И все…
Дальше было два слова — «шофер нажал», и на этом последняя запись обрывалась.
Я не знал, как быть. Потом сел и написал письмо Шишкину. Поблагодарил за посылку и дипломатично завел речь о том, что, мол, это за бумага, откуда она взялась и не остались ли у вас еще какие листы. Если, мол, остались, шлите сейчас же. Немедленно. И боже вас упаси порвать, утерять или пустить на какую-либо нужду хоть листок или обрывок листка.
Через месяц пришла другая посылка. На этот раз листов было больше, гораздо больше. И бумага отличалась от прежней. Она была не розоватая, а голубоватая и качеством, кажется, получше. Я начал читать — и уже не мог оторваться.
Правда, кое-что меня и огорчило. Как читатель помнит, третья глава кончается на том, что Эдик поехал…
Куда? Зачем? Об этом мы можем только догадываться… Если в Звездный городок (поверим Шишкину), тогда другое дело. Но тут встает новый вопрос: почему не рассказать о Звездном городке, как он рассказал о деревне и деревенщиках?
Впрочем, возможно (даже наверняка), Эдик и рассказал, куда поехал и что с ним было там, куда он поехал. Возможно, это и составило содержание четвертой главы, которая была задумана, но осталась неосуществленной, трудно сказать… Однако чего нет, того нет, а на нет и суда нет. Пропустим и мы какой-то период из жизни Эдика Свистуна (во всяком случае, до тех пор, пока не обнаружатся новые документы) и перенесемся вместе с ним сразу за многие-многие миллиарды километров.
Итак… Но это уже не я — это Эдик продолжает свое повествование. Ему я и передаю слово.
Глава четвертая«Что ни говори, Эдя, а тебе явно повезло», — говорю я самому себе
I
Итак, я на другой планете.
Механизмы сработали, как часы, и мой корабль опустился в большом лесу, состоящем из берез и сосен.
— Э-э, да я, кажется, проголодался! — сказал я и, достав разноцветные питательные тюбики, приготовленные еще на той планете [3], утолил голод.
Потом я наклонился к иллюминатору и стал наблюдать за окружающей действительностью. Березы и сосны слегка покачивались. Это, конечно, ветер их покачивает, а ветер возможен лишь при наличии атмосферы, подумал я.
Потом я заметил, вернее, не заметил, а словно бы почувствовал некое движение — как будто что-то мелькнуло и пропало, и больше не показывалось, и я решил, что это просто-напросто мне почудилось.
Однако я не ослабил, а, наоборот, удвоил внимание и скоро убедился, что на планете, куда я попал, есть кое-какая жизнь. В иллюминатор я видел зеленые листья берез, сами белокорые стволы, похожие на мраморные колонны, видел усыпанные шишками ветви сосен и дальше, вернее, ниже — какие-то тропинки, проторенные неведомо кем. Я подумал, что это наверняка млекопитающие. Ни птицы, ни тем более насекомые не способны проторить таких тропинок.
— Ого-го-го! — закричал я во весь голос и засмеялся, поняв, как это глупо. Корабль со всех сторон непроницаем, кричи не кричи — никто не услышит.
И вдруг внизу, в мелком сосоннике, опять что-то мелькнуло. Теперь я был настороже и успел разглядеть, что это «что-то» рыжего цвета и, кажется, с рогами. Меня страшно заинтриговало. И хотя время было раннее, сумерки еще не успели рассеяться и с высоты, на какой я находился, видно было плоховато, я усилил наблюдение, то есть просто-напросто впился взглядом в тот мелкий сосонник, и скоро увидел крупное животное черно-бело-рыжего цвета, похожее на нашу корову.
Если даже планета окажется необитаемой, то есть совершенно безлюдной, ты не пропадешь, Эдя, подумал я. Приручил же Робинзон Крузо диких коз, почему бы тебе не приручить диких коров.
