Большую часть времени они проводят в лужах, оставшихся после отлива. Пания может выйти на сушу, если захочет, но она слишком любит соленую воду, чтобы расстаться с ней, а Каритоки может высидеть в морской воде только до тех пор, пока кожа не начинает стягиваться и морщиться. Поэтому он чаще всего сидит на камне и болтает ногами в воде, сравнивая свое розовое тело с блестящим, покрытым мелкой чешуей, широкогрудым (ясное дело, легкие паний куда больше человеческих) мускулистым телом обитательницы вод.
– Ты могла бы прогуляться хоть немного, – говорит Каритоки. – Совсем недалеко. Мы даже берега из виду не потеряем.
Что Каритоки делает на берегу, когда не занят сбором мидий – это он старается держать при себе, но, хоть их и заслоняют камни, прогулки по берегу никому не заказаны. Слухи уже идут, люди косятся на него с подозрением. Братья в его дружбу не верят.
– И о многом ли с ней можно поговорить? – спрашивают они, не желая понять, что ему интересны вовсе не разговоры.
«Если бы только они увидели панию вблизи», – думает Каритоки. Одно дело – смотреть издали, глазеть на роскошную нежную плоть стаи, смиряя мальчишеские вожделения, но чувствовать скользкие от жира изгибы тела ладонями, ощущать его крепкий рыбный дух – о, это совсем иное! Но братья просто не верят его рассказам, не верят, будто пания в самом деле подпускает его так близко. Возьми он ее за руку да приведи к ним – и они запели бы совсем по-другому, но пока что смотрят на его корзину для пикников и сотейник с изрядной долей скепсиса.
– Зачем все это? – спрашивают они. – Если бы ты и рискнул, решился подойти ближе, пании все равно едят только сырое.
– Мне бы только суметь уговорить ее попробовать, – отвечает Каритоки.
Уж он-то знает, как вкусны могут быть мидии! Он неразрывно связан с ними и по необходимости, и по собственной воле: сбор мидий – его фамильное ремесло, ни о какой иной карьере он никогда и не помышлял. Он знает дюжины – да что там дюжины, сотни! – рецептов, знает, чем привлечь любителей сладкого, а чем – тех, кто предпочитает кислое, и тех, кто любит мидий, томленных в вине, и тех, кто предпочитает их вымоченными в пиве.
– Возможно, попробовав, она решит, что приготовленное на огне тоже не так уж плохо, – говорит он.
– Ты уговариваешь ее последовать за тобой в твой дом, – говорит старший из братьев. – И бросить стаи морского зверя, оставить их без присмотра. Ну что ж, удачи! Пожалуй, жареными мидиями тут не обойдешься. Тут нужна приманка получше.
Нет, Каритоки не сдается. На следующий день он возвращается на берег со сливочным маслом и готовит для пании мидий, обжаривает их с чесноком, оставляет томиться в вине с несколькими волокнами душистого шафрана. Когда все готово, Каритоки предлагает пании совиньона – после приготовления мидий бутылка пуста лишь наполовину.
– Вот это помогает мне хранить тепло, – говорит он.
Если это и правда, то не вся: вино горячит кровь не только в буквальном смысле, и Каритоки уже приходилось пользоваться им для соблазнения. Но, стоит пании поднести бутылку к губам, ее зубы смыкаются на горлышке и перекусывают его. Не выхвати Каритоки бутылку из ее рук, могла бы и порезаться. Отнимая бутылку, он невзначай обливает панию вином.
Пания слизывает капли вина и отчаянно морщится.
– Какое кислое, – говорит она. – Нет, это мне совсем не нравится.
Она предпочитает масло: ей очень нравится держать желтые кубики на ладонях и смотреть, как они размягчаются, тают, а после – втирать масло во влажную чешуйчатую кожу. Каритоки кажется, что со сливочным маслом выходит хуже всего: теперь от нее пахнет не просто рыбой, а тухлой рыбой. Вдобавок, не успевшее впитаться масло липнет к коже безобразными комьями.
Однако пания счастлива. Она принюхивается к собственному телу и не скрывает восторга.
– Совсем как жир, – говорит она. – Будто ворвань китов или тюленей.
Она мажется маслом не только для тепла, но и так, словно это духи, и Каритоки ест с наветренной стороны от нее.
Запах ворвани ему знаком. Когда он был младше – мальчишкой, готовящимся вот-вот превратиться в юношу – на берег, заблудившись в ночной темноте, выбросился южный кит. Пании плакали о нем, держась в отдалении. Каритоки не помнил, была ли среди плачущих и его пания, но запах запомнил надолго. Кит умер прежде, чем городские власти успели вернуть его на глубину, и туша пролежала на берегу, в ожидании вывоза, не один день. Каритоки прекрасно помнил солоновато-сладкую вонь разложения, пропитавшую всю одежду, когда он ходил навестить кита, взглянуть на него до ритуальных каракиа[65], до того, как его увезут для разделки и изучения.
– Что будет с мясом? – спросил он тогда. – Его отдадут паниям?
– Пании не станут есть его точно так же, как и ты, – отвечали ему.
– Конечно, мы не стали бы есть его, – отвечает пания, когда ее новый запах отвлекает Каритоки от воспоминаний, и он спрашивает, чем питаются пании. Причин для интереса у него много.
