— Лежи спокойно. Главное, что мой храбрый помощник остался жив. Мы еще свое возьмем!
Симон облегченно вздохнул. Его страшила встреча с Флорианом Гейером.
— Вот этот парень хочет вступить в наш отряд, — сказал он, кивнув на Каспара. Гейер внимательно смерил взглядом подмастерья. Невысокая, но коренастая и кряжистая фигура Каспара, видимо, ему понравилась. Он одобрительно кивнул ему и предложил договориться обо всем с Симоном.
— А теперь, капитан Гейер, позволь мне сказать тебе словечко по секрету, — обратился к нему Симон. Каспар придвинул капитану стул к самой кровати и вышел из комнаты.
— Обещай, капитан, что не посетуешь на меня за то, что я тебе скажу, — начал Симон. — Это гнетет меня уже давно, но теперь, после вчерашнего, я не могу больше молчать.
— Как бы ни была горька истина, но раз она должна служить нашему общему делу, я приму ее, не сморгнув, — отвечал Гейер, присаживаясь. — Ну, выкладывай все начистоту.
— Знаешь, такого несчастья с нами не стряслось бы, если бы комитет не услал тебя.
— Ты что хочешь сказать? Что начальники заранее уговорились идти на приступ и намеренно услали меня в Ротенбург, опасаясь, что я воспротивлюсь их безумной затее? — спросил Флориан, широко раскрыв глаза.
— Не совсем так, но им не угодно было ждать, пока ты вернешься. Видишь ли, каждый из них думает, что разбирается в военном деле не хуже тебя. Они завидуют тебе. Поднявшись над простыми крестьянами, каждый из них желает быть первым во всем. Все они завистники и честолюбцы, а ты стоишь у них поперек дороги.
— Я не могу осуждать их, брат Нейфер, это в природе человека, — спокойно возразил Флориан Гейер. — Их всегда угнетали, с ними обращались как со скотом. Так как же они могли чувствовать себя людьми? Теперь же, когда в них пробудилось человеческое достоинство, они не хотят быть ниже тех, на кого прежде могли смотреть лишь с раболепным страхом и ненавистью. Так будем же довольны этой переменой. Без чувства человеческого достоинства не может быть свободы. А если они и пересаливают иногда в своем стремлении к свободе, то это ничего… Перемелется — мука будет. Было бы хуже, если бы они не верили в честность моих намерений.
— Ну нет, они верят, верят, — живо возразил Симон. — Но мелкая зависть разрушает наше единство и губит лучшие намерения. Мы теряем драгоценное время и тем самым играем на руку врагу. Так не может больше продолжаться. Нужен человек с сильной волей, чтобы для общего блага заставить их повиноваться. Этим человеком должен стать ты, капитан Гейер! Стоит тебе пригрозить им в комитете своим мечом, они заворчат, но увидишь, послушают тебя.
Флориан Гейер с изумлением посмотрел на него и, погладив усы, продолжал:
— Пожалуй, меня и самого так и подмывает на это, когда я гляжу, какое пагубное влияние оказывает на людей эта праздность и как ухудшается день ото дня положение в Вюрцбурге. Военный совет ничего не предпринимает, а у Берметера и его друзей не хватает сил держать людей в узде. Отец Амвросий проповедует на ветер, виселицы стоят пустые. Но, по правде говоря, даже в политике цель не всегда оправдывает средства. Если бы я действительно решился захватить власть, применив насилие, то это привело бы лишь к новому насилию. Ибо насилие и произвол могут держаться лишь насилием и произволом. С тех пор как стоит мир, они не привели еще ни один народ к свободе. Напротив, следствием каждого захвата власти узурпатором, попиравшим человеческие права, всегда бывает новое рабство. Пусть человек кристальной честности захватит власть с благороднейшими намерениями, и если у него не закружится голова на высоте, то его испортят лестью, хитростью и коварством его же приспешники и клевреты, чтобы через его посредство добиться своих низких целей. И еще одно я тебе скажу! Когда в народе угасает стремление к свободе, каждый честолюбец может захватить высшую власть; но свободолюбивый народ никогда не допустит этого. Если я решусь на такое дело, мои же «черные» изрубят меня на куски, и правильно сделают.
Симон не сводил с него озабоченного взгляда.
— Да, пожалуй, ты прав. Я еще поразмыслю над этим, — уныло произнес он.
Глава пятая
В гейдингсфельдской церкви отец Амвросий служил панихиду по воинам, павшим под стенами Мариенберга. Он мог бы заодно помолиться и за упокой души трех тысяч тюрингских братьев, павших в бою в тот самый понедельник[125]. Впрочем, правильней было бы сказать не в бою, а во время бойни, ибо ландграф Филипп Гессенский, Эрнст фон Мансфельд и Георг Саксонский напали на крестьян, нарушив перемирие и не сдержав своего княжеского слова. Три тысячи крестьян были перебиты, триста пленных обезглавлены, Томас Мюнцер и его друг Пфейфер попали в руки вероломных князей. Но в Гейдингсфельде об этом еще ничего не знали. В своей прочувствованной проповеди брат Амвросий назвал павших мучениками свободы. Он сравнил их с первыми христианами, мученическая смерть которых сделала возможной победу истинной веры. Так и пролитая ныне кровь взрастит древо свободы и раскрепостит изнывающий под вековым гнетом народ.