И наконец — о, господи, боже милостивый… Но не подумай, читатель, что за время полета я стал верующим, нет! Если бог и есть, то, как ты сам понимаешь, он остался там, на Земле, в ее высоких сферах, так сказать, здесь же… Впрочем, и здесь ведь, может статься, у кого-то есть бог — свой бог, однако ему-то я уже не подчинен и не подвластен, дудки!.. И наконец, гляжу, над лесом пролетела, не шибко размахивая крыльями, наша ворона, то есть она, разумеется, здешняя, эта ворона, но настолько похожа на нашу, что мне так и хотелось назвать ее нашей и сказать ей что-нибудь приятное.
Я окончательно уверовал в то, что здесь есть атмосфера, а проще говоря — воздух, который так необходим для дыхания. Весь вопрос теперь заключался в том, что это за воздух. Если в этом воздухе вместо кислорода какая-нибудь дрянь, не очень-то и обрадуешься.
Вот почему, прежде чем спуститься вниз, я перелез в запасной отсек корабля и, не выпуская из руки дверки, чтобы в случае надобности тотчас жа захлопнуть ее, осторожно высунул голову наружу.
К счастью, захлопывать дверку не пришлось. Воздух был как воздух, совершенно бесцветный и прозрачный, и всякие ароматы били в нос с такой силой, что у меня кепка чуть не слетела с головы. Я потянул в себя и более или менее ясно ощутил запахи березы, сосны и… земляники. Да-да, и земляники! Боровой, ядреной, той самой, что выставляет напоказ свои красные бока в бело-желтых крапинках. Впрочем, это на Земле она выставляет бока напоказ, а здесь… А здесь, может, и не выставляет, это надо было еще проверить.
Помню, там, на Земле, когда мы выпили и закусили, капитан Соколов рассказал странный сон. Будто бы прилетает он на другую планету, на какую и сам не знает, только та планета будто бы точь-в-точь как наша. И лес, и река, и рожь у дороги. Ну и люди, разумеется… Будто бы говорят, и он все понимает. Он (то есть капитан Соколов) спрашивает: «А земляника у вас есть?» Люди переглядываются. Дескать, что это за штука? С чем ее едят? Он объясняет: мол, ягода такая, красная-красная… Пожимают плечами. Нет у них земляники, они про нее и слыхом не слыхали… И такая вдруг тоска его взяла, такая тоска, что он — на корабль и… проснулся.
— Ого-го-го, капитан! — заорал я во все горло. Есть земляника, есть! Ты слышишь, капитан, есть!
В это время я искренне жалел, что капитан меня не слышит.
II
Можно было спускаться вниз. Но прежде чем спускаться, мне надо было установить, как долго я находился в пути. Это важно для науки. Впрочем, и для практики тоже. Возможно, думал я, пройдет немного времени, и наладятся регулярные рейсы между той и этой планетами. Потребуются расписания. А для того чтобы составить расписание, надо знать, за какое время поезд (тогда и космические корабли будут ходить как поезда) проходит от одного пункта до другого.
Я вернулся в основной отсек, выключил аэроприборы и терморегуляторы (воздух здесь есть, подумал я, и температура за бортом вполне нормальная плюс пятнадцать по Цельсию), потом уселся в кресле, вынул из планшетки блокнот и карандаш и занялся сложными математическими подсчетами.
Вылетел я с планеты Земля 19 июля 1977 года перед вечером. В главном отсеке у меня висел календарь, листки которого по истечении двадцати четырех часов отрывались сами собой, так сказать, автоматически.
Сейчас по календарю было двадцать третье июля. Значит, прикинул я, в пути мой корабль находился немногим больше трех с половиной суток, а точнее говоря — восемьдесят шесть часов.
По нашим, земным понятиям это не так уж много.
