В доме медведей все было иначе. Французских окон от жары не распахивали, все шторы днем были задернуты. Из дому никто не выходил, и никто не входил внутрь: уборщица Гортензия и садовник по имени Букер Ти давно были уволены. Единственным живым существом, которому вход в дом все еще был не заказан, оставался мальчишка-посыльный из «Биддл Маркет». Подвергнутый Мисси Скривенер допросу, мальчишка Биддла смог поведать немногое: внутри «типа как-то страшновато», а деньги ему обычно заранее оставляют на кухонном столе.
Да, так оно и было. Сквозь щель в кухонной двери мама-медведица следила, как посыльный входит, боязливо оглядывается, оставляет коробки на столе, сгребает деньги и дает деру. Себя она убеждала, будто просто присматривает, чтобы он оставил покупки и убрался восвояси без всяких шалостей… но, вероятнее всего, сама того не сознавая и уж тем более не признаваясь в этом самой себе, следила за ним только потому, что больше в их темном, мрачном доме смотреть было не на что. Посыльный был здесь единственным живым существом, бодрствующим и движущимся при свете дня.
В самые жаркие часы, с полудня до шести, папа-медведь все чаще и чаще спал, а когда просыпался, просто лежал на кровати, уставившись в потолок и даже не шевелясь, пока заходящее солнце не скроется за крышей дома Влассов. Однажды вечером мама-медведица услышала страшный скрежет на заднем дворе и, подбежав к окну, увидела папу, распростертого в траве среди обломков детских качелей. Алюминиевые трубы каркаса согнулись, скривились под тяжестью беспомощной туши. Лица его в сгустившихся сумерках было не разглядеть, но, кажется, папа плакал. В тот вечер, охваченная отчаянным желанием помочь мужу вновь обрести достоинство и уважение к себе, она пришла к нему в спальню. Но после недолгой, унизительно натужной и неуклюжей прелюдии он отвернулся к стене, словно не сумев исполнить трюк, когда-то коронный, однако давным-давно позабытый.
После этого они старались видеть друг друга как можно реже. Папа-медведь все чаще и чаще прикладывался к бутылке, а мама начала замечать за собой кое-какие странности, не всегда поддававшиеся объяснению, но отчего-то казавшиеся вполне естественными. Отправив малыша в лес за сучьями и сухими листьями, она рассыпала все это по комнатам. А однажды обнаружила, что дерет когтями модные броские обои, оставляя на стене узор из перекрещенных параллельных царапин – глубоких, до самой штукатурки. А в другой раз, будто очнувшись от ступора, осознала, что присела по нужде в самом темном углу столовой.
Без свежего воздуха дом пропах затхлостью, будто дальний угол глубокой берлоги в конце зимней спячки. В кабинете папы скопилась груда порожних бутылок и вовсю воняло застоявшимся перегаром. Если бы неудачи и горе имели запах, то наверняка пахли бы именно так – мерзкой кислятиной, витающей над липкими, облепленными мухами бутылками из-под виски. Благодаря нескромностям мамы, с охотой подхваченным и малышом, в столовой установилась густая тяжелая вонь, также привлекшая в дом полчища мух. Двери туда держали закрытыми, а по прочим комнатам медведи просто бродили – бесцельно, раздраженно, точно ища что-то, но никак не в силах вспомнить, что именно. Порой они засыпали на месте быстрым, горячечным сном, свернувшись в клубок, и в самый миг пробуждения забывали, что видели во сне еще секунду назад. Друг с другом не обменивались ни словом, ни прикосновением.
Ели чаще всего поодиночке – каждый шел на кухню и шарил в холодильнике или в кладовой, когда заблагорассудится. Но вот однажды, под угрожающие раскаты грома над холмами вдали, мама-медведица подошла к «вестингаузу» и обнаружила, что внутри пусто. Одни приправы да шматок прогорклого, месячной давности масла, и больше ничего. Должно быть, она долго таращилась в ледяную, озаренную лампочкой пустоту, пока жужжание включившегося мотора не заставило, вздрогнув, очнуться от оцепенения.
Тупо пошарив по полкам буфета и в кладовой, она не нашла ничего, чем можно было бы заглушить голодное урчание в брюхе. Под руку подвернулся только пакет овсяных хлопьев. Мама-медведица попробовала их сухими, но тут же выплюнула. Высыпав содержимое в сотейник, она залила хлопья водой и замерла, глядя, как вязкое варево бурлит на заляпанной жиром, покрытой коркой нагара плите. Тем временем запах съестного привлек в кухню и остальных. Сонно моргая, медведи уселись за стол и принялись ждать, когда овсянка будет готова.
Наконец каша сварилась. Разложив густую серую массу по большим одноразовым мискам, мама-медведица поставила их на стол. Малыш подхватил миску обеими лапами и с нетерпением лизнул кашу, но тут же выронил посудину.
– Ай! Горячо! – запищал он.
Оброненная миска покатилась по столу и упала в клейкую лужу пролитой каши. Мама-медведица мысленно вздрогнула: это же ей полагалось проверить, не горяча ли пища. Это же ей полагалось заказывать продукты и делать еще множество разных домашних дел – то одно, то другое. Как она стала забывчива…
Нечувствительный к ожогам, папа-медведь попробовал свою порцию и тут же выплюнул на пол.