Глубоко потрясенные его пророческой речью, слушатели — многим из них пришлось стоять во дворе, так как церковь не могла вместить всех, — начали расходиться. Остались лишь военачальники да члены военного совета, заседания которого происходили здесь, в церкви, с тех пор как мост через Майн находился под огнем мариенбергских батарей. Флориан Гейер и Пецольд кратко доложили о своей поездке в Ротенбург, а Эренфрид Кумпф вручил совету грамоту ротенбургского магистрата, коей он и Георг Шпельт уполномочивались представлять Ротенбург в военном совете. Тогда взял слово доктор Карлштадт. Ссылаясь на проповедь брата Амвросия, он стал говорить о том, что одна политическая свобода ни к чему не приведет, пока весь строй жизни не будет обновлен в духе первых христианских общин.
Но ему не дали высказаться: недаром его предал анафеме сам Лютер. Священники боялись, как бы его слова не повлияли на крестьян, и прервали его речь громкими криками протеста. Они не нуждаются в его поучениях и не хотят ничего и слышать о христианском коммунизме. Эренфрид Кумпф, возлагавший большие надежды на ученость и красноречие доктора, всеми силами старался восстановить тишину, но тщетно взывал к миру и единению. То, что хотел сказать о единении Карлштадт, так и осталось невысказанным; священник Бубенлебен не дал ему говорить, закричав, что он вносит сектантскую рознь в их лагерь, а Якоб Кель заорал благим матом, требуя тишины. Довольно дрязг, пусть господин доктор отряхнет прах у их порога, они его не звали и в его помощи не нуждаются, и нечего ему здесь, в комитете, делать.
Эренфрид Кумпф, которому нужно было ехать в Вюрцбург, чтобы передать бургомистру и магистрату приветствие от ныне вошедшего в их братство Ротенбурга, вышел из церкви вместе с доктором. Так закончилась поездка Карлштадта, начавшаяся при весьма неблагоприятных предзнаменованиях. Один из сопровождавших пушки стражников оказался тупым и свирепым фанатиком, видно, новая вера не просветлила его разума. Увидев доктора под аркой Ворот висельников, он пришел в бешенство:
— Не хотим ехать с этим злодеем! — завопил он и бросился с копьем наперевес, чтобы сбить Карлштадта с коня. К счастью, Георгу Шпельту удалось отвести удар.
Теперь доктора символически побили камнями сами священники крестьянских войск.
— Значит, служители нового папы преисполнены слепого усердия и спеси еще в большей степени, чем слуги папы римского? Они считают себя источником всякой мудрости, а сами смердят чудовищным невежеством. Нет, от такой смоковницы человечество никогда не получит доброго плода!
Такие горькие мысли высказал Карлштадт, прощаясь с бывшим ротенбургским бургомистром, после чего он вместе с провожатыми через Гаттенгофен вернулся в Ротенбург. Но стража у Ворот висельников отказалась его впустить, и бургомистр Берметер рассудил так: кто его выпускал, тот пусть и впускает. По счастью, об этом услышал Стефан фон Менцинген и, поспешив к воротам, именем комитета приказал впустить Карлштадта. Фрейлейн фон Бадель приютила его у себя.
Эренфриду Кумпфу был устроен в ратуше торжественный прием. Его приветственная речь удостоилась полного одобрения, особенно потому, что он упомянул о тирании епископов, отторгнувших Вюрцбург от империи, а также потому, что он призывал к разрушению Мариенбергского замка. Горожане единодушно избрали его своим шультгейсом, в каковом звании он и заседал с тех пор во внутреннем совете, тогда как Шпельт был избран в крестьянский совет.
Едва выехав из ворот Гейдингсфельда, Эренфрид Кумпф столкнулся с двумя вооруженными крестьянами, мчавшимися навстречу на взмыленных конях. То были Иорг Мецлер и Ганс Мюллер, по прозвищу Флукс, начальник гейльбронского отряда. Кумпф хотел было с ними заговорить, но они пронеслись мимо, не останавливаясь. Разгоряченные быстрой ездой, они вошли в церковь, где Большой Лингарт встретил их не очень любезным приветствием:
— Нечего сказать, приехали, как подобает настоящим союзникам! Вы думаете, раз вы не принимали участия в штурме Мариенберга, так вы не обязаны отдать последний долг павшим? Что?
— Послушай, любезный, — с видом превосходства оборвал его Флукс. — Стоит мне сказать тебе словечко, и ты раскроешь рот пошире, чем тот кит, что проглотил Иону.
— Поди ты, — осадил его Михаель Газенбарт из Мергентгейма, — при твоем уменье бахвалиться, тебе и китовой пасти мало.
Раздался взрыв хохота по адресу Ганса Флукса. Но Иорг Мецлер воскликнул:
— Хватит! Теперь нам не до шуток! Когда мы садились на коней, гейльбронцы привели двух пленных. Мы допросили их. Они оказались лазутчиками из Фрауенберга. Один из них, по прозвищу долговязый Вильм, возвращался в замок из Гейдельберга; другой пробирался к епископу. Они встретились в Вальдбютельбруне, где, сидя в трактире, делились своими секретами.
— А вот и письмо епископа к маркграфу Фридриху! — воскликнул Флукс, размахивая бумажкой, которую он вытащил из-за пазухи. — Мы его нашли в копье Вильма.