Помню, в десятом классе, во время каникул, мы отправились на экскурсию в Ленинград. Человек десять — пятнадцать, во главе с учителем-историком. Между прочим, этот учитель-историк был известен тем, что на экзаменах каждому пятому задавал один и тот же вопрос: «Какие чулки носил Иван Грозный?» Если даже речь шла о гугенотах или коллективизации сельского хозяйства, он все равно задавал свой любимый вопрос.
С этим-то учителем мы и отправились в Ленинград, Сначала в Новосибирск, а потом в Ленинград, иного пути не было, и дорога отняла у нас ровно восемьдесят шесть часов! Как вам это нравится?
Я написал на листке бумаги цифру «86» и умножил ее на шестьдесят. Таким образом я узнал, сколько минут прошло с тех пор, как я покинул грешную Землю. Оказалось, не так уж много — пять тысяч сто шестьдесят… Но в таком деле, как космические полеты, счет идет на секунды, даже на десятые и сотые доли секунды. Поэтому сумму, полученную при умножении часов на минуты, я умножил вторично — уже на секунды, то есть опять на шестьдесят, и в результате у меня получилось уже нечто внушительное, а именно — триста девять тысяч шестьсот.
Чтобы проверить, не ошибся ли я в подсчетах, я перемножил все снова, только уже в обратном порядке — сумма вышла та же. Точка в точку и тютелька в тютельку, как говорится. Довольный, что учение в средней школе не прошло для меня даром, я откинулся на спинку кресла и глянул в иллюминатор. Глянул и… буквально остолбенел от величия момента, который переживала эта планета. Пока я занимался математикой, туман рассеялся, небо прояснилось и передо мною открылись удивительные дали. Сосны и березы были примерно одинаковой высоты, метров сорока, не меньше, их вершины смыкались, образуя своеобразный ковер.
Ни дать ни взять зеленое море. Зелень была облита росой («Ну, ясное дело, туман!» — подумал я) и казалась какой-то особенно сочной и свежей. Вдобавок весь горизонт пылал, точно там расплавили золото, редкие тучки на небе тоже пылали, и роса переливалась и сверкала, как живая, и все это вместе взятое производило сильное впечатление.
«Там, наверно, восток… Оттуда восходит Солнце… Возможно, сейчас, в эту минуту, оно покажется над вершинами деревьев и ударит мне в лицо», лихорадочно думал я, не отрываясь от иллюминатора.
И правда, не прошло и минуты, как расплавленное золото вдруг брызнуло слепящим светом и мне даже почудилось, что лес и сам воздух как бы вздрогнули и зазвенели. Я невольно, вернее — инстинктивно закрыл глаза и отшатнулся. Потом, немного спустя, опять приоткрыл их (не открыл, а именно приоткрыл) и осторожно приблизился к иллюминатору. Расплавленное пятно оформилось в круглый шар, и этот шар стал подниматься все выше и выше. Собственно, на моих глазах он только оторвался от горизонта. Но я почувствовал, что он поднимается все выше и выше и будет подниматься, пока не достигнет зенита, а потом начнет опускаться, пока не закатится. Словом, обычная история.
Но тут меня осенила поразительная догадка. Ведь это не наше, это другое Солнце, подумал я. Раз планета другая, то и Солнце другое… Я опять взял лист бумаги и карандаш и принялся считать. Скорость моего корабля чуть-чуть превышала скорость света и равнялась, в среднем, тремстам тысячам километров в секунду. Семьсот метров, о которых говорил механик Кузьма Петрович, мелочь, пустяк, их можно было и не брать в расчет. Да и сказал он шутки ради… Итак, триста тысяч километров. Я перенес на чистый листок бумаги прежнюю сумму (триста девять тысяч шестьсот) и умножил ее на триста тысяч. У меня получилось девяносто два миллиарда восемьсот восемьдесят миллионов километров.
Вот какое расстояние я покрыл за каких-нибудь восемьдесят шесть часов!
