По обе стороны от Софи и Джилли к берегу реки Кикаха тянулись лестницы. Свет уличного фонаря, падавший сзади, мерцал в волосах девушек, окружал их головы неярким светлым ореолом. Темные волосы Джилли рассыпались по плечам спутанными вьющимися локонами; волосы Софи были светло-рыжими и свисали вниз аккуратными кудряшками.
В полутьме за пределами тусклого света фонаря их вполне можно было спутать друг с дружкой, но, стоило свету упасть на их лица, разница становилась видна мигом: если Джилли обладала резкими, хитроватыми чертами лица феи-пикси с иллюстраций Рэкема, то лицо Софи было намного мягче, словно с полотен Россетти или Берн-Джонса. Одеты обе были одинаково – в заляпанные краской рабочие халаты поверх свободных футболок и мешковатых хлопчатобумажных штанов, но Софи и в этом наряде как-то ухитрялась выглядеть опрятно, а вот Джилли, похоже, никак не могла совладать с легкой склонностью к неряшливости: у нее были заляпаны краской даже волосы.
– Что за сны? – спросила Джилли.
Время подходило к четырем утра. Узкие улочки Старого Рынка были пусты и безмолвны. Ну, разве что кошка порой пробежит, а кошки, если только захотят, могут быть тише шепота – безмолвными, незримыми, точно привидения. Девушки работали в студии Софи над картиной, совместным произведением, соединяющим отточенную, деликатную манеру Джилли с последними пристрастиями Софи – кричаще-яркими красками и небрежно, схематично выписанными фигурами. Ни одна из подруг не знала, выйдет ли из этих экспериментов что-нибудь стоящее, но им самим работа доставляла бездну удовольствия, а потому результат был вопросом вторичным.
– Такие… с продолжением, – ответила Софи. – Что-то вроде сериала. Ну, знаешь, когда постоянно снится одно и то же место, одни и те же люди, одни и те же события, только сюжет с каждой ночью развивается дальше.
Джилли взглянула на подругу с завистью.
– Всю жизнь хотела видеть такие! Вот Кристи видел. И, кажется, говорил, что это называется «осознанные сновидения».
– Знаешь, эти – какие угодно, только не осознанные, – возразила Софи. – По-моему, наоборот, откровенно непонятные.
– Нет же, нет. «Осознанные» – просто означает, что ты знаешь: это сон. И вроде как можешь управлять тем, что в нем происходит.
Софи рассмеялась.
– Хотелось бы…
На мне длинная юбка-плиссе и одна из тех белых ситцевых «крестьянских» блуз с очень низким вырезом на груди. Уж не знаю, зачем такой. Ненавижу подобные блузы. Такое чувство, что стоит наклониться – и всё вывалится наружу. Определенно, мужская выдумка. Вот Венди время от времени любит так одеваться, а я… нет, не мое это.
Как и хождение босиком. Особенно здесь. Стою на тропинке, но земля под ногами сырая, топкая, так и лезет сквозь пальцы. В каком-то смысле даже приятно, вот только никак не отпускает ощущение, будто какая-нибудь тварь, неразличимая в грязи, вот-вот подберется и скользнет по ноге, и потому идти никуда неохота, но и на месте торчать тоже как-то не хочется.
Куда ни взгляни – повсюду вокруг болото. Ровные низкие топи, лишь кое-где темнеет ракита или ольха, увешанная клочковатыми бородами мха. Очень похоже на испанский мох с фото из заповедника Эверглейдс, однако здесь точно не Флорида. По всем впечатлениям – скорее, Англия, если это имеет хоть какое-то значение.
Знаю: стоит сойти с тропинки – тут же увязну по колено.
Между тем там, вдали, в стороне от тропы, виднеется тусклый огонек. Меня так и тянет к нему: любой свет в темноте как будто зовет, приглашает к себе, однако рисковать увязнуть глубже или идти через тихие воды, поблескивающие в звездном свете, желания нет.
Вокруг сплошь топи, тростники, камыши, куга да мятлик. Хочется одного – оказаться дома, в собственной кровати, но проснуться не удается. В воздухе витают зловещие запахи гнили и стоялой воды. Такое чувство, словно в тени этих причудливых деревьев в клочьях мхов таится что-то ужасное – особенно в густых зарослях частухи и высокой, острой осоки у подножий ракит. Кажется, будто со всех сторон за мной наблюдают чьи-то глаза, будто из-под воды смотрят, таращатся на меня темные уродливые твари, вроде жаб – проворная, призрачная болотная нечисть…
Вдруг слышу: кто-то движется, шуршит в камышах, хрустит тростником – совсем рядом, всего в нескольких футах. Сердце рвется прочь из груди, но, придвинувшись ближе, я вижу: это всего лишь птица, попавшаяся в какую-то сеть.
– Тише, – говорю я ей, делая еще шаг.
Стоит коснуться сети, птица отчаянно бьется, начинает клевать пальцы, но я продолжаю негромко говорить с ней, и, наконец, она успокаивается. Сеть сильно спутана, работать приходится не спеша, чтобы не поранить птицу.
– Лучше не трогай его, – раздается голос рядом.
Оборачиваюсь и вижу за спиной, на тропинке, старуху. Откуда она появилась, не знаю. Стоит поднять ногу, грязь жутко чавкает, но ее приближения я даже не слышала.
С виду она – точь-в-точь ссохшаяся, сморщенная старая ведьма, нарисованная Джилли в подарок Джорди, когда он вдруг принялся разучивать на скрипке песенки со словом «ведьма» в названии: «Ведьма в печи», «Ведьма-старуха убила меня», «Денежки ведьмы» и бог знает, сколько еще.
