Барре и Коммерсон, передохнув на зеленой лужайке, двинулись дальше и сейчас же привлекли внимание островитян, которые всегда пристально разглядывали чугкеземцев.
Вдруг тонкий высокий юноша что-то сказал своим соплеменникам и с криком «айенене!», «айенене!» бросился к Барре, и тотчас же путников плотно окружили. Островитяне хватали Барре за руки, заглядывали ей в лицо, а потом некоторые из них попытались стянуть с нее синюю матросскую куртку.
Девушка перепугалась. Напрасно Коммерсон растерянно повторял «тайо», «тайо». Островитяне были чем-то радостно взволнованы. Видимо, они не хотели причинить никакого вреда девушке, но их настойчивость становилась все агрессивнее. Им удалось снять с Жанны куртку, несмотря на ее отчаянное сопротивление.
В растерянности Барре побросала на землю коллекции, собранные с таким трудом, и часть экзотических растений, найденных в этом утомительном переходе, вывалилась из папок.
Коммерсон хватал за плечи то одного, то другого, чтобы утихомирить возбужденных островитян и одновременно спасти хотя бы часть добытого. Возбуждение таитян не ослабевало. В конце концов они подняли на руки Барре и собрались уже куда-то нести ее. Помощь пришла в самую критическую минуту. Шевалье де Бушаж, который руководил перевозкой тяжелых стволов из рощи, где шла порубка деревьев, услышал крики и, увидев в толпе островитян Коммерсона и Жанну, поспешил на выручку.
Он так стремительно ворвался в самую гущу толпы, что все расступились, и Барре осталась лежать на земле.
Шевалье бросился к ней:
— Что с тобой, Жанна, ты не ранена?
— Нет, но я очень перепугалась.
Вдвоем с Коммерсоном они помогли Барре подняться на ноги. Все случившееся казалось ей дурным сном.
— Странно все-таки, — сказал Коммерсон, — что столь миролюбивые островитяне вдруг напали на нас…
Разгоряченный де Бушаж оправлял свой мундир. Барре, немного успокоившаяся, собирала разбросанные папки.
— Вы ходите всегда безоружными, — сказал Коммерсону шевалье, — это, в конце концов, опрометчиво и может кончиться трагически…
Де Бушаж не переставал удивляться, отчего так необычно повели себя гостеприимные и дружелюбные жители острова? Даже за короткий срок пребывания на острове шевалье успел убедиться, что на Новый Кифере можно было ходить по лесу и даже спать в самых отдаленных уголках, не опасаясь нападения ни человека, ни животных.
Коммерсон, который немало побродил по острову, знал уже, кроме того, что и запасов продовольствия здесь не нужно брать в дорогу: в любой хижине путнику предоставят и кров, и пищу, а в случае нужды дадут и одежду — парео, легкое белое одеяние, не стеснявшее движений.
Пока французы шли к шлюпке, таитяне следовали за ними по пятам. Все время раздавались их громкие возгласы «айенене», «айенене!».
— Я немного научился за это время языку островитян, — сказал де Бушаж. — Некоторые слова мне теперь уже знакомы. Ведь я руководил порубками в дальней роще и нам помогало множество туземцев. — Он минуту помолчал и задумчиво проговорил — «Айенене» по-таитянски значит «женщина». Не могу понять, откуда островитяне так легко распознали в переодетой в мужское платье Жанне женщину…
Коммерсон остановился пораженный. Как молнией осветилось для него значение происходящего.
— Вот как, любезный шевалье? — воскликнул он. — Тогда для меня совершенно ясно, почему эти миролюбивые люди столь неожиданно напали на нас.
Коммерсон радостно улыбнулся. Прекрасное расположение духа вернулось к нему.
— Вы только вдумайтесь, шевалье. Ведь то, что женщина переоделась в мужскую одежду, может сбить с толку только нас, европейцев, но не туземцев. Ведь они никогда не видели женской одежды европейцев. Они не знают, в чем ходят у нас женщины, и поэтому обращают внимание главным образом на сложение и фигуру человека, на черты его лица… Одним словом, они ближе к природе и потому ближе к истине. Все совершенно понятно. Как мы успели уже убедиться, островитяне очень любопытны. Они не останавливаются даже перед похищением понравившегося им предмета. Вы видели, шевалье, с каким интересом рассматривают они наших моряков. А теперь таитяне проявили естественное любопытство, чтобы рассмотреть как следует и женщину… Еще раз повторяю, шевалье, что все объясняется очень просто…
Коммерсон и Барре подошли к шлюпке и хотели уже садиться в нее, как вдруг опять послышался шум. Среди таитян, пришедших из рощи вместе с ними, показалась высокая фигура шевалье дю Гароа. Он что-то громко кричал, в его руках мелькнула офицерская трость, которой он замахнулся на одного испуганно попятившегося таитянина.
Коммерсон бросился к разгневанному офицеру и оказался между ним и таитянином. Красное лицо дю Гарра было искажено злобой.
— Что с вами, шевалье? — спросил Коммерсон, — за что вы хотели ударить этого человека?
— Он украл у меня треуголку, — закричал дю Гарр, — и, как каждый вор, должен понести заслуженное наказание.