Теперь я приглашаю читателя заглянуть в учебник астрономии Воронцова-Вельяминова и посмотреть, как далеко от Земли до Солнца. До нашего, разумеется, земного Солнца. Впрочем, учебника со мною не было, да я в нем и не нуждался. Я с детства любил точные науки и всякие формулы и цифры, даже десятизначные, запоминал с легкостью необыкновенной. Тем более я не мог забыть цифры «149 500 000», то есть, как читатель догадывается, цифры, означающей количество (или число, как хотите) километров от Земли до Солнца. Напрямую, разумеется. Я летел в противоположную сторону, то есть не к Солнцу, а от Солнца, значит, оно находилось теперь…
Но я уже устал от математики и предоставляю читателю решить эту задачу самому. Мне важно только отметить, что на таком космическом удалении наше Солнце и не разглядишь хорошенько. А если и разглядишь, то оно покажется с пятак или с гривенник, вряд ли больше.
Нет, то светило, что я видел в иллюминатор, было, определенно, здешним Солнцем. Это открытие меня страшно обрадовало. Ведь я был первым землянином, который видит это, здешнее Солнце и осязает его тепло. Мне почудилось, что все вдруг замерло на планете. Все-все… Как я убедился впоследствии, так оно и бывает. Птицы умолкают, звери останавливаются, как вкопанные, рыбы всплывают на поверхность… Ветер и тот перестает шевелить травы, хлеба, ветви деревьев. Наступает такая тишина, что звенит в ушах. Потому-то мне и почудился странный, как бы плывущий откуда-то издалека звон в тот момент, когда расплавленное золото брызнуло немыслимо слепящим светом.
— Солнце — это хорошо, — вслух подумал я, снимая коскомбинезон, как мы, космонавты, шутя называли космическую одежду. — У нас на Земле даже огольцы-голопузики поют: «Пусть всегда будет Солнце!» А голопузики не дураки, они зря петь не станут.
Я положил комбинезон в специальный ящичек, вделанный в корпус корабля чуть выше и правее терморегуляторов, и надел обычный костюм, в котором ходил на Земле. Надо сказать, карманов в нем оказалось пропасть. И сзади, и спереди, и внутри, и снаружи — везде карманы. В нагрудном я нашел расческу в футлярчике.
Пластмассовую, разумеется. Во внутреннем левом — справку, удостоверяющую, что я действительно землянин и работаю трактористом (не министром, а именно трактористом), а также аттестат об окончании средней школы. Аттестат я не хотел брать. Но Шишкин настоял.
Без аттестата, говорит, на другой планете и шагу не ступишь, а ты…
В остальных карманах я обнаружил свежие носовые платки, два блокнота с бумагой в клеточку, три шариковых карандаша по тридцать пять копеек каждый, перочинный ножик с приспособлением открывать бутылки и консервные банки, пуговицу от демисезонного пальто (само пальто осталось там, на Земле) и, наконец… три рубля сорок копеек советской валютой. Трешница поистерлась и заметно лоснилась. Что касается пятаков (сорок копеек были пятаками), то они блестели, как новенькие. «Напрасный груз!» — усмехнулся я, но выбрасывать пятаки не стал. Во-первых, еще неизвестно, как здесь, на этой планете. А во-вторых, и просто жалко.
Но… пора было расставаться с космическим жилищем. Я выкинул фанерные дощечки на колышках, спустил веревочную лестницу и, преодолевая робость, волнуясь до сердцебиения и одышки, впервые после полета покинул корабль. Спуск произошел вполне благополучно. Коснувшись ногами тверди, я, по правде сказать, оробел еще пуще. А вдруг она, эта твердь, того, а? Однако ничего подобного, твердь была как твердь, и я почувствовал себя несколько увереннее. Расставив дощечки с надписью: «Не трогать — смертельно!» — я стряхнул с пиджака земную и космическую пыль и, расправив плечи, всей грудью вдохнул здешний воздух.
III
В первый день я не отходил далеко от корабля. Да, по правде сказать, я и не знал, куда и зачем идти. То сидел, то лежал, то бродил — и все это вблизи, почти рядом. Но и здесь, на этом пятачке, я обнаружил немало такого, что представляет интерес для науки.
