В ту же ночь она была у меня в комнате. Я прекрасно знал, что сильно рискую, но просто обезумел от желания обладать ею. Она тряслась, но при этом смотрела на меня ласково, прекрасно все понимая. Я налил ей вина и предложил поесть. Она не отказалась. Потом налил еще. Я хотел, чтобы она стала томной, податливой. Так и случилось. Она разрумянилась и улыбнулась мне. Сняла косынку с головы и вытащила из волос шпильки… О, это было восхитительно!
Я сказал, чтобы она разделась. Она красиво это делала, маленькая еврейская сучка. Расстегнув рубашку, я наблюдал за ней, откинувшись на стуле. На вид ей было около двадцати лет, тело ее было сочным, свежим, чуть смуглым. Пышные волосы падали ей на плечи, и темные соски соблазнительно-невинно торчали вверх…
Всю ночь я не мог насытиться плотскими утехами с «юде». Осознание запретности этого действия делало наслаждение еще более насыщенным. Она оказалась страстной штучкой. Она шептала мне что-то… О том, что у меня красивое тело, что я нравлюсь ей… Меня раззадоривали ее слова, и я сам удивлялся своей неутомимости. Впрочем, я допускаю мысль, что она притворялась – возможно, ей просто не хотелось попасть в партию тех, кого предстоял умертвить… Но это не имело особого значения.
Это приключение необычайно взбодрило меня и помогло преодолеть боль от потери жены. Я не считал произошедшее предательством по отношению к памяти Луизы, ведь евреи – это не люди.
Она еще несколько раз приходила ко мне. Но потом получилось так, что ее отправили в газовую камеру… Я ничего не мог с этим поделать. Слишком явственно вмешиваться в решения начальства было опасно. Легче было найти новую игрушку. И я находил… Все эти еврейские кошечки были покорными, и каждая была по-своему хороша. Но я понимал, что хожу по лезвию ножа. Стоило кому-то прознать о моих шашнях с «юде» – и карьере конец, разжалуют и отправят на Восточный фронт. Однако ничего не мог с собой поделать. Немки, которых достаточно много работало в нашем лагере, меня не интересовали, хотя некоторые из них довольно откровенно давали понять, что не против интрижки со мной. Еще бы! У меня всегда водились деньги благодаря кое-каким делишкам, я старался выглядеть привлекательно, пользовался дорогим одеколоном. Кое-кто, правда, намекал, что я слишком много пью. Но не пить у меня не получалось, потому что, будучи трезвым, я был абсолютно апатичен и ни на что не способен – не было ни сил, ни энергии, лишь глухая тоска. Но стоило алкоголю попасть ко мне внутрь – и мир начинал казаться довольно уютным местом.
Однако, засыпая, я попадал в самый настоящий ад. Там осознание (точнее, предчувствие) неизбежного наказания подводило меня к пониманию того, что деяния наши ужасны. В своих смутных видениях я, жалкий и поверженный, пытался оправдываться. Да, наши дела ужасны – но что ж было поделать? Все это мы делали во славу любимой Германии, ради величия нашей нации. Мы хотели порядка, хотели научить унтерменшей жить правильно. Ну и что, что для этого их количество надо было существенно сократить. Они должны были понять одну священную истину: что наша Германия – превыше всего. Те из них, кому мы позволили бы существовать, могли бы быть вполне счастливы, служа великому Третьему Рейху. Но эти бестолковые славяне невосприимчивы к священным истинам и не желают признавать свое место в истории.
Однако те, кто чинил допрос в моих снах, только надсмехались надо мной, напрочь отметая все аргументы. На их стороне теперь та неведомая сила, что перевернула мир. И теперь никуда не спрячешься и не укроешься от сокрушающей мощи русских. Потому что сила, что помогает им, несет в себе не только материальное воплощение: все эти танки, винтокрылые машины, стремительные самолеты, а также полчища злых и отлично подготовленных бойцов. Эта сила имеет и свою незримую сторону – и именно она наиболее важна. Под ее влиянием меняется мир, вчерашние враги становятся союзниками, а бывшие друзья вцепляются друг другу в глотку, ну а унтерменши и юберменши меняются местами[23].
Что нас ждет, когда придут русские? Они будут судить нас по своим законам, они не будут слушать оправданий…
В последние несколько дней, когда стало известно, что русские начали еще одно наступление и теперь движутся прямо в нашем направлении, эти мысли стали слишком навязчивы, они просто сводили меня с ума. Разум мой метался, словно ища опоры. Но вокруг расстилалась ледяная пустота. Разум мой взывал к этой пустоте – но ответом была тишина. Тишина, напоминающая о могиле… О холоде, о проклятии, о забвении. Нет, не стать нам уже героями… Не создать великую империю, где унтерменши работают на нас и благодарят за перепадающие милости… Грядет наша погибель – уже слышны ее глухие раскаты. И когда гроза будет прямо над нашими головами, никто из нас не укроется от ударов карающих молний… никто…
28 августа 1942 года, раннее утро. аэродром Рудница северо-восточнее Ченстонхова.
