Теперь он отдыхал. Болтался по улицам, ходил в кино…
– А в тебе есть что-то особое, – сказал он мне. – Чудаки вроде меня – они-то могут разглядеть.
Весь второй фильм – комедию с Дином Мартином и Джерри Льюисом – мы просидели вместе. Было уютно и весело.
– Эти ребята – еще большие лодыри, чем мы с тобой, – сказал он.
Мне отчего-то вспомнился Пол – один против всей школы, упакованный в плотную красную рубаху, пленник своей неспособности быть, как все…
– Завтра придешь? Если буду здесь, я тебя разыщу.
– Хей, ты уж поверь. Я знаю, кто ты таков.
Он озирается по сторонам, наклоняется ко мне и шепчет на ухо:
– Помнишь свою пипиську? Эта штука – лучшее, что только есть у мужчин. Ты уж мне поверь.
Большой парк отдыха невдалеке от нашего дома, в двух улицах от «Орфеум-Ориенталя», поделен на три части. Ближайшим к широким железным воротам на Шерман-бульвар, сквозь которые мы попадаем внутрь, был мелкий детский бассейн, отделенный рядком невысоких зеленых кустов, с виду резиновых, будто искусственные, от игровой площадки с лесенками, горками и шеренгой качелей. Когда мне было года два-три, я плескался в теплом бассейне, цеплялся за цепи качелей, взлетая все выше и выше, и ужас внутри так крепко сплетался с восторгом и мрачной решительностью, что никому на свете не расплести.
За детским бассейном и игровой площадкой располагался зоопарк. Обычно мать водила нас с братьями к бассейну и на игровую площадку и курила на лавочке, пока мы играем, а когда к нам присоединялся отец, мы всей семьей шли в зоопарк. Слон тянул хобот к отцовской ладони, аккуратно подхватывал арахис и совал его в пасть. Жираф тянулся к убывающей на глазах листве над вольером, объедая ее все выше и выше. Львы дремали на подстилке из срезанных веток или расхаживали вдоль решетки, глядя наружу – но не на то, что напротив, а вдаль, в травянистый простор саванны, навечно отпечатавшийся в их памяти. Я знал: львы обладают особым умением не замечать нас и прямо сквозь нас видеть Африку. Но если они все же видели не Африку, а нас, то видели нас насквозь, вплоть до мозга костей, не говоря уж о крови, струящейся в жилах. Золотисто-коричневые спокойные зеленоглазые звери узнавали меня и могли читать мои мысли. Они не питали ко мне ни привязанности, ни неприязни, они не скучали по мне долгими буднями – для них я просто принадлежал к кругу знакомых существ.
(«Нечего на меня так смотреть», – говорит Эду Адамсу Джун Хэвок, играющая Леону. Но сказать она хочет совсем не то.)
За зоопарком и узкой дорожкой, по которой одетые в хаки парковые рабочие толкают тележки, полные цветов, лежала неожиданно широкая лужайка, обрамленная клумбами и высокими ильмами – простор, спрятанный, будто тайна, между деревьями и звериными клетками. В эту часть парка меня водил только отец. Здесь он пытался сделать из меня бейсболиста.
– Да подними же ты биту с плеча, – говорит он. – Господи боже, ты хоть попробуй попасть по мячу!
Но мне снова не удается перехватить его неторопливый, исключительно точный бросок. Отец отворачивается, поднимает руки и театрально вопрошает, обращаясь ко всем вокруг:
– Чей же сын этот парень, скажите на милость?!
Он не расспрашивал о Летнем лагере, который я вроде как «посещал», а я ничего не сказал ему об «Орфеум-Ориентале» и даже не думал заговаривать об этом – ведь «Стэн», «Стэнли-Паровоз», рассказывал то, что никак не могло оказаться правдой. Все это наверняка были сказки да выдумки, часть мира заблудившихся в лесу детей, говорящих котов и серебряных башмачков, доверху налитых кровью. В том мире дети, разрубленные на куски и похороненные под можжевеловыми деревьями, могли оживать, разговаривать, вновь становиться целыми и невредимыми. Сказки кипят, бурлят подземными взрывами и незримым пламенем. По этой-то причине память и отвергает их, отбрасывает с глаз долой, и их приходится повторять снова и снова. Вот, например, я не могу вспомнить лица «Стэна» и даже не уверен, что помню его слова. Дин Мартин и Джерри Льюис – такие же лодыри, как мы… Не сомневаюсь я только в одном: завтра я снова увижу своего нового друга, самого страшного, но и самого интересного человека на свете.
– В твои годы, – говорит отец, – я всей душой хотел стать бейсболистом-профи, когда вырасту. А ты, черт тебя дери, то ли боишься, то ли ленишься даже биту с плеча поднять. Гос-споди боже… Смотреть на тебя больше не могу.
Он разворачивается и быстро идет к узкой парковой дорожке, в сторону зоопарка – то есть, домой, и я бегу за ним. По пути подбираю мяч, заброшенный им в кусты.
– Какого дьявола ты думаешь делать, когда станешь взрослым? – спрашивает отец, глядя прямо вперед. – Интересно, что ты вообще о жизни думаешь? Я бы тебя на работу не взял, столярного инструмента тебе не доверил. Да что там, я бы тебе нос высморкать самостоятельно не доверил! Сказать откровенно, порой я думаю, что там, в этой чертовой больнице, младенцев перепутали.
