И так продолжалась два года, до тех самых пор, пока где-то в глубине России не открылись эти ужасные Врата Ада. Выскочившие из них «марсиане» принялись пожирать германские войска с таким нечеловеческим аппетитом, как будто всю жизнь только о том и мечтали. От этого известия над Германией распростерлись крылья ужаса, доселе победоносные войска дивизия за дивизией, корпус за корпусом уходили в этот Мальстрем смерти, а обратно вылетали только кровавые обрубки. Я ужасно боялась, что армию Эрвина снимут с Африканского фронта и пошлют против ужасающих «марсиан», но, к моему величайшему облегчению, этого не случилось.
Однако это было слабое утешение, потому что положение Германии ухудшалось буквально день ото дня. Большевики перенимали у своих учителей науку побеждать, и, как говорили знакомые моего мужа по Терезианской академии, уже в самом скором времени было очень сложно отличить, где «марсиане», а где их лучшие ученики. Каждый удар отсекал от вермахта гигантские куски, фронт двигался на запад рывками, бывало, за один раз проглатывая целые страны. И вот они проглотили Венгрию, устроив там военный переворот, и передовые части большевиков и «марсиан» остановились передохнуть всего в сорока километрах от нашего дома.
Мы с Манфредом приготовились было бежать в Ульм, где нам принадлежал небольшой дом, но тут «марсиане» вдребезги разбомбили виллу фюрера «Бергхоф», убив Адольфа Гитлера вместе со всеми приближенными – и это был шок. Ну а потом как-то неожиданно война закончилась… Следом же началось нечто и вовсе удивительное: Германия признала свое поражение, согласилась стать частью Советской России, а ее за это не стали ни унижать, ни урезать в территориях. Это была какая-то непонятная капитуляция… Оккупированные вермахтом территории передавались большевикам по описи, будто проданное по дешевке имущество, после чего войска, которым повезло не участвовать в войне на Восточном фронте, попросту подвергались демобилизации.
Но самая удивительная метаморфоза произошла с танковой армией «Африка», которой командовал мой муж. Будто опытный фокусник-престидижитатор накинул на нее свой платок, сказал заклинание – и произошло невозможное: бывшее итало-германское союзное соединение вдруг превратилось в частную военную корпорацию, в которой мой муж одновременно является главным акционером и главным стратегом. А единственным нанимателем этой корпорации оказался Кремлевский Горец – довольный, как ребенок, которому подарили большую красивую игрушку. Подумать только: мой Эрвин – кондотьер Сталина!
Нет, решила я, чтобы выдумать такой ход, нужно изощренное мышление, совсем не свойственное нашим местным людям, в основном грубым и прямолинейным. «Марсиане», и только они, годились на роль авторов этой хитрой комбинации, ведь, будучи частным лицом, Эрвин мог продолжать свою прежнюю войну с англичанами, угощая тех пинками и затрещинами, а господин Сталин при этом оставался в стороне и мог участливо осведомляться у Британского Борова, не слишком ли сильно того бьют.
Чуть позже, уже из Каира, Эрвин прислал мне письмо, в котором подтвердил все мои догадки. Его и в самом деле наняли делать англичанам больно, очень больно, и очень-очень больно. Потеря Суэцкого канала, кстати, проходила по самой высокой категории. Еще Эрвин написал мне о своих сожалениях, о том, что сейчас и в самом деле не семнадцатый век: распродал бы он тогда пленных англичан на Каирском базаре оптом и в розницу, ибо лучшей судьбы они просто не заслуживают. Он у меня такой, хозяйственный, и в любое дело своей корпорации вникает лично.
Тем временем в Германии началась так называемая «денацификация», но нашей семьи она не коснулась, ибо Эрвин, как добрый католик, никогда не делил своих сослуживцев и просто случайных людей на эллинов и иудеев. А в остальном жизнь относительно прошлых времен почти не изменилась… только фюрером Германии теперь работал Кремлевский Горец.
С тех пор, как Эрвин стал кондотьером Сталина, я все ждала каких-то перемен в своей собственной жизни. Но ничего особо не менялось. С некоторых пор меня стало преследовать чувство, что о нас словно бы забыли. В то время, как в мире происходило что-то невероятное, удивительное и невозможное, мы продолжали существовать почти так же, как и до этого всего. У нас было все: стабильность, безопасность, обеспеченность. Казалось бы – живи и радуйся. Но какая-то досада зрела в моей душе… Мне хотелось, чтобы Эрвин приехал к нам – рассказать о своей жизни и повидаться с сыном, а еще лучше было бы самой отправиться туда, где он творил свои чудеса, чтобы взглянуть на них хотя бы одним глазком. Я очень хотела увидеть покровительствующих моему мужу «марсиан» – и неважно, что они оказались всего лишь обычными русскими, хоть и из двадцать первого века.
Я, конечно, читала наши немецкие газеты, чтобы быть в курсе событий, но не могла заниматься этим долго – голова буквально шла кругом. И тогда я выходила в сад подышать свежим воздухом или садилась за вязание. Но это уже не приносило мне спокойствия, как раньше. Молитва тоже плохо помогала.
