Кнутов провёл ладонью по прилавку, после чего сдул с него невидимую пыль.
— И дальше молчи. Считай, до поры до времени, что нашего разговора не было. И ещё, Ипатий. Молись Богу. — Анисим Ильич вышел из-за прилавка, хлопнув доской.
— К чему вы, господин начальник? — Ипатий принялся оправлять сорочку, но на сих словах замер.
— После поймёшь. Ежели что пойдёт не так. А пока — молись, Ипатий. Молись.
Николай Афанасьевич Роганов оказался, фигурой довольно колоритной, даже экзотичной. Одетый с иголочки, он под дорогой фрак и жилет надел белоснежную вышитую сорочку, а вместо галстука обмотал шею цветным шёлковым шнурком. Короткая стрижка, широкий лоб без единой морщинки, прищуренный взгляд из-под густых бровей, крупный нос, плоские губы, над которыми стрелочками разбегались тщательно ухоженные усики, и короткая, как у доктора Чехова, с коим господин Роганов был знаком лично, бородка.
— Владимир Сергеевич! — антрепренер распахнул объятия, двинулся навстречу гостям и принялся лобызать полицмейстера то в правую, то в левую щёку. — Рад! Безмерно рад! Вот не ожидал…
Николай Афанасьевич немилосердно картавил. Когда он произносил: «Рад! Рад! Безмерно рад!», Олег Владимирович слышал: «Гад! Гад! Безмегно гад!» Впрочем, картавость сия имела свойство милой привлекательности.
Киселёв представил Белого как столичного чиновника из полицейского управления и первым прошёл в кабинет. Роганов, вскинув в наигранном любопытстве брови, крепко сжал руку Белому, из чего Олег Владимирович сделал вывод: о его приезде знал. Провинция, что поделаешь…
— Как вам постановка? — Николай Афанасьевич жестом пригласил гостей присесть а сам расположился на краю крепкого мореного дуба стола. — Новая труппа. Новый спектакль. Впрочем, бездарность та же, что и в предыдущем сезоне. Ежели вы здесь, а не там, значит, и вы не смогли перенести душераздирающую игру в не менее душераздирающем водевиле господина Мордвинова, собственными бы руками его придушил, мерзавца! — Роганов громко расхохотался, чем расположил к себе Белого. — Я, господа, когда читаю его очередной опус, всякий раз пускаю слезу. Ей-богу, поверьте. Плачу, как представлю, что ощущает зритель. А всё он, Владимир Сергеевич, наш местный Бенкендорф. Из-за него мы вынуждены ставить сию галиматью! — Роганов неожиданно встал, прошёл к буфету, достал графин с водкой, три хрустальные рюмки и поставил перед гостями. — Хоть пожалиться…
Белому на миг показалось, будто что-то далёкое, детское пронеслось в этот момент в воздухе и незаметно в нём растворилось. «Пожалиться». Так говорила няня, когда он, маленький и беззащитный, прибегал к ней, сотрясаясь от слёз горечи, боли, обиды, ткнувшись, будто щенок, мордочкой в худые старушечьи колени. «Ну, пожалься, — приговаривала старая нянька, поглаживая его по голове. — Пожалиться и не грех. На душе полегчает».
Белый почувствовал полное расположение к Роганову.
— Отчего же… — Владимир Сергеевич опрокинул стопку в рот и с наслаждением втянул в себя воздух — Под такую водочку и я согласен выслушать претензии к властям. В очередной, я сбился со счёта, в какой, раз.
Белый тоже приложился к рюмке и понял, чего ему не хватало сегодня. Напряжение немного отпустило, в голове образовался некий приятный вакуум, а все тело смогло расслабиться и успокоиться. Белый заложил ногу на ногу и откинулся на спинку стула.
— Оно и не вред лишний раз послушать. У нас ведь когда-то, — гордо продолжал Николай Афанасьевич, — давала концерты не кто-нибудь, а сама Дарья Леонова![7] И выступала не с чем-нибудь, а с нетленными пушкинскими строками! А в восемьдесят третьем, однако, здесь «Ревизора» давали! И не боялись! Шекспира ставили! Да как! И вот, спустя семнадцать лет своего благословенного существования, играем водевили господина Мордвинова. Чтоб его… — Роганов налил себе вторую стопку и залпом выпил. — А всё Владимир Сергеевич. — Роганов сделал лёгкий поклон в сторону главы полицейского департамента.
— А я бы не только Гоголя запретил. — Владимир Сергеевич спокойно взял графин за горло и разлил водку, отчего Олег Владимирович сделал вывод, что подобного рода беседы у театрала с полицмейстером проходили довольно регулярно. — И вообще всё! Абсолютно всё, где хоть одним словом упоминается власть и её представители.
— Но это жизнь! — резво отреагировал на реплику Киселёва Рога-нов.
— И что? Жизнь тоже разная. Сегодня мы смеёмся над властью, а завтра зрители на неё с кулаками пойдут: «Ату городничего! Ату полицмейстера! Ату чиновников!». Кстати, вас они туда же определят. К тем, кого «ату», — Киселёв удовлетворенно щурился, — Вот интересно, когда вы побежите с голым задом, будете Гоголя вспоминать?
— Нет. Буду вспоминать вашего Мордвинова, — Роганов закашлялся. Видимо, водка не в то горло попала.
— А он не мой! — парировал Киселёв. — Это вы его где-то откопали, когда я Мольера запретил.
— Вот! — Роганов всплеснул руками. — «Тарюфа» запретили! Представляете? Ладно, Гоголь. Так сказать, наш, родной… А француз-то за что не по душе? — Роганов, подмигнув Олегу Владимировичу, картинно вскинул руки к потолку. — Представляете, что сей господин распорядился написать в афише? Только вслушайтесь: «Запретить пьесу господина Мольера как насмешку над религией, хотя и французскую!»
— Да что вы, — Владимир Сергеевич сразу понял, что подумает советник. — Наш цензор постарался. Пьянствовал в то время, скотина. Вот город и смеялся. Понять не могли французскую пьесу, французскую насмешку или французскую религию подразумевал находящийся в запое цензор. Но в целом я с ним согласен. Не место всяким «Тартюфам» в городе, где ссыльных поболе, нежели модниц в столице. Однако, Николай Афанасьевич, мы ведь к вам по другому поводу пришли. — Киселёв кивнул Белому, тем самым давая понять: мол, ваш черёд.
— Николай Афанасьевич, — Олег Владимирович придвинул стул к Роганову. — Нам, то есть мне и Владимиру Сергеевичу, необходимо, чтобы вы вспомнили о некотором событии, имевшем место в вашем театре в мае сего года. Точнее — об одной карточной игре в стенах театра.
— В мае… В мае… — Николай Афанасьевич обхватил руками колено и принялся раскачиваться словно маятник. — В мае… — фигура театрала на мгновение замерла. После чего Роганов широко улыбнулся и произнёс: — Как же, помню! Прекрасно помню! У нас ведь в карты играть не принято. Вот бильярд — совсем иное дело. Бильярд сравни науке. Здесь фальши и шулерства никак быть не может. Только твёрдая рука, расчёт, выверенность удара. Ну, скажите, господа, как можно в бильярде смухлевать?
Белый усмехнулся вторично. Уж с чем-чем, а с мухлежом, в том числе и в бильярде, он знаком был не понаслышке. Но театрал, слава богу, усмешки не заметил, а потому продолжал:
— В тот вечер игра должна была состояться, если не ошибаюсь, в «России». Торговые люди хотели стрельнуть «пульку» с господами офицерами. Довольно редкий случай. — Николай Афанасьевич бросил мимолётный взгляд на Белого.
— А вы не помните, кто стал её инициатором? — быстро перебил театрала Олег Владимирович.
— Кажется, кто-то из купеческого сословия. Однако определённо сказать не могу. Так вот, игра должна была состояться в гостинице «Россия». Но что-то не заладилось, то ли ещё что… Словом, играть решили у меня. Вот, так сказать, и всё. Съехались. Заглянули на огонёк.
Шикарную гостиницу, трёхэтажное, кирпичное здание, с дополнительным полуподвальным этажом, расположившееся на Набережной, недалеко от таможни, Олег Владимирович лицезрел неоднократно. Потому как путь до дома губернатора от «Мичуринской» проходил как раз мимо неё.
— И что произошло дальше? — Белый терпеливо ждал ответа.
— Приехало человек восемь. — Роганов театрально прикрыл глаза. Будто так ему легче восстановить цепь событий. — Перекинулись партию-другую. Но игра не шла. Помнится, даже собрались было расходиться. К этому времени на улице стемнело. Как вдруг, учителю из мужской гимназии, фамилию его запамятовал, пошёл крупный фарт. Что ни карта — туз! Что ни ставка — его! Как сейчас помню, выиграл сей везунчик довольно приличную сумму. Около двух тысяч. Ему бы, дураку, тут и остановиться. Да он дальше решил идти. И, естественно, проигрался.
— Почему, естественно? — поинтересовался Белый.
— А кто у Индурова когда-нибудь выигрывал? — Роганов снова налил водки. — С ним одни приезжие за стол и садятся, — театрал усмехнулся в усы. — Зря про господина Индурова говорят «Безголовый». Голова там работает что надо. Да и ручки тоже.
— Что? Неужели мухлевал?
— Врать не стану, не видел. Но когда господин штабс-капитан выигрывал, то все смотрели на стол, на карты. А я в тот момент смотрел на его лицо. И на нём было написано… — Роганов вскинул правую руку и щёлкнул пальцами. — Есть такой взгляд, выражающий удовлетворение оттого, что задуманное выполнено. Так вот, у господина капитана на лице было в тот момент написано именно это. Не радость, а именно удовлетворение.
— А фамилия учителя Сухоруков, — тихо произнёс Белый.
— Что вы сказали? — переспросил Роганов и тут же как бы воспроизвёл в голове. — Да, да, совершенно верно. Сухоруков. А я запамятовал. Вот ведь…
— Более они у вас не играли?
— Нет-с.
— А кто ещё присутствовал при игре? Не припомните?
Губы мецената слегка изогнулись, шум в фойе указал на истинную причину неудовольствия господина Роганова. Видимо, решил Олег Владимирович, закончилось первое действие водевиля.
— Всех не припомню, — Николай Афанасьевич встрепенулся и лёгким движением руки пригладил волосы. — Месяц прошел. Помнится, присутствовали Миняев Фрол Степанович, большой любитель карточки раскинуть. Кирилла Игнатьевич были…
— Мичурин? — переспросил Белый.
— Они самые. Но в карты не играли. Я ни разу не видел, чтобы Мичурин взял их в руки. Они все больше по бильярду, с кием — игрок отменный. Но тогда наблюдали с превеликим интересом за картишками. Ещё бы! Игра была на редкость азартной: столько эмоций, накал страстей… Господин учитель проиграл!