– Нет, – ответил пан Сосновский, – социализма мы строить не собираемся. Единственное наше требование к той Польше – чтобы это было дружественное нам государство, принимающее решения исходя из своих национальных интересов, а не из исторических комплексов или по приказу из иностранных столиц. И это все.
– В таком случае запишите в добровольцы меня, – сказал пан Долматович и сделал шаг вперед.
За ним о том же заявил почти каждый офицер, унтер или солдат. Жить в советской Польше наши товарищи не хотят, и в то же время высоко оценили доверие, которое им оказали власти России из двадцать первого века. Возможность построить самую правильную Польшу – без коммунизма, но и без дури пилсудчины, тоже стоит дорогого.
23 сентября 2019 года, полдень, город Рига, Центральная тюрьма, одиночная камера
Светлана Тихановская-Пилипчук, она же лидер «народных» масс, она же пани почти президент, она же Света-котлета
Пока мы ехали, я все прокручивала в голове, как предстану перед Лукашенко. Это были просто какие-то навязчивые мысли. Я воображала себе его, наполненного злобным торжеством. Он будет читать мне нравоучения, при этом тонко глумясь, и его сатрапы будут стоять рядом с каменными выражениями лиц, уже не воспринимая меня как жильца на этом свете. Что мне делать тогда? Будет ли у меня шанс на помилование? Может, броситься к нему в ноги и умолять о пощаде? Нет, это бесполезно. Он спит и видит, как мне выносят смертный приговор… Предвкушает, потирает руки… Все холодело у меня внутри при этих мыслях.
Погруженная в тоскливые раздумья, я не следила за дорогой. И каким же облегчением было узнать, что меня везут не в Минск! Вместо этого мы оказались в Риге. В Риге, в которой русские уже вовсю деловито устанавливали свои порядки. Нас привезли, конечно же, в Центральную тюрьму, где раньше сидели разные враги европейской демократии и российские агенты. Теперь их всех с почетом выпустили, а в их камеры напихали тех, кто с таким удовольствием пожимал мне руку – разного рода чиновников Латвийской республики, общественных активистов, и даже некоторых депутатов Европарламента, кто не успел убежать по морю или уехать на автомобиле. Такая вот ирония судьбы настигла всех этих людей, которые даже в страшном сне не видели для себя такого будущего… Когда меня вели по коридорам этого заведения, мне встречались их некогда холеные сытые лица, на которых теперь запечатлелись изумление, досада и страх. Какими же они были жалкими! Они и на людей-то не были похожи, а напоминали злобных кукол.
И вдруг я подумала: неужели и я выгляжу как злая кукла? Неужели и я – такая же отталкивающая, отвратительная ведьма? Но здесь не было зеркал, чтобы убедиться в этом. Какие зеркала в тюрьме? Арестантам они ни к чему, потому у них больше нет своей жизни. Их удел – горестные размышления о своей судьбе…
Но я немного воспряла духом. Самое главное – меня не отправили к Лукашенко! По сравнению с перспективой быть казненной существование в камере казалось мне теперь не таким уж и страшным – я испытывала такое чувство, будто прошла по краю пропасти. Но почему меня привезли именно сюда? И что меня ждет? Впрочем, я не сомневалась, что скоро получу ответы на эти вопросы.
Меня беспокоило, что станет с детьми. Но сажать их со мной в одну камеру не стали. По прибытии в Ригу их отделили от меня и передали на руки женщине в военной форме, сказав, что она доставит их к моим родителям в поселок Микашевичи, так как тюрьма – не место для маленьких детей. И я им поверила. Есть у людей Путина репутация, что они и сами не врут, и другим не дают.
Больно было разлучаться с кровиночками, зная, что мы, возможно, никогда больше не увидимся. Тем не менее я постаралась держать себя в руках и как могла приободрила их, и даже заставила себя улыбнуться, прощаясь. Я сказала, что скоро приеду к ним. С этого момента душа у меня была за них спокойна. Зла им не причинят, а мои родители о них позаботятся.
Меня поместили в одиночную камеру. Дни шли за днями, а обо мне словно забыли. Я проводила время, лежа на этих самых… на нарах, и все думала о своей жизни и гадала, чего ожидать дальше. В безделье, в полной изоляции и от людей, и от информации, это было единственное доступное занятие. Несмотря на неопределенность, все больше ко мне приходило убеждение, что самое страшное со мной уже не случится. Однако при этом я догадывалась, что не просто так меня оставили здесь, а не отдали на расправу…
Что интересно – я стала с аппетитом есть. А здесь кормили очень даже неплохо. Не такими изысканными блюдами, конечно, как на европарламетских обедах, но и не этой… не баландой. Я, правда, не очень хорошо представляю, что такое баланда, но вот этот красивый борщ и гороховая каша с кусочками мяса, что сегодня принесли на обед, явно не имели с ней ничего общего. Когда-то в детстве мама кормила меня похожими блюдами… Потом я отвыкла от такого. И никто не догадывался, что на самом деле я не умею готовить никаких котлет… Пожарить – да, смогу, но возиться с готовкой мне никогда особо не нравилось. Я, собственно, так и не успела стать хорошей домохозяйкой. Этот образ мне навязали – с тем расчетом, чтобы «стать ближе к народу», чтобы во мне видели обычную женщину. А мы с мужем заказывали еду в ресторанах. В крайнем случае, покупали хорошие полуфабрикаты. И я уже задолго до своей «карьеры» забыла вкус обычного борща…
Теперь заботиться о фигуре уже было ни к чему, поэтому я съедала все то, что приносили, грустно подсмеиваясь над собой. Щечки мои, кажется, уже снова заметно округлились, что так нравилось моему «электорату». И вообще, физически я чувствовала себя прекрасно, про себя с иронией называя свое заключение «курортом». Не было никакого смысла изображать замученную узницу. Кому теперь нужен этот спектакль?
Выводили меня и на прогулку. Причем в одиночестве. Никто со мной при этом не разговаривал, впрочем, я и не искала общения. На допросы меня также не вызывали.
И эта двухнедельная неопределенность, несмотря на отсутствие какой-либо угрозы, меня изрядно беспокоила. Сколько это еще будет продолжаться? Чего они хотят добиться от меня? А в том, что им от меня что-то нужно, я не сомневалась – недаром они не отдали меня в лапы Лукашенко… Но что именно? Моих далеко не гениальных мозгов явно не хватало для того, чтобы строить хоть какие-то предположения.
Я догадывалась, что, возможно, меня, как это у них называется, «маринуют». Доводят до той кондиции, чтобы я согласилась на что-то… А я… я уже была на все согласна. Лишь бы не Минск, лишь бы не смертная казнь. О чем бы они ни попросили, я это сделаю. Я – послушная девочка… Вся моя жизнь – это следование по указке других, более сильных и влиятельных.
Однако эти надежды сменялись периодами уныния, когда все рисовалось мне в мрачных тонах. А что если они просто решили меня здесь «сгноить»? И это такое изощренное издевательство?
Морально я готовила себя к этому. Но все во мне противилось мысли о том, что я больше не увижу белого света, не обниму своих детей. Я всегда боролась за пресловутую «свободу», но оказалось, что для счастья человеку надо так мало… Разве мы плохо жили? Но проклятый перфекционизм и глупое тщеславие затмили мне разум. Я была уверена, что ничего подобного нынешнему положению со мной никогда не случится – это просто не могло прийти мне в голову. Мне в уши лили сладкие речи, улыбались, воодушевляли, внушали мне, что я королева и обладаю каким-то влиянием. И я им верила… Я не видела истинный облик этих людей… А он вот такой – как у тех арестантов, что сидят со мной по соседству. Но ведь я не такая! Я просто глупая баба! Конечно, за глупость тоже надо платить. Но это единственное мое прегрешение. Я не имею ничего общего с этими людьми! Они мне отвратительны. О, если бы я могла надеяться когда-нибудь выйти из этих мрачных застенков! Я бы научилась готовить котлеты… Я бы сама варила борщи… Я готова жить скромно и незаметно, лишь бы быть на свободе, со своими детьми! А муж… Странно, но я ничего к нему уже не чувствую. Он стал каким-то ненастоящим для меня. Я влюбилась в него когда-то, но все то, чем он меня увлек тогда, оказалось пшиком. Он был самонадеян и нагл, и меня заразил этим же, и обрек на беду. На самом деле я не хотела бы его больше видеть…
И вот сегодня меня наконец вызвали на допрос. Очевидно, ОНИ сочли, что я достаточно созрела для этого. С трудом сдерживая волнение, я в сопровождении суровых конвоиров отправилась туда, где должна была решиться моя судьба… По привычке я подумала о том, хорошо ли я выгляжу, но тут же мне поняла всю нелепость столь суетных забот. Им плевать на мой вид. Я для них – лишь материал, с которым предстоит работать. И уж точно не стоит рассчитывать на улыбки, рукопожатия и обнимашки. В этом Новом Мире я отныне нерукопожатная персона.
В кабинете, куда меня завели, висел портрет Дзержинского. Я поежилась при взгляде на него – слава «Железного Феликса» дожила до наших дней, и, наверное, будет жить в веках.
Офицеров контрразведки было двое. Один, в форме российского образца, назвавшийся полковником Семенцовым, был высоким и широкоплечим мужчиной. Второй, одетый в униформу Красной Армии, представился подполковником Голышевым – он был невысок, коренаст и брит наголо, так что голова сверкала будто бильярдный шар. Вроде, на первый взгляд, эти оба ничуть не походили друг на друга, но если присмотреться… если присмотреться, то они имели очень много общего, словно два брата-близнеца. А Дзержинский был третьим, старшим братом – казалось, он с внимательным одобрением следит за тем, чтобы его заветы исполнялись.
– Ну что, Светлана Георгиевна, – начал полковник Семенцов, оглядывая меня с ног до головы, будто сканируя, – как, нравится вам ваше положение?
Говорил он добродушным тоном, но глаза его были холодны и проницательны; казалось, он знает мои мысли наперед.
– Нет, – ответила я, опустив взгляд, – мое положение мне не нравится, но, как я понимаю, у меня нет возможности его изменить.
– Почему же, – хмыкнул подполковник Голышев и даже улыбнулся, – такая возможность у вас есть…