Прежде всего я должен сказать, что почва на этой планете самая обыкновенная. Песок, песок… Трава зеленая, кое-где в ржавых крапинках, и удивительно шелковистая. Деревья тоже как деревья. От наших, земных, они отличаются лишь тем, что выше и толще гораздо, так сказать, кряжистее.
Березы попадаются метров сорока с лишним вышиной и прямые до самой верхушки. Листья на них тоже крупные и такие же резные и сердечком, как на наших.
Ползая по земле, я внимательно осматривал и кое-где разгребал поверхностный слой. И что же? Труд мой вознаградился сторицей! Я обнаружил старые березовые листья. Они пожухли, почти сопрели, но сохранили очертания, даже рубчики по краям.
Вряд ли стрит говорить, как я обрадовался этой находке. Ведь это была не просто находка, а целое открытие. Значит, думал я, березы и здесь меняют листья.
А если меняют, выходит, и здесь бывает зима. Иначе зачем березам менять листья! А зима — это снег и лед…
С одной стороны, конечно, красиво. А с другой… Нет уж, увольте, подумал я, на зиму я лучше переберусь на Землю-матушку, где у меня осталось теплое пальто с воротником из черной цигейки.
Сосны и того выше, то есть раза в полтора, не меньше. Земля усыпана иглами и шишками. Иглы были как иглы и кололись, а шишки — ну по кулаку каждая, честное слово. У нас такие шишки бывают только на кедрах, да и то не подряд. Я взял одну шишку и стал шелушить. Она была пустая. Наверно, выклевали птицы, какие-нибудь клесты, здешние клесты, разумеется.
Потом я поискал другую шишку, никем не тронутую, вышелушил несколько орехов и разгрыз их. Зерна оказались крупными и вполне съедобными. Я даже затрудняюсь, с чем их сравнить. По вкусу они напоминали наши кедровые орехи, только были еще жирнее и ароматнее. Зерна таяли во рту, как кусочки масла.
Я уже говорил, что первое, что я почувствовал, когда высунулся из корабля, был запах земляники. Здесь, внизу, этот запах был еще крепче и гуще. Поэтому, бродя туда-сюда, я смотрел в оба, надеясь найти и сами ягоды. И что же? Искать долго не пришлось. Гляжу — там, сям… Одна к одной.
Ну, скажу я вам, и земляника. «Тебе бы сюда, капитан!» — опять вспомнил я капитана Соколова, охочего до лесных ягод. Крупная, сочная, с янтарными глазками по бокам… Я сорвал несколько ягод — и все, горсть полная. Присев на корточки, я отправил в рот эту горсть, раздавил языком (не разжевал, а именно раздавил) и стал ждать последствий. Но никаких последствий не последовало, то есть я просто-напросто их не почувствовал, а значит, их и не было, этих последствий.
Отведав земляники, я осмелел и решил отойти немного подальше. Шел я медленно, короткими шажками, и поминутно оглядывался, чтобы не потерять корабль из виду. И чем дальше шел, тем больше нравилась мне эта планета. Лес отменный, птицы всякие…
В одном месте вдали блеснуло неширокое озеро. Я подошел к берегу и увидел поразительную картину. Вся гладь была усыпана утками. Кряквами и чирками.
Утки плавали и возле берега — протягивай руку и хватай. Я опустился на корточки и в самом деле протянул руку и стал звать, как это делают хозяйки: «Утя, утя, утя!» Увы, доверчивость здешних уток имеет свои пределы. Стоило мне протянуть руку и позвать: «Утя, утя, утя!» — как они захлопали крыльями и шарахнулись от берега.
