Несмотря на все сомнения, голос звучит уверенно.
Она склоняет голову набок, кривит губы в мрачной улыбке, отворачивается от нас с мамкой и идет к двери.
– Смотри, Красная Шапочка, тебе нужно поспеть к бабушке до заката, – говорит она, задержавшись на пороге. – Сегодня у нас, волков, есть дело к луне.
Обеими руками поднимаю поданную теткой кружку воды и выпиваю все до дна в три огромных глотка.
– После этого очень захочется пить, – говорит она. – Особенно в первый раз. Мать тебе совсем ничего не сказала?
Пожимаю плечами.
– Она сказала, пускай я лучше явлюсь сюда с пустой головой, чем с головой, набитой второсортными воспоминаниями.
– Значит, у сестрицы еще остались какие-то крохи волчьего здравого смысла.
Огня не разводили, и в домике бабушки холодно. Поэтому тетка, хоть сама и разделась донага, тут же покрывшись гусиной кожей с головы до пят, позволяет мне накинуть на голые плечи плащ. Главное – не надевать ни капюшона, ни шапочки и не застегивать ворот, чтобы легко выскользнуть из-под плаща в волчьем облике. «Все остальное, – сказала тетушка, – либо запутается, либо треснет по швам, а у матери есть дела поприятнее, чем чинить за тобой одежду».
– Все выйдет само собой, – с улыбкой говорит тетушка, присаживаясь на корточки рядом. – Ты рождена для этого, Красная Шапочка. Ты – женщина, но в той же мере и волк. А теперь расскажи-ка мне, что говорят предания о луне? Своими словами. Нужно убедиться, что все это сохранилось в твоем котелке.
– Пока луна в полной силе, – начинаю я, – она позволяет нам выбирать облик, будь это мех или человечья кожа. Час ничего не значит, только днем обращаться труднее, и потому мне пока что лучше взывать к луне, когда она идет по небу, а не скрылась под землей. Выходит, три ночи каждый месяц. А потом, когда я освоюсь с превращением получше, сюда добавятся еще два дня между ними. Но не больше.
– Потому что… Что произойдет, когда луна пойдет на убыль?
– В каком-нибудь облике – в шкуре ли, в коже – в таком и останешься, пока брюхо луны не округлится снова.
Длинные пальцы тетушки ерошат мне волосы.
– Хорошо, волчонок. Прекрасно. Теперь мы готовы.
Горло сжимается, и мне едва удается спросить о том, о чем я так боялась спрашивать до сих пор.
– А это больно? – хриплю я.
– Не настолько, чтоб горевать из-за этого, – отвечает тетушка и велит мне закрыть глаза и снова вспомнить прошлую ночь – как я бегу босиком, сама не зная, куда и зачем, но все равно бегу, ведь что-то тянет меня вперед, зовет к себе…
– Алая нить, – шепчу я.
– Да, – отвечает тетушка, – отыщи ее, она твоя.
Я начинаю думать о нити, вспоминаю, как она перехватывала грудь, увлекая меня за собой, ищу ее в себе, внутри, и вот она – лежит на ладонях, скользит сквозь пальцы, луна бренчит на ней, звук наполняет все тело, нить натягивается, а я тяну ее к себе, и вдруг нить подается. Чувствую свободу и гибкость ног…
…а алый узелок распускается…
…а за ним расплетается все тело…
…и тут же сплетается снова…
…и принимает обличье Волка.
Чтобы быть волком, волку не нужно слов. Они бесполезны, как платье и нож, когда тебя греет собственный мех и кормят собственные клыки. Волки видят и слушают мир, с головой погружаются в его запахи. А еще у волков есть язык, чтобы чувствовать вкус крови зайца и мяса оленя. Или лизнуть морду другого волка и тем показать, что мы в одной стае и чтим это.
Я чту, уважаю и тетушку, и ее супруга: они – старшие, вожаки.
Ее супруг – тот, что дарит мне кролика, позволяет вгрызться в его мягкое белое брюшко и выпустить на снег дымящиеся потроха, чтобы дать понять: в стае мне всегда рады.
Жизнь волка – охота, и сон, и возня со щенятами тетушки и другими щенятами в стае. Это пиршество, когда нам удается загнать дичь, и голод, когда дичи поблизости не найти. Это запахи, говорящие нам, кто и когда здесь прошел, вернулся ли он обратно тем же путем, или просто ушел куда-то вдаль. Это твой вой, летящий по ветру, и чье-то ответное пение, доносящееся из-за леса.
Волк следит за трудами людей, наблюдает, как они крадутся с ружьями по лесу, как расставляют капканы… Обленились настолько, что для охоты им мало собственных зубов и когтей. Волк смотрит, волк видит – и тихо, как тень, ускользает в лес.
Что знает волк, того человеку не знать никогда. Так было, так будет.
Бешеный стук сердца, бьющаяся в жилах кровь, пар, рвущийся из ноздрей на морозе…
Земля под ногами нас кормит. Луна благословляет нас с небес.
Но вот луна снова набирает силу, тетушка тычется мордой мне в бок, щиплет зубами за загривок. Я встряхиваю плечом: я – волк и больше никогда не стану девчонкой. Но она рычит, щелкает зубами, не сводит с меня желтых глаз, напоминая о данном слове.
Меня одолевает великий стыд – ведь это хуже, чем не поделиться добычей, и я, поджав хвост, бреду следом за тетушкой до самого логова бабушки.
У крыльца пахнет женщиной – моей собственной мамкой, она приходила и ушла сегодня, совсем недавно. Алая нить тянет меня вперед, тетушка снова рычит, ее умная лапа поднимает задвижку, и она втаскивает меня в дом, пока не началось превращение.
Сердце щемит от тоски. Тяжело дыша, оборачиваюсь и вижу, что тетушка так и осталась в волчьем обличье. Хоть в доме и темно, а в темноте я больше видеть не могу, света луны за окном достаточно.
– А ты не собираешься превращаться? – спрашиваю я.
Тетушка склоняет голову набок. Я уже знаю, что это значит: вопрос мой глуп, и отвечать – ниже ее достоинства. Поднимаюсь на ноги, растираю голые плечи. Капельки пота замерзают на коже. Пожалуй, никогда в жизни я еще не чувствовала себя настолько голой…
Такое ощущение, будто шкуру украли.
Тетушка резко, хрипло тявкает, велит глядеть внимательнее, и я вижу: на столе лежит мой аккуратно свернутый плащ, а рядом стоит корзинка.
Никчемный девчачий нос больше не чует мамкина запаха, но я знаю: все это – ее рук дело. В корзинке хлеб, крутые яйца, толстые ломти копченой свинины и сидр – тетушка указывает на него носом, и я тут же выпиваю его без остатка. Под плащом – чистая сорочка, которую я спешу надеть, а еще шапочка, кертл и шерстяные рейтузы, разорванные мной о гвоздь в заборе, через который я когда-то решила перелезть вместо того, чтобы, как полагается, обойти кругом. Прореха заштопана так искусно, что стежков почти не различить.
Представляю себе, как мама брела сюда по сугробам (может, и с братцем на руках) только затем, чтобы я, вернувшись в человеческий облик, нашла здесь свежую еду и теплую одежду. Вспоминаю, как не хотела возвращаться сюда этой ночью, как тетушке пришлось рыкнуть на меня и ухватить за шкирку… и как я даже ни разу не вспомнила о матери, пока была волком.
Думаю обо всем этом, и мысли одна за другой падают в брюхо, будто тяжелые камни.
Тетушка подходит к двери, толкает ее мордой, и дверь отворяется.
– Не уходи, – прошу я. – Я еще не готова расстаться с тобой.
Она оглядывается, то ли тявкает, то ли скулит, прыгает за порог и исчезает в ночи. Нет, это не расставание навсегда, я знаю – мы ведь сородичи, и мне всегда будут рады в ее стае, хоть в следующее полнолуние, хоть много лун спустя. Но все-таки она – волк, а не домашний пес, чтобы лизать мои безволосые пятки, и стоило бы мне подумать как следует, прежде чем разевать рот.
Ни я, ни она ничем не лучше любого другого, и нужды стаи для тетушки – прежде всего.
Так уж оно заведено у волков.
Дрожа от холода, затворяю дверь. Я выбилась из сил, устала – как сказала бы мамка, аж все косточки ломит, но, если отдыхать здесь, нужно разжечь огонь, согреть пустой дом, пока зимний холод не пробрался в грудь, до самого сердца. Плащ, сшитый бабушкой, от такого холода не спасет, и братьев, к которым можно прижаться, свернувшись клубком, уткнувшись носом в их густой волчий мех, рядом больше нет, как нет при мне больше и собственной шкуры.
Неловкие пальцы дважды роняют огниво, прежде чем мне удается высечь искру и уломать крохотные язычки пламени поплясать, но тут, стоит мне сунуть между толстых поленьев еще несколько хворостинок, за спиной слышится вкрадчивый скрип. Вздрагиваю, разворачиваюсь и вижу отворяющуюся дверь.
– А я-то думал, дикие звери огня боятся, – говорит отчим.
В руке у него топор. Лезвие хищно поблескивает в отсветах пламени. Отчим делает шаг ко мне.
Вскакиваю на ноги, едва не споткнувшись о подол сорочки.
– Тебе здесь не место, – говорю ему, шагая в сторону так, чтоб между нами оказался стол.
– Странную же штуку я увидел, придя сюда к ночи, подождав да последив малость. Вошли в дом два волка, а вышел только один. А теперь здесь ты, и больше никого.
Отчим шагает влево, я отскакиваю в другую сторону, но это был только финт. Дотягивается до меня, хватает за плечо, швыряет о стену с такой силой, что дух перехватывает.
– Маленькая волчица, – говорит он, подступив вплотную и упирая обух топора мне в подбородок. – Оборотень. Так оно, стало быть, выходит?
Слезы застилают глаза, сердце бьется так бешено, будто вот-вот вырвется из груди, но превратиться обратно не выйдет – слишком уж я обессилена, слишком уж напугана. Разве что зубы оскалить – больше я не могу ничего.
Отчим смеется. В жизни не слышала ничего омерзительнее…
– Думаешь напугать меня, маленькая волчица? Одну из вашего племени я уж отправил туда, где и положено гореть грешникам. Пожалуй, и с внучкой ее управлюсь.
Он опускает топор, отступает на шаг и с маху бьет меня под дых. Сползаю по стене на пол. Похоже, меня сейчас стошнит.
– Загадка-то нехитрая. После того, как я убил ту волчицу здесь, на этом самом месте, от бабки твоей ни слуху ни духу. А потом ты ушла с этой паскудной бабой, да еще в самое полнолуние. А мамаша твоя всегда за волков стояла горой. Ясное дело, ведь ее родная матушка была волчицей, как долго – одному Господу всеблагому ведомо, а теперь еще и ее дочь. А скажи-ка, маленькая волчица, что я увижу, когда вспорю тебе брюхо? Кроличьи шкурки, куриные перья? Кости детишек, украденных из колыбели?