Старуха, совсем как на том рисунке, морщиниста, невысока ростом, сгорблена и… суха. Суха, точно печная растопка, точно страницы старых книг. Как будто жизнь выжала ее досуха. Волосы жидкие, руки – как прутики. Но стоит взглянуть ей в глаза… в глазах ее столько жизни, что становится малость не по себе.
– Помощь таким, как он, принесет тебе только печаль, – говорит она.
– Нельзя же так его и бросить, – отвечаю я.
Старуха смотрит на меня долгим взглядом и пожимает плечами.
– Что ж, будь по-твоему, – говорит она.
Делаю паузу, но сказать ей, похоже, больше нечего, и потому я вновь принимаюсь освобождать птицу. Однако теперь сеть, еще минуту назад безнадежно спутанная, словно бы распутывается сама, стоит только дотронуться. Осторожно обхватываю туловище птицы, освобождаю ее, вынимаю из пут и бросаю в воздух. Птица вьется надо мной, описывает круг, другой, третий, каркает и летит прочь.
– Здесь опасно, – говорит старуха.
Надо же, я и забыла о ней! Возвращаюсь на тропу. Ноги – в пахучей темной грязи.
– Что же здесь опасного? – спрашиваю старуху.
– Кабы Луна еще гуляла по небу, – отвечает она, – тебе не грозило бы ничего. Стоило ей засиять, темные твари сбивались с ног, спеша убраться прочь – уж так не по нраву был им ясный лунный свет. Они обманули ее, завлекли в ловушку и с тех пор осмелели, да так, что опасаться следует всякому. И тебе, и мне. Лучше бы нам уйти.
– Завлекли в ловушку? – повторяю я, будто эхо. – Луну?
Старуха безмолвно кивает.
– Где же она теперь?
Старуха указывает на тот огонек далеко в болотах, что я видела раньше.
– Ее утопили под Черным Камнем, – поясняет она. – Я покажу.
Прежде, чем я успеваю сообразить что происходит, старуха берет меня за руку и тащит за собой, сквозь тростники и осоку. Грязь под моими ногами оглушительно чавкает, но это ее, похоже, ничуть не тревожит. Вот мы – у края чистой воды, и здесь она останавливается.
– Смотри же, – говорит она, вынимая что-то из кармана передника и бросая в воду.
Мелкий камешек – галька или еще что-то вроде – падает в воду без звука, не оставив на ней ни следа. Вода начинает мерцать, и в этом тусклом неверном свете на поверхности возникает изображение. Какой-то миг мы словно смотрим на топи с высоты птичьего полета, затем фокус резко смещается, и перед нами – край большого тихого омута. Над водой стоит на часах огромная сухая ракита. Бог весть, как мне удается разглядеть это – вокруг все так же темно, – но грязь вдоль берегов черным-черна. Она словно поглощает, засасывает бледный неяркий свет, пробивающийся из-под воды.
– Тонет, – говорит старуха. – Луна тонет.
Вглядываюсь в изображение на поверхности и вижу под водой женщину. Волосы тянутся в стороны, колышутся, будто корни кувшинок. Ее тело прижато ко дну большим камнем, на виду только грудь, плечи да голова. Плечи ее слегка покаты, шея изящна, точно у лебедя, только не так длинна. Лицо ее безмятежно, словно во сне, но ведь она под водой, а значит, несомненно, мертва.
И с виду очень похожа на меня…
Поворачиваюсь к старухе, но прежде, чем успеваю сказать хоть слово, со всех сторон возникает движение. Тени отделяются от деревьев, поднимаются из затхлой стоялой воды, из бесформенных сгустков тьмы превращаются в жутких тварей. Руки, ноги, головы, злобные огоньки в белесых глазах…
Старуха тащит меня назад, на тропу.
– Просыпайся, живо! – кричит она и резко, изо всех сил щиплет меня за руку.
Вскрикиваю от боли… Миг – и я снова дома, сижу в собственной кровати.
– А синяк от ее щипка на руке остался? – спросила Джилли.
Софи с улыбкой покачала головой. Джилли верна себе. Кто еще неизменно станет искать во всем вокруг волшебство?
– Конечно, нет, – ответила она. – Это же был просто сон.
– Но…
– Погоди, – перебила ее Софи, – это еще не всё.
Вдруг что-то мягко приземлилось на парапет прямо между ними. Обе вздрогнули от испуга, но тут же увидели, что это всего лишь кот.
– Глупая киска, – с облегчением выдохнула Софи.
Кот подошел к ней и ткнулся макушкой в плечо. Софи потрепала его по голове.
На следующую ночь стою у окна, смотрю наружу и вдруг слышу за спиной шорох. Оборачиваюсь… Я больше не в собственной квартире. Вокруг что-то вроде старой конюшни. У стены – большая аккуратная копна сена. К низкой потолочной балке подвешен фонарь, воздух приятно пахнет пылью, в стойле в дальнем углу тихонько пофыркивает лошадь, а может, корова.
Под фонарем, в полудюжине футов от меня, стоит парень. Просто стоит, смотрит. Выглядит просто потрясающе. Не слишком худ, но и не слишком мускулист. Открытое, дружелюбное лицо, широкая улыбка, а уж глаза… умереть и не встать. Васильковые, с длинными темными ресницами… Длинные темные волосы зачесаны на затылок, только одна прядь свисает на лоб – да так, что невольно хочется протянуть руку и поправить.