Я обошел вокруг озера и убедился, что оно точь-вточь такое, какие и у нас на Земле бывают в сосновых борах. Только у нас озера заросли илом, купаться в них не то что нельзя, а противно как-то, того и гляди заразу какую-нибудь схватишь. А здесь дно песчаное, вода чистая и прозрачная видно, как рыбы ходят косяками… Мне это страшно понравилось, и я пожалел, что не взял с собой удочки. Сесть бы сейчас на бережку, подумал я, забросить возле камышей с черными султанами, — глядишь, и поймал бы плитку пли чсбака.
И не успел я подумать об этом, как увидел кочку не кочку, а что-то похожее на кочку и на ней — гладко обструганную доску, уже потемневшую от времени.
Я осторожно, на цыпочках, подошел к той кочке и обнаружил на песке следы, похожие на человеческие. Поставил свою ступню рядом — она была раза в два шире и длиннее. Одно из двух, подумал я, или здесь живут лилипуты, или рыбачил малец лет десяти-двенадцати.
Значит, планета обитаемая, у меня на этот счет пропали всякие сомнения. Конечно, можно было предположить, что следы оставили пришельцы из космоса вроде меня, грешного, однако это показалось мало вероятным. Хотя сто тридцать миллиардов планет с высокоразвитой цивилизацией — это вам не шуточки, все-таки не каждый день иноземляне посещают именно эту планету. А судя по всему, следы свежие, кто-то сидел на кочке не далее как сегодня утром, и мял песок босыми ногами.
Я был настолько потрясен, что не знал, радоваться мне или печалиться. Вернулся обратно и, устроившись поудобнее возле какого-то кустика, задумался. К этому времени солнце поднялось довольно высоко, но от деревьев падали тени, и мне не было слишком жарко. Да и ветерок приятно холодил спину и грудь. Должно быть, это меня и подвело. Я уснул. Как так случилось, я и сам не знаю. Но факт остается фактом — я уснул, уснул, можно сказать, богатырским сном, когда и сны никакие не снятся, и с боку на бок не ворочается. А проснувшись и продрав глаза, вдруг заметил, что в воздухе разливается странный багровый свет. «Неужели вечер?» — подумал я, вскакивая на ноги. Да, так оно и было. Пока я спал, светило, то есть здешнее солнце, проделало привычный путь от одного горизонта до другого. Яркий и необыкновенно чистый закат пылал вполнеба.
— Что ни говори, а тебе, Эдя, повезло, — вслух сказал я и, вздрогнув, замер на месте.
В двух шагах от меня стояли громадные животные, которых я утром принял за коров. На самом деле это были не коровы, а лоси, во всяком случае, они были похожи на наших лосей.
— Те-те-те, — протянул я руку и зачмокал губами.
Самый крупный лось повел рогами-лопатами, переступил с ноги на ногу, однако вперед не подался ни на шаг.
— Что ж ты, дурень, — ласково сказал я, тоже не решаясь приблизиться к лосю. Единственное, что я сделал, — это повернулся лицом к опасности и попятился немного, так, самую малость. Делал я это не очень охотно, как читатель понимает. Ведь в случае, если бы лоси проявили агрессивные намерения, мне пришлось бы драпать без оглядки, а это не входило в мои расчеты.
В этот момент я разглядел лосей получше. Ну, скажу вам, настоящие великаны. Меня господь бог ростом не обидел, метр восемьдесят пять как-никак… А лоси были еще выше. Сначала мне показалось, что я карлик по сравнению с ними. Но, оправившись от страха, я решил, что принижать себя не следует. Пусть они себе великаны, это их дело, но и я не лыком шит. Сын Земли все-таки, цивилизованной планеты, это вам не хаханьки.
Смутил меня только цвет животных. Утром, когда я смотрел из корабля, они показались мне черно-белорыжими. Сейчас же — сплошь рыжими, без единого черного или белого пятнышка. Лишь рога-лопаты были черными, даже, вернее, не черными, а темно-бурыми, точно прокаленными на огне. Мне пришло в голову, что здешние лоси обладают мимикрией, то есть способностью менять окраску в зависимости от местности. Но это гипотеза и не больше, и я на ней не настаиваю.
