Как только Эрети заметил это, он сел в пирогу и подплыл к фрегату. Поднявшись на палубу, он обнял Бугенвиля, принца, Бурнана и Коммерсона и просил не отплывать так скоро, ведь еще не прошло условленных восемнадцати дней. Вождь беспрестанно показывал то девять, то восемнадцать камешков и просил остаться на такой же срок.
Бугенвиль пытался объяснить, что с радостью пробыл бы на острове еще некоторое время, но потеря шести якорей и ненадежность стоянки в бухте заставляют его покинуть Отаити.
От берега отделилась большая пирога, в которой среди женщин был таитянин, попросивший накануне пострелять из ружей.
— Аотуру, — указывая на него, сказал Эрети. — Его зовут Аотуру.
Когда юноша поднялся на борт, он обратился с новой, на этот раз очень удивившей Бугенвиля просьбой — взять его в неведомую Эноуа Парис, страну Парижа.
Он ударил себя в грудь и сказал:
— Путавери. — Потом, показав пальцем на Бугенвиля, произнес — Аотуру. — Так совершился обмен именами, принятый между друзьями на Таити.
Эрети хлопнул его по спине, подошел к Бугенвилю и тоже похлопал по плечу. Этим он дал понять, что поручает юношу таитянина заботам начальника экспедиции.
Пирога Эрети заполнилась подарками, которые ему преподнесли на фрегате. Наконец он, кряхтя, стал спускаться в нее. Но тут на палубу быстро вскарабкалась хорошенькая молодая таитянка. Она подошла к Аотуру и взяла его за обе руки, заглядывая в глаза. Аотуру обнял и поцеловал девушку, вынул из ушей три маленькие жемчужины и положил ей в руку. Она крепко зажала их в маленьком твердом кулачке и залилась слезами. Глаза Аотуру тоже покраснели, но он отошел от девушки с холодным и твердым выражением, не оставлявшим сомнений в его решимости покинуть родные берега и пуститься с чужеземцами в неведомую даль.
Девушка медленно спустилась по трапу в пирогу, которая наконец отвалила от борта фрегата. Глядя, как она удаляется, Бугенвиль задумчиво процитировал Вергилия:
Нет нам особых домов, мы в лесах обитаем тенистых,
Ложницы по берегам и по рекам зеленые нивы
Мы населяем. Но вы, если есть в сердце желанье,
Сей найдете хребет, я по легкой тропе вас направлю…
Ветер свежел. Вершины гор окутались черными грозовыми облаками, похожими на клубы дыма. Тучи сползали все ниже и ниже, и наконец хлынули потоки тропического ливня. Густая сетка дождя отделила моряков от Новой Киферы.
Ливень прекратился так же внезапно, как и начался. Быстро стемнело. Лишь по белой полосе бурунов угадывалась в густом мраке линия побережья. На острове не светилось ни одного огонька.
Но Аотуру с палубы фрегата хорошо различал родные места. Он ни за что не хотел спуститься в каюту, которую теперь разделял с астрономом Верроном. Юноша решительно отказался и от европейской одежды. Несмотря на грозные протесты возмущенного отца Лавесса, он обедал и ужинал в кают-компании в одной набедренной повязке. Аотуру бродил по палубе всю ночь, ни на минуту не сомкнув глаз.
Прощался ли он с родиной или просто не привык ночевать в тесном помещении среди незнакомых, непонятных ему вещей?
Утром подул ветер, разогнавший тучи. Матросы «Будёза» выбрали якоря. Фрегат под фоком и двумя марселями вышел в открытое море через проход в рифах, открытый шевалье де Бурнаном три дня назад.
Не прошел корабль и нескольких кабельтовых, как ветер совершенно стих, паруса беспомощно повисли. Сильное приливное течение и крупная океанская зыбь погнали фрегат прямо на коралловые рифы, где пенились и крутились водовороты.
«Еще полчаса — и корабль разобьет в щепы, — подумал Бугенвиль. — А спастись здесь, у отвесных скалистых берегов, вряд ли кому удастся».
Никакие парусные маневры Дюкло-Гийо не помогали, корабль приближался к рифам.