Капитан старого войска польского пан Бронислав Замостинский
Когда заполночь нас привезли на аэродром Рудница, что неподалеку от Ченстонхова, то мы до последнего не представляли, какую именно миссию возложат на наши плечи.
И вот в сине-серых ночных сумерках, рассеиваемых светом полной луны, нас выстроили лицом к большим винтокрылым аппаратам, только что перелетевшим на аэродром; устало опустив к земле свои лопасти, они выстроились в стройный ряд. После чего низенький коренастый подполковник русских из будущего обратился к нам с такой речью:
– Панове офицеры, командованием перед вами поставлена задача захватить и освободить нацистский лагерь смерти Аушвиц-Биркенау. Три года германские нацисты убивали и мучали там ваших братьев – и вот пришел час расплаты, которую им принесет самая первая и лучшая часть нового Войска Польского. Ваша задача – не допустить убийства узников, которое непременно произойдет, если лагерь будут освобождать наземные подразделения, а также предотвратить бегство охраны и прочего обслуживающего персонала. Мало победить и разгромить нацизм, его требуется осудить открытым судом и торжественно повесить.
Собственно, про этот Аушвиц-Биркенау (он же Освенцим) у нас знают все, ибо эта тема входит в типовой набор советской пропаганды. Но только нас пропагандировать не надо. Нам, тут присутствующим, хорошо известно, как ведет себя немец на польской земле, как уничтожает не только коммунистических активистов и евреев, но и учителей, и ксендзов с монахами. «Одна четверть польской нации будет онемечена, – вещали идеологи гитлеровской расовой теории, – а оставшиеся три четверти мы уничтожим». Ну а потом на Берлин налетели тяжелые бомбардировщики русских из будущего, и большинству из этих идеологов не стало надо уже ничего. Покойники вообще люди непритязательные, особенно если из-под развалин их извлекают по кускам. Но зверства на территории Польши продолжились даже после смерти тех, кто придумал байку о белокурой расе господ. Прекратиться эти ужасы могли только с полным изгнанием германцев с польской земли.
С вертолетами мы тоже тренировались, отрабатывая погрузку на борт, а также десантирование: с посадкой с машины на землю и с зависанием в воздухе, когда люди спускаются вниз по тросам. Это, конечно, не прыжок с парашютом, но все же дело не для слабонервных. Но в настоящем деле мы еще ни разу не были – все как-то обходилось, слава Иисусу. А потому мандраж, конечно, присутствовал. Но не к лицу настоящему польскому офицеру показывать страх и сомнения. Поэтому, обсудив между собой план операции, мы с солдатами надели выданную нам подвесную десантную амуницию из брезентовых широких ремней, после чего поднялись на борт воющих и вибрирующих аппаратов. Навстречу своей бессмертной славе мы отправились в предутренних сумерках, когда заря восходящего солнца встречалась с зарей заходящей луны. Славу мы, поляки, любим, пожалуй, даже больше, чем успех. И хоть красоваться во время боя не придет в голову ни одному пану-штурмовику, но когда смолкают пушки, ни один польский воин не откажется пройтись гоголем перед панёнками и блеснуть своими заслуженными наградами.
Захватывающ полет на предельно малой высоте, когда вершины деревьев и крыши домов проносятся внизу буквально на расстоянии вытянутой руки… Вот в стороне промелькнула дорога, по которой идут русские панцеры, густо облепленные бойцами броневого десанта. А вон хутор. Выбежит крестьянин из дома в столь ранний час, разбуженный утробным воем турбинных моторов и стрекотом лопастей, а потом долго крестится, глядя на низко проносящихся боевых краснозвездных ангелов нового Апокалипсиса, похожих на доисторических летающих ящеров.
Но еще страшнее этот полет для тех германцев, что пока еще топчут польскую землю. Домброву-Гурничу, небольшой городок тысяч на тридцать жителей, почти прямо у самой цели, мы по широкой дуге обошли восточнее, и почти сразу хеликоптеры, на которые перемещалась наша бригада, разделились. Один батальон отправился на старый лагерь Освенцим, а остальные силы нацелились на новую территорию это небогоугодного заведения, которую гитлеровцы организовали на месте снесенной деревни Бжезинка, по-немецки Биркенау.
И скоро сверху нас обогнали штурмовые самолеты из будущего, носящие мирное сельское прозвище «Грачи». Когда русские из будущего говорят: «Грачи прилетели», – то они имеют в виду нечто другое, чем русский художник Саврасов, написавший картину с таким названием в 1871 году. «Будет теперь эсесовцам лагерной охраны хорошая головомойка вместо завтрака», – подумал я, проводив взглядом грозные аэропланы, тяжко увешанные орудиями своего ратного ремесла. И точно: через минуту, или даже меньше, перед нами в окончательно посветлевшее небо, украшенное розовыми облаками, поднялись столбы черного дыма, и даже сквозь шум моторов донесся грохот взрывов. Очевидно, пилоты «Грачей» веселились вовсю, вымещая германцам за все подлые дела. В этот момент хеликоптеры с десантом приотстали, а вперед вырвались винтокрылые машины огневой поддержки по прозвищу «Аллигаторы» – настоящие огненные мясорубки, под короткими крылышками которых были подвешены пушечно-пулеметные установки.