Особенно поразили меня повадки лосей. Вот приперли меня, можно сказать, к стенке (позади были сосны) и стоят, пялят шары, жуют губами… А может, они тоже изучают? Что это, мол, за чудо-юдо? Что за урод? Голова круглая, как солнце (здешнее солнце, разумеется), две ноги и еще два каких-то отростка, висящих вдоль туловища. Ну, у нас (у лосей то есть) «серьга», так это понятно, рассердишься — тряхнешь ею. А эти отростки… Ну зачем они, скажите на милость?
Я слегка согнул руки и протянул их, показывая, что в общем-то безоружен и что у меня нет худых намерений. Вожак чуть подался вперед и понюхал. Другие тоже понюхали. Понюхали и пошли. Видно, земной запах не произвел на них никакого впечатления.
У меня отлегло от сердца.
— Что, не нравится? — сказал я, имея в виду земной запах.
Лоси не обернулись на мой голос. Они шли сначала шагом, потом затрусили рысцой и скоро пропали в гуще березника и сосонника.
Я опять обратил взор к закату. Солнце уже зашло за горизонт, и небо пылало не так ярко, как десять минут назад. Оно точно притухло и поблекло, и на нем появились новые краски — вишневые и лиловые. В лесу тоже произошли кое-какие перемены. Если днем почва была изрезана довольно четкими тенями, то теперь тени пропали, как бы стерлись начисто, и воздух посинел немного. Можно было подумать, что это тени растворились в воздухе и придали ему такой цвет.
И вот что любопытно. Вдали было темнее, чем вблизи. Впрочем, и вблизи скоро тоже потемнело. Я не знал, что делать. В интересах науки ночь лучше было бы провести под открытым небом, послушать, как гудят здешние комары, и заодно узнать, больно ли они кусаются.
Но я не решился и не отважился. Не решился потому, что мне просто-напросто было страшновато. Не чегонибудь конкретного — я не знал, чего здесь бояться, страшновато обыкновенной темноты. Ночью, особенно безлунной и беззвездной, человек и на Земле чувствует себя беспомощно, как в состоянии невесомости, а здесь, на этой чужой планете, тем более. Сейчас пришли безобидные лоси, а немного спустя могут нагрянуть чудовища и пострашнее, подумал я.
Все-таки перед тем как забраться в космический корабль, я проделал смелый эксперимент — разжег костер.
Наломал сушняка (с трудом, кстати сказать, ибо в лесу было чисто, как в парке культуры и отдыха) и стал чиркать зажигалкой. «Может статься, здешние жители и огня еще не знают», — подумал я, заслоняя голубой язычок от ветра. Но, увы, сушняк попался крупный и никак не загорался. Я погасил зажигалку и пополз искать сухую траву, мох, вообще что-нибудь воспламеняющееся. Такая трава — шелковистая и ломкая — нашлась в мелком сосоннике. Я нарвал сколько надо было и вернулся на поляну. Вторая попытка увенчалась, я бы сказал, мгновенным успехом. Трава вспыхнула, как порох, сушняк занялся, и костер заиграл языками чистого, почти бездымного и необыкновенно яркого пламени.
И вдруг кто-то уставился мне в затылок. Будто стоит и смотрит, не сводя глаз. А тут еще и костер потух — не сразу, а постепенно, но потух, и наступила такая темень, какой я отродясь не видывал. Я кое-как разыскал свой корабль (он находился шагах в тридцати-сорока от поляны), поднялся в верхний отсек и скоро уснул мертвым сном. В ту первую ночь мне снились Шишкин, Иван Павлыч и Фрося со своим мотоциклом. Фрося будто бы хочет завести мотоцикл, у нее не выходит, и она сердится страшно. Шишкин говорит: «Давай я… Я!» А Иван Павлыч стоит и пожимает плечами: «Этого еще не хватало!».