— Украл? — переспросил Коммерсон. — Успокойтесь. И скажите мне, что такое воровство?.. Вы молчите! Так знайте, что украсть какую-либо вещь можно только в том случае, если все признают право человека на эту собственность. Это, как видите, условность, свойственная только цивилизованным народам. Эти же люди не знают никаких условностей, и, по-моему, от этого они только выигрывают. Нельзя требовать слишком многого от людей, проявивших свои естественные чувства и поступающих так, как они привыкли.
— Воровство остается всегда воровством, мосье, — ответил дю Гарр. Он наконец опустил свою трость, которую все время держал высоко поднятой. — Эти дикари — разбойники и дармоеды!
— Еще Цицерон говорил, — ответил Коммерсон, — что чем человек честнее, тем меньше подозревает он других в нечестности. Это не мешало бы вам запомнить, шевалье.
Дю Гарр пробормотал что-то о людях, недостойных в его глазах никакого уважения, и, повернувшись к Коммерсону спиной, отошел к группе офицеров.
Бугенвилю приходилось решать множество сложных и простых вопросов. Любое его приказание должно было быть для спутников единственно правильным и не подлежащим обсуждению. Нельзя долго размышлять и колебаться, когда обстоятельства вынуждают взвешивать все быстро и точно. Бугенвиль не раз признавался себе, что его тяготят обязанности начальника экспедиции. Ученый по складу ума, образованию и убеждениям, он вынужден был отдавать массу времени разбору мелких конфликтов, хозяйственным нуждам, заботам о вверенных ему людях. Только иногда удавалось найти несколько свободных минут, чтобы сделать зарисовки, занести в свой дневник важнейшие события дня, провести астрономические наблюдения вместе с Верроном и шевалье де Бушажем.
И часы, отдаваемые им дневнику, были священными и для него и для всех участников плавания. Спутники Бугенвиля знали, что между второй и третьей вахтами он занят, и никто в это время не решался обращаться к начальнику экспедиции даже с самыми неотложными делами.
…Скрипит гусиное перо. Аккуратные строчки ложатся на бумагу. Бугенвиль посыпал исписанную страницу песком и начал новую. Капитанский час!
Вдруг дверь тихонько приотворилась, и две тени проскользнули в каюту. Бугенвиль поднял голову. Кто это?
Две молодые таитянки без тени смущения смотрели на него, улыбаясь. Помедлив минуту, Бугенвиль сказал:
— Иа ора на — привет вам.
— Иа ора на, Путавери, — ответили девушки очень бойко.
Они быстро двигались по каюте. Одна из них, заливаясь звонким смехом, надела на голову треуголку капитана и никак не хотела с ней расстаться. Другая завладела чернильницей и пролила почти все содержимое на стол. Бугенвиль подарил обеим по маленькому зеркальцу и пытался объяснить, что очень занят. Но таитянок не так просто было заставить покинуть каюту. Они обвили капитана руками за шею и делали вид, что хотят его поцеловать. Все это сопровождалось милыми и смешными ужимками. Наконец Бугенвилю удалось проводить непрошеных посетительниц на палубу, откуда они быстро спустились в пирогу, управляемую стариком с большой белой бородой.
Такую бороду у таитян Бугенвиль видел впервые. Спустившись к себе, он подумал о том, что здесь это — большая редкость, и хотел было опять приняться за работу, как вдруг обнаружил пропажу нескольких вещей: исчезли песочные часы, шпага и его любимая большая подзорная труба. Он выбежал на палубу. Пирога с девушками уже была далеко. Бугенвиль крикнул в шлюпку, ошвартовавшуюся у борта фрегата:
— Догоните девушек, верните их!
В шлюпке находился де Бурнан. Он отдал команду матросам, и те быстро помчались за пирогой. Но догнать ее было уже невозможно. Она подходила к берегу, вот-вот ткнется носом в белый прибрежный коралловый песок, таитяшки выскочат из пироги и стремительно, как умеют бегать жители тихоокеанских островов, ринутся под защиту родного леса…
Видя тщетность попыток догнать пирогу, де Бурнан приказал гребцам остановиться и, сорвав с головы шляпу, закричал: «Эй! Там! На пироге! Стойте!» Он замахал шляпой, описывая круги, ни минуты не сомневаясь, что островитяне, раз они чувствуют за собой вину, конечно, и не подумают остановиться. Они бросятся наутек.
— Напрасно вы, мосье, кричите им, — сказал один из матросов. — Эти дикари только и думают о том, как бы удрать в лес со своей добычей.
— Однако, смотрите, они останавливаются и машут нам! — сказал де Бурнан. — Вы плохого мнения о других народах, Лежен.
Да, действительно, вопреки предположениям французов, пирога, почти уже достигшая берега, вдруг остановилась и стала терпеливо дожидаться шлюпки с «Будёза». И когда де Бурнан растолковал таитянкам, в чем дело, они с величайшей охотой, даже как будто радостно отдали все унесенные ими вещи и вдобавок подарили несколько связок бананов, лежавших в пироге. Затем они, приветливо улыбнувшись, продолжали свой путь.
Но случаи похищения вещей не прекратились. Наоборот, это послужило как бы сигналом. У моряков стали пропадать предметы одежды, шейные платки, пояса, пистолеты, сабли и шпаги. Постельное белье в лазарете, устроенном Бугенвилем на берегу, почти все пропало в первую же ночь.