Радовало то, что Манфред рос покладистым и спокойным мальчиком. Он хорошо учился, много читал, увлекался моделированием, много времени посвящал спорту. И я не уставала благодарить Господа за то, что у меня такой хороший сын. Кроме того, он становился все больше похожим на отца… И мне было горько оттого, что отца своего он практически не видит.
Когда Эрвин прислал свое первое письмо (уже в качестве хозяина частной военной корпорации), в ответном послании я решилась спросить у него, нельзя ли и нам с Манфредом нам быть с ним. В следующем письме, отправленном через месяц из порта Тартус, он написал, что еще не время. «Когда же это время наступит?», – спросила я в ответном послании. «Будем надеяться, что однажды наступит», – уклончиво ответил он в письме, отправленном из сирийского города Алеппо. И я продолжала надеяться.
Вскоре оказалось, что Эрвин умеет делать больно не только Британскому Борову. На этот раз указующий перст нашего нового вождя нации ткнул в сторону турецкого президента Иненю. В газетах моего мужа превозносили как борца за права угнетенного курдского народа, а турок выставляли такими исчадиями ада, что лучше них себя ведут даже крокодилы и гиены. Стоило Эрвину сказать: «Я пришел дать вам свободу», как к нему тут же сбежалось просто невероятное количество разных добровольных помощников.
Так прошло еще недели три. А потом к нам в дом пришли сотрудники «штази»[11] в цивильном и велели собирать все самые ценные вещи, которые дороги нам как память. Выяснилось, что Эрвин вызывает нас к себе – и не куда-нибудь, а в мир будущего, где ему дали очередное очень длительное задание. Когда Манфред узнал, что мы едем к отцу, да еще и в двадцать первый век, да еще и надолго, он, обычно тихий и сдержанный, просто запрыгал от восторга, издавая радостные вопли – так он когда-то давно, будучи малышом, выражал свою радость. И я с улыбкой смотрела на него, чувствуя, как оживаю. Неужели это правда? Неужели мы больше не будем разлучены с моим супругом? Господи, как же я об этом мечтала!
Будущее… Теперь я увижу его собственными глазами! Уж чего-чего, а этого я совсем не ожидала. О двадцать первом веке мне было известно много всякого, и потому я не была уверена, что мне там понравится… Но все же я буду рядом с мужем. А муж мой – один из тех, кто будут менять окружающую действительность этого будущего… Подумать только – я попаду в число тех немногих счастливчиков, что имеют право воспользоваться межмировыми Вратами!
Я быстро накидала в чемодан вещи. Манфред же вышел к машине, держа в руках свою гордость – фанерный самолетик, над которым он работал долго и старательно. «Я покажу его папе!» – сказал он.
И потом всю дорогу он бережно держал свой самолет на коленях и мечтательно улыбался, представляя, как удивится отец и будет гордиться таким толковым сыном.
Путь в двадцать первый век оказался необычайно быстр и стремителен. Новое начальство ценило Эрвина ничуть не меньше старого, поэтому за нами на аэродром Швехат прислали двухмоторный самолет, и всего через три часа мы прибыли на нем нас в советский город Сталино, рядом с которым располагаются врата в иной мир. Еще два часа езды на легковой машине – и вот мы, вместе с несколькими людьми, уже садимся в мотовагон, курсирующий по однопутной дороге, проходящей через врата. И все то время пока мы готовились, а потом ждали разрешения начать движение, с той стороны, из двадцать первого века, сплошным непрерывным потоком двигались товарные вагоны и платформы с техникой самого разного гражданского назначения. Если дать волю воображению, то это Врата можно было принять за Рог Изобилия, извергающий в наш мир саму квинтэссенцию материального богатства.
Наконец путь освободился, им мы тронулись…
Эрвин встречал нас на той стороне – мы сразу увидели его из окна вагона. Манфред прошептал: «Папа…», и стал махать ему рукой, хотя тот вряд ли разглядел нас за стеклом, да еще на изрядном удалении.
Но вот мотовагон остановилась, и мы вышли. Куда делась обычная флегматичность моего почти взрослого сына… Он бросился к отцу и буквально повис на нем, не выпуская из рук свой самолет. Присутствующие рядом улыбались – видимо, сцена показалась им очень трогательной. Наконец Манфред отпустил отца, и супруг смог меня обнять. Я немного стеснялась проявлять свои чувства при посторонних, поэтому наши объятия получились не столь горячими, как хотелось. Но это ничего… Я знала, что мы еще успеем намиловаться.
Нас поселили в домике командующего. Мне было совершенно безразлично, что это жилище далеко не столь роскошно, как наша вилла. Оказалось, что роскошь и комфорт не имеют никакого значения, если при этом есть возможность быть рядом с любимым супругом… Собственно, это не такое плохое жилье: тут тепло, несмотря на осеннюю погоду, есть несколько комнат, ванная с горячей водой, ватерклозет и кухня с множеством полезных приспособлений, чрезвычайно облегчающих жизнь домашней хозяйки. Когда я изучила все инструкции на немецком языке, приложенные к этим аппаратам, мне показалось, что я как минимум закончила университет.