что назрело?
— Иван Федорович, — спросил он просто, — скажите, что вам известно о гибели жены?
Вздрогнула рука, только что было успокоившаяся на колене.
— Я к вам бы и сам пришел, товарищ следователь, без вызова... ведь что удерживало, — брат же он ей всё-таки... ему бы лучше...
Тарасов говорил тихо, и, слушая его, Васютин как бы видел перед собой жизнь, о которой тот рассказывал так, будто с близким другом хотел поделиться своими переживаниями и волнениями. Порой он останавливался на подробностях, которые бы вроде и ни к чему, но, прод