– Мы больше любим есть холодное, – говорит она, как будто ее пища торчит на солнцепеке целые дни напролет, как будто она не может поесть среди ночи или ранним утром, пока лучи солнца не успели согреть добычу.
– И предпочитаем не есть мертвечины, – добавляет она, как будто ни пании, ни люди не едят ее, когда суда рыбаков возвращаются в гавань и делят меж ними улов.
– Разве ты сам не думаешь, что на вкус это было бы отвратительно? – спрашивает она, как будто сытное, темное, жирное китовое мясо не обеспечило бы ее калориями на много дней, не легче поддалось бы ее блестящим хищным зубам.
– А еще мы порой слушаем их песни, – вспоминает она, и вот в это Каритоки хотелось бы верить. Если это правда, значит, паниям не чужды привязанности, а раз так, есть и надежда сохранить ее расположение, завоеванное с таким трудом.
– А еще – наш долг, – рассуждает пания, до мозга костей покровительница морского зверя. – А еще… одна пища просто вкуснее другой.
Говоря это, она не смотрит на Каритоки. Взгляд ее устремлен в океан, и это внушает трепет. Каритоки очень интересно, что за неведомые ему вкусы вспоминает пания, но он не может заставить себя спросить об этом. Возможно, этого лучше не знать.
Каритоки приносит на берег кокосовое масло и готовит для пании мидий с лимонным сорго и лаймом, с чили, пальмовым сахаром и кокосовым молоком. У пании это не вызывает ни малейшего интереса, зато ее приводит в восторг рыбный соус, по капле добавляемый в блюдо. Стащив у Каритоки бутылку, она то и дело прикладывается к горлышку, а он облизывает с пальцев сахар.
Сладкого пания не любит, это ему уже известно. Этот вкус ей так неприятен, что она не позволяет целовать ее, пока язык Каритоки сладок от сахара. И даже запах изо рта не дает ей покоя; приходится Каритоки мазать ей спину маслом, держа рот закрытым и дыша через нос. И позволяет она это только потому, что слышала о кокосовых орехах – о том, как они плавают в море, и их можно грызть, когда вокруг нет ничего, кроме нежной рыбы, и челюстям надоедают тонкие косточки – от других паний, из других мест.
– Хотелось бы мне взглянуть на кокосовый орех, – говорит пания. Она знает, что ее родные воды лежат слишком далеко к югу, чтобы это желание могло исполниться.
Каритоки мог бы сходить за кокосом, но, стоит ему открыть рот, чтобы заговорить об этом, пания морщит нос и ныряет в воду, оставив за собой лишь крепкий дух кокосового масла пополам с рыбным соусом.
На следующий день Каритоки приносит с собой кокосовый орех. Восторгам пании нет конца. Он оставляет мидий коптиться на берегу и идет в воду, не снимая сандалий, но на сей раз это не вызывает ни тени насмешки. Для насмешек пания слишком занята – гоняет орех по волнам, бросает вверх и ловит, мчится за ним, как за добычей, швыряет его Каритоки, как мяч. Приходится притворяться неловким и упускать орех даже в тех случаях, когда не поймать его невозможно: в воде пания так сильна, что кокос, пущенный ее рукой, летит, словно пушечное ядро.
Притворяться приходится недолго: восторженные возгласы пании привлекают в бухту ее подруг. Часть ее стаи подплывает к берегу, и с ними играть гораздо интереснее, чем с Каритоки, даже если бы он старался изо всех сил – куда ему против этой стены мокрых тел! Пании кружат рядом, задевают его боками, щекочут плавниками и пальцами, ныряют под воду за крабами и тут же поедают добычу. Откручивают крабьи лапы, угощают Каритоки, хихикают в кулаки при виде его крохотных белых зубов, смеются над тем, что ему приходится высасывать мясо из клешней вместо того, чтоб грызть их целиком.
С паниями приходят дельфины. Их плавники скользят над водой, они тоже принимаются играть с кокосом. Каритоки не помнит себя от радости. Мокрые тела, плавники, всеобщее возбуждение… Он так переполнен чувствами, что, когда орех летит в его сторону, даже не замечает броска. Попав в него, кокос рассекает кожу. Из раны сочится кровь.
Общее настроение вмиг меняется. Некоторые дельфины пришли с детенышами, а пании существуют на свете затем, чтобы защищать их. Кровь в воде рядом с подопечными пробуждает в них самые смертоносные инстинкты. Уже не нимфы, а акулы, пании окружают Каритоки, выталкивают его с отмели на глубину, где он еще сильнее уступает им и в маневренности, и в быстроте.
– Все хорошо, – говорит он, держа руки над водой, но дно уходит из-под ног, вода сдавливает грудь, не дает дышать, и его охватывает страх. – Это просто случайность. Я и не думаю трогать дельфинов. Все в порядке!
Пания – его пания – тоже здесь, вьется вокруг Каритоки ближе всех остальных, скалит зубы, не сводит с него глаз. Другие пании – тоже.
– Я не ем сырой пищи, разве не помнишь? – говорит он, в отчаянии протягивая к ней руку. – Я ем приготовленное на огне. Я здесь не ради охоты на дельфинов.
«Если мне и хотелось охотиться на кого-то, то только на тебя, – думает он. – Только ты и была для меня желанной добычей».