Я поспешаю за ним. В одной руке тащу биту, на другой – бейсбольная «ловушка», а в ней мяч.
За ужином мать спрашивает, весело ли в Летнем лагере, и я отвечаю, что да. Я уже стянул из отцовского ящика с бельем то, о чем просил «Стэн», и эта вещь жжет карман, будто горит огнем. Мне жуть как хочется спросить: неужели все это на самом деле правда, а не выдумки? Неужели правдой всегда оказывается самое худшее? Но спрашивать об этом, конечно, нельзя. О самом худшем отец и не подозревает – он видит только то, что хочет видеть, или так старается увидеть это, что свято верит, будто и вправду видит.
– Думаю, со временем он научится принимать длинные передачи. Надо только над ударом как следует поработать.
Отец пытается улыбнуться мне – мальчишке, который когда-нибудь научится принимать длинные передачи. Нож – он как раз собирается намазать маслом стейк – зажат в кулаке, устремлен вверх. Меня он не видит, совершенно не видит. Отец – он не лев, где уж ему разглядеть то, что в действительности находится под самым носом.
Ночью к моей койке, опустившись на колени, подсел Алан Лэдд. На нем был безупречный серый костюм, изо рта пахло гвоздикой.
– Ты окей, сынок?
Я кивнул.
– Я просто хотел сказать: мне очень нравится видеть тебя там каждый день. Для меня это многое значит.
– Помнишь, что я рассказывал?
И я понял: это действительно было правдой. Он действительно рассказывал обо всем этом и будет повторять свой рассказ, словно сказку, и тогда мир изменится, потому что я буду смотреть на него другими глазами. Меня охватила тревога: казалось, я заперт в кинозале, как в клетке.
– Ты думал над тем, что я рассказывал?
– Конечно, – ответил я.
– Это хорошо. Эй, а знаешь, что? Я бы сменил место. Не хочешь тоже пересесть?
– А куда?
Он качнул головой назад, и я понял: ему хочется пересесть в последний ряд.
– Идем. Хочу тебе кое-что показать.
Мы пересели.
Долгое время мы смотрели кино, сидя в последнем ряду. Больше в зале не было почти никого. Только после одиннадцати появились и двинулись к своим обычным местам на другом краю зала трое местных лодырей – неряшливый седой пьяница, которого я видел здесь уже много раз, толстяк с мятым, заросшим щетиной лицом (тоже знакомая личность) и лохматый, дикого вида молодой человек из тех, что околачиваются возле лодырей, пока не станут похожи на них, как две капли воды.
Усевшись, они тут же пустили по кругу плоскую темно-коричневую бутылку. Секунду спустя я вспомнил и молодого человека – это его, лежавшего в отключке в среднем проходе и с ног до головы забрызганного кровью, я потревожил как-то утром.
Но, может, это был не он, а «Стэн»? С виду они выглядели похожими, как близнецы, хотя я знал, что они не родня.
– Хочешь глотнуть? – спросил «Стэн», протягивая мне свою пинту. – Хорошая штука!
Чувствуя себя избранным, взрослым, я храбро принял бутылку «Тандерберда»[82] и поднес горлышко к губам. Очень хотелось, чтобы вино мне понравилось, чтобы я смог разделить это удовольствие со «Стэном», но на вкус оно оказалось мерзким, будто помои, а то немногое, что мне удалось проглотить, обожгло язык и глотку.
Я отчаянно сморщился.
– Да нет, не так уж плоха эта штука, – сказал он. – Лучше нее только одна вещь во всем мире и сыщется.
Его рука с силой стиснула мое бедро. Он наклонился и уставился мне в лицо.
– Я, понимаешь, дам тебе старт. Просто потому, что ты мне с первого взгляда понравился. Ты мне веришь? Веришь тому, что я говорю?
Я ответил, что, наверное, да.
– А я могу доказать. Я тебе докажу: все это чистая правда. Сам увидишь. Хочешь?
Я промолчал, и «Стэн» наклонился еще ближе, обдав меня густым запахом винного перегара.
– Помнишь, я про пипиську говорил? Помнишь, я рассказывал: вот исполнится тебе тринадцать или вроде того, и она станет большой-пребольшой? Помнишь, я говорил, какое это невероятное ощущение? Ну что ж, пора довериться Стэну: Стэн же доверяет тебе. – Тут он склонился к самому моему уху. – И тогда я раскрою тебе еще один секрет.
Отпустив бедро, он взял меня за руку и положил мою ладонь себе на мотню.
– Чувствуешь?
Я кивнул, хотя описать, что чувствую, в жизни бы не смог, как слепой не сможет описать слона.
«Стэн» вымученно улыбнулся и потянул книзу «молнию» ширинки – да так нервно, что даже я это разглядел. Расстегнув ширинку, он покопался в штанах и вытащил наружу толстую белесую дубинку совершенно нечеловеческого вида. С перепугу меня едва не стошнило, и я поднял взгляд на экран. Незримые цепи намертво приковали меня к креслу.
– Видал? Теперь-то ты меня точно поймешь.
Но тут он заметил, что я не смотрю на него.
– Слышь, парень. Гляди. Гляди, говорю. Вреда от этого не будет.
Но я не мог заставить себя опустить взгляд. Я не видел ничего!
– Давай, давай, потрогай. Не бойся. Глянь, каков он на ощупь.
Я замотал головой.