Бугенвиль решил, что если через двадцать минут не подует ветер, он распорядится спустить на воду спасательные шлюпки.
Аотуру в большом волнении ходил по палубе. Он прекрасно понимал, что кораблям грозит гибель. Юноша отчаянно жестикулировал, показывая то на небо, то на воду, подбегал к Бугенвилю и Дюкло-Гийо и быстро-быстро говорил им о чем-то.
До рифов оставалось не больше пятнадцати саженей.
— Спустить шлюпки! — приказал Бугенвиль.
Но Аотуру вдруг радостно улыбнулся, схватил его за рукав камзола и показал на берег. Верхушки огромных кокосовых пальм, растущих у самой воды, наклонились в сторону моря. Вскоре все почувствовали вначале легкий, а затем все более упругий ветер, дувший с запада. В один миг матросы были на мачтах. Корабль, как живое существо, проснувшееся от спячки, вздрогнул всем корпусом и повернул в сторону моря.
Через несколько часов остров Новая Кифера, или, как его называли местные жители, Отаити, совершенно скрылся из глаз. Вокруг, как и две недели назад, расстилалась безбрежная ширь океана, неторопливо катящего свои пологие волны. Пассат гнал корабли все дальше на запад. Но обитатели прекрасного острова, его природа продолжали оставаться главной темой разговоров.
Естественно, что внимание всех было приковано к таитянину Аотуру, который, казалось, не испытывает никакого огорчения, что покинул свою страну.
Очень подвижный, он облазил весь фрегат от бушприта до гакаборта, от палубы до марсов и поразительно быстро усвоил назначение многих снастей и приспособлений. Аотуру охотно вступал в разговор с каждым. Беседа не была затруднительной ни для одной из сторон. Французы объяснялись с помощью тех немногих таитянских слов, которые они успели выучить на острове. Аотуру же обладал такой выразительной мимикой и жестикуляцией, что мог выразить этими средствами даже сложную мысль.
И Коммерсон, и Бугенвиль, и принц, и даже Вивэ расспрашивали его о жизни на острове: обычаях, преданиях, подробностях быта. Таитянин часто заходил в каюту Коммерсона, и ученый, как мог, объяснял ему, зачем понадобилось собирать так много самых разных растений.
Чаще всего Аотуру стоял на баке. Часами всматривался он в горизонт, будто ожидая увидеть знакомые места. И когда показалась трехглавая вершина какого-то острова, который открылся с моря на расстоянии около десяти-двенадцати миль, Аотуру запрыгал на одной ноге и громко закричал, указывая на него: «Умаитиа!». Он поднял руки вверх, сжал их и несколько раз с силой потряс ими. Этот жест был понятен всем народам на земле. Аотуру не потребовалось больше объяснять, что на острове живет дружелюбный народ и что если французы высадятся там, им будет оказан такой же теплый прием, как и на Новой Кифере.
Но Бугенвиль решил не приставать к острову, памятуя о бедствиях адмирала Роггевена в этих водах, и проложил курс так, чтобы избежать встречи с низменными островами, описанными адмиралом.
Когда же на безоблачном небе вспыхнули звезды южного полушария, Аотуру показал Бугенвилю яркую точку в созвездии Ориона и сказал, что если держать на нее курс, то через два дня корабли пристанут к большой земле, где много кокосовых орехов, бананов, кур, свиней. Он опять сжал руки над головой и показал на пальцах, что у него там множество друзей. Бугенвиль пытался объяснить ему, что корабли не могут менять курса. Тогда Аотуру бросился к штурвалу, с управлением которого уже ознакомился, оттолкнул рулевого и повернул штурвал так, чтобы корабль шел на эту яркую звезду. Аотуру с трудом оторвали от штурвала и увели на бак. Тогда он лег ничком на палубу и не хотел ни с кем разговаривать. Боцман Пишо, успевший подружиться с таитянином, подошел к нему и, мягко взяв за плечи, поставил на ноги, повторяя: «Не огорчайся, мой друг».
Вскоре Аотуру успокоился и с большой охотой стал называть звезды, на которые ему указывали. Звездная карