Конечно, всю жизнь оставаться под кайфом нельзя. Но попробовать – можно.
Лилия знала, что худеет день ото дня. Смотрелась в зеркало, но не видела самой себя, а когда крыс удавалось усыпить, даже не знала, кто она, или хоть как это выяснить.
– Кто ты такая? – спросила Синяя гусеница, посасывая чубук. – Держи себя в руках!
Крысы сжирали ее изнутри, и Лилия исчезала. Реальной она становилась только у матери на глазах – сила материнского взгляда связывала кости воедино, хоть жилы и кожа медленно таяли, растворялись, будто расплывающийся кадр.
Вот кадр постепенно мутнеет, исчезает…
…и вновь обретает четкость. Мы с Лилией в Лондоне. Мать далеко, и здесь она может раствориться, исчезнуть целиком. Лилия слышала: здесь, в Лондоне, готовится нечто из ряда вон – такое, что заглушит этот гулкий, яростный стук под черепом еще лучше, чем музыка в «CBGB», нечто вроде полной аннигиляции.
Так оно и случилось.
Взгляните на Лилию в «Рокси», если сумеете узнать. Сумеете? Вот она в туалете, колется героином, растворенным в воде из бачка над унитазом. Сидит подле сцены, сидит на сцене, сидит у стойки бара, бьется о стену так яростно, что ломает нос. Крысы все еще с ней, скалятся, щелкают зубами на всякого, кто подойдет близко, а если поблизости никого, обращаются против самих себя – жрут самих себя, вонзают зубы в свои собственные мягкие брюшки.
Сумеете узнать Лилию? Когда ее лицо и силуэт в зеркале начали растворяться, ее охватила паника. Ей стало ясно: нужно что-то делать, что-то предпринять, иначе моргнешь – и вместо собственного отражения увидишь в зеркале массу серых тварей, неистово жрущих друг друга. Цвета в Лондоне были ярки, как солнце похмельным утром – так ярки, что больно смотреть. Вся эта одежда была сшита специально затем, чтоб ее замечали, чтоб все, кто увидит ее, вздрагивали, шарахались прочь. Лилии очень хотелось выглядеть так же. Темно-русые волосы она обесцветила до снежной белизны, оставив нетронутыми темные корни, и зачесала так, чтобы торчали в стороны, будто нимб. Святая Лилия. Святая Дева, Царица Крыс. Глаза старательно обвела огромными черными кругами. Еще старательнее подвела губы – их блеск просто слепил глаза. Черный костюм был сплошь усеян блестящим хромом, будто тачка пятидесятых годов.
Вот тогда она сделалась видимой. Могла различить себя, глядя в зеркало – ослепительную блондинку в черном…
И в крысах. В крысах с головы до ног.
Мать полагала, что выглядит она, словно труп.
Теперь ее могут видеть все – по крайней мере, все, до кого ей есть дело. Она на виду, она спит с парнем, играющим на басу – ну, по крайней мере, ломается с басом на сцене. На нем черные джинсы в облипку и пиджак из золотого ламе[72] на голое тело. Он на год старше нее. Обоим еще нет двадцати. Оба – дети. Их кожа, несмотря ни на что, блестит, как новенькая.
При первой встрече Лилия просто испугалась его. Теперь она стала зримой, но это далось не даром. Обычно крысы держали всех на расстоянии вытянутой руки – в лучшем случае. Поэтому, как бы отчаянно она ни вешалась на парней, ее избегали. Понимали, что крыс следует опасаться, хоть и не видели их, и даже не подозревали об их существовании. А сами себе – и друг другу – говорили, будто всему виной ее подлость, лживость, стервозность и эгоизм. И это было правдой, Лилия знала. Но на самом-то деле все они просто боялись крыс.
Но когда к ней подошел Крис, крысы отступили в сторонку. Попятились при его приближении, опустили глаза, отвернулись, точно стесняясь внезапно унявшейся ярости. В нем чувствовалось нечто очень знакомое, но Лилия была слишком озадачена странным поведением крыс, чтобы задуматься, что же. Крис был невелик ростом, тощ и так бледен, что Лилии жутко захотелось ударить его и посмотреть, как на этом лице, изборожденном резкими морщинами, следами бессонницы и сигаретного дыма, усеянном прыщами от подбородка до лба (один воспален и красен), набухает багровый синяк. А когда он заговорил, она едва сумела понять его – так глубок оказался голос, так неразборчивы гласные…
Когда она вколола ему дозу, он сказал, что это у него впервые, но Лилия видела: это не так – слишком уж ловко и умело он проявил сладкие синеватые вены, так и вздувшиеся над тонкой кожей. А вот трахаясь с ним позже, тем же вечером, она могла точно сказать, что это его первый опыт.
Любопытства в Лилии оставалось не слишком-то много – явь причиняла слишком уж сильную боль, и она старалась притупить восприятие, насколько возможно. Но первый же их поцелуй внезапно отозвался внутри пробуждающим холодком. Тогда она взглянула ему за плечо и тут же поняла, что в ее Крисе (да, она уже знала, что оба они принадлежат друг другу) показалось ей таким знакомым. Там, за его плечом, она увидела крыс – всего нескольких, еще не успевших заматереть, однако растущих, множащихся на глазах. Вскоре оба окажутся неразрывно связаны вместе, вместе начнут терзать кожу зубами и иглами, окруженные стаями крыс, слившимися в единое, неразделимое море хлещущих хвостов, острых клыков и цепких когтей. Но Лилия больше не будет одна, и он не будет одинок, ведь она тоже видит их – их детей, их родителей, их крыс…
Ну как, вы еще не узнаете эту сказку? Неужели не помните всех этих футболок на детишках из летнего лагеря на Сент-Марк-плейс, изображающих разочарование в жизни, надеющихся найти в самоуничтожении своего рода романтику?
Что, все еще не узнаете? Неужто вам не попадались на глаза все эти интервью? «Она внушала отвращение, была ужаснейшей девицей в мире, проклятием, жуткой болезнью, насланной доктором Стрейнджлавом на Лондон специально затем, чтоб уничтожить нас. Она превратила его в секс-раба, уничтожила его», – так говорят мужчины (а порой и женщины) средних лет, глядя в прошлое двадцатипятилетней давности, вспоминая шизофреничную девочку, почти подростка, жертву расстройства личности, севшую на иглу потому, что мы и сейчас, в наше время, еще не нашли способа облегчить ход подобных болезней, с десятилетнего возраста стремившуюся умереть, потому что ей было так больно… и видя в ней лишь бесноватую мегеру.
«Она уничтожила его».
А что же насчет нее самой?
Неужели она не заслуживает ни слезинки?
Взгляните на эти фото и кадры любительских фильмов еще разок. Взгляните, как они были молоды. Как светлы. Как далеки от забот о морщинах на лице, о ломоте в коленях в сырую погоду, о седине в волосах – любая боль, любая мука была для них благословением, и не смейте, мать вашу, об этом забывать!
Ну как, разве вы еще не узнали эту сказку?
Или уже знаете, что случилось дальше?
Поцелуй, поцелуй, поцелуй, кайф, кайф, ложь. Да, о да, вот это кайф, вот это счастье! Поцелуй, поцелуй, поцелуй, ссора, ссора, ссора…
Он ударил ее, и она не снимала темных очков даже ночью. Она разнесла вдребезги квартиру его матери. Он ушел от нее и повернул обратно, к вокзалу. А потом со всех ног бежал назад, на сквот: ему привиделась Лилия, распростертая на полу, умирающая. Пожалуйста, только не одна – кто угодно, что угодно, только бы не одна! Добежал, рухнул рядом на колени, поднял ее голову. Сердце Лилии еще билось, но губы синели на глазах. Его мама была медсестрой, он знал, как заставить ее дышать вновь.
Поцелуй.
Гастролируя с группой, в разлуке с Лилией, он превращался в искрящий оголенный провод, разносил в пух и прах гостиничные номера, выволакивал из публики симпатичных девчонок, глумился над всеми, срал на всех, бился о любой угол, попавшийся на пути, резался, превращался в сплошной сгусток крови, соплей, дерьма и спермы – где, о, где моя Лилия, Лилия, я люблю тебя.
Группа распалась. Шокировать публику он был горазд, но вот играть не умел. Вернувшись в Нью-Йорк, они зависли в Алфабет-сити. Попробовали пересесть на метадон, но его требовалось так много, что и возиться не стоило. Все равно метадон только снимал тягу к героину, а покоя Лилии не приносил. Разжившись деньгами, они тратили их так, будто завтра конец света – на герыч, на макияж, на тряпки, на подарки друг другу.
Однажды она подарила ему нож.
А если уж в сказке появляется нож, в конце однозначно кого-то зарежут.
Лилия понимала, что больше не в силах выносить всего этого – самой себя, наркотических ломок, бесконечных дней взаперти, в серой комнате среди серого города. Все вокруг было серым, однако мучительно резало глаза – даже серость этого города была какой-то неоновой. Открыть глаза поутру (вернее, ближе к вечеру), одеться – все это было просто не по силам. Если у нее и оставались хоть какие-то желания, если ей еще хоть чего-то хотелось, так это – прекратить борьбу, перестать шевелиться, вновь опуститься на кровать и раствориться, расплыться под теплыми одеялами.
Но героиновая ломка встряхивала. Приходилось двигаться.
Даже крысы – и те слабели на глазах. Шатались на ходу, корчились, блевали. Порой вяло, безразлично покусывали друг дружку. Хотелось умереть, но ее Крис слишком хорошо заботился о ней – разве что бил, случалось и такое.
Однажды там, в разноцветном Лондоне, уже превратившемся в тихо истекающей кровью памяти в нечто вроде родного дома, прижавшись к Крису под одеялом, Лилия спросила, сильно ли он ее любит.
– Сильнее воздуха, – отвечал он. – Сильнее герыча.
– А сможешь облиться бензином и поджечь себя, если мне будет нужно? – спросила она.
– Да, – сказал он.
– А меня сможешь сжечь, если мне будет очень нужно?
– Нет, не смогу, – ответил он. – Я же люблю тебя и жить без тебя не смогу. Не надо, не надо, не надо. Не оставляй меня одного. Только не это. Что угодно, только не оставляй.
Обычная песня влюбленных…
– Но если мне будет очень нужно? – настаивала она. – Если очень будет нужно, разве откажешь?
Но нет, этого сделать он не мог. И не желал.
– Значит, на самом деле ты меня вовсе не любишь, – сказала она. – Иначе обязательно помог бы, когда понадобится.
Так и пришлось ему сказать «да». Пришлось дать слово.