– Надо бы подсластить, – буркнул он. – Неужто в этом проклятом доме не осталось ни ложки сахара?
Мама была вполне уверена, что нет – правду сказать, в эту минуту она отчетливо вспомнила, как высыпала в пасть большую часть пакета, а после разорвала его, подобрала шершавым языком остатки и облизнула нос, облепленный сладкими крупинками, – но все же добросовестно обшарила полки.
– Окей, все ясно. В машину, живо, – велел папа.
Все семейство уселось в микроавтобус, и папа-медведь рывками, отчаянно виляя из стороны в сторону, погнал машину к супермаркету. Под визг тормозов, под раздраженные гудки микроавтобус несся через перекрестки, в центре городка папа проехал на красный, лихо развернулся в запрещенном месте, прямо через цветочную клумбу посреди Главной улицы, и затормозил у дверей «Биддла».
Внутри мама-медведица робко двинулась по узкому проходу следом за рычащим папой и вздрогнула, когда он одним взмахом лапы смел в тележку все содержимое полки с медом. На кассе тоже без конфуза не обошлось: увидев заполненный корявым почерком папы чек, девушка-кассирша попросила предъявить удостоверение личности.
– Чек видишь? – прорычал он в ответ. – Фамилию на чеке видишь?
– Э-э, да, сэр Медведь, вижу, сэр, – дрожащим голосом подтвердила кассирша.
Папа-медведь рывком расстегнул ворот, сдвинул на затылок шляпу-трилби и склонился к кассе так, что его морда оказалась в каком-то дюйме от носа девушки. Та отпрянула назад, едва не опрокинувшись на пол вместе с табуретом на колесиках.
– Вот тебе и удостоверение личности, – сказал он, толкнув тележку вперед, к выходу.
Мама-медведица попятилась следом, сгорая от стыда, стараясь не отстать от мужа и бормоча извинения в сторону сгрудившихся у кассы работников «Биддла».
Вскоре, после новой убийственной гонки по улицам городка, микроавтобус вновь с визгом затормозил у парадного крыльца их дома, по пути уничтожив клумбу и своротив почтовый ящик у ворот. Нагруженные банками меда, медведи доковыляли до двери, в спешке оставленной раскрытой нараспашку. В домах и дворах соседей их поездка отнюдь не осталась незамеченной. Едва за медведями с грохотом захлопнулась дверь, волна враждебного ропота понеслась из конца в конец авеню, словно сухая, жестокая санта-ана[67].
Оказавшись внутри, папа-медведь направился было на кухню, но вдруг остановился, вскинул голову и шумно потянул носом затхлый раскаленный от жары воздух.
– Что там, милый? – спросила мама-медведица, наткнувшаяся на него сзади.
– Нет, ничего.
Пожав плечами, папа-медведь прошел в кухню. Тут-то оба и замерли, разинув рты.
Вся кухня сплошь была заляпана овсянкой. Огромные комья каши растеклись по полу, украсили вязкими потеками заднюю дверь. Вниз по стене медленно, будто белая пластиковая улитка, сползала, оставляя за собой клейкий слизистый след, мисочка малыша с остатками каши.
Мама-медведица хрипло, басовито всхлипнула. Тем временем папа протиснулся мимо нее и направился в столовую, бормоча на ходу:
– Что за?..
В столовой они не нашли ничего, кроме твердой уверенности: считаные минуты назад какой-то незваный гость побывал и здесь. И оставил, так сказать, след – в конце концов, всякий зверь оставляет за собой следы. Доверившись собственному носу, папа-медведь поспешил в гостиную.
Распахнув двери, он злобно взревел от изумления. Все до единой подушки с дивана и кресел были распороты и разбросаны по полу, будто куры, передушенные лисой. Перья, до сих пор кружившие в воздухе, медленно оседали на усыпанный листьями ковер, на обнаженные сиденья кресел и лезвие кухонного ножа – им-то, несомненно, и был нанесен весь этот ущерб. Мало этого, нож был их собственным, частью кухонного набора, купленного, когда все только начиналось. Когда все еще казалось прекрасным…
Однако след был так свеж, что папа-медведь устремился вперед, едва взглянув на разоренную гостиную. Вперед, наверх, в спальню малыша-медвежонка. На лестничной площадке папа остановился, поджидая маму-медведицу, кивком головы указал на дверь в спальню сына, и оба двинулись туда.
Здесь-то и обнаружилась проказница, незваная гостья, коварная убийца родного дома. Прекрасная, как на картинке, просто-таки Ширли Темпл[68] в кудряшках и в лентах, на смятой постели малыша весело прыгала девочка Влассов, Злата Власс.
Первой очнулась от оцепенения мама-медведица. Сама себя не помня, она с ревом рванулась вперед, но – возможно, к счастью для маленькой Златы – застряла в дверном проеме, между папой-медведем и косяком. Но даже при виде разъяренных медведей в дверях дочь Влассов ничуть не утратила спокойствия. Приземлившись на попку, она откинула со лба волосы и взглянула на медведей с надменным самообладанием урожденной аристократки.
– Что… что…
От возмущения слова застряли в горле мамы-медведицы. Папа-медведь, охваченный некими сложными чувствами, и вовсе остался нем. Вполне очевидный, но все же необходимый вопрос прозвучал из уст малыша-медвежонка, проскользнувшего в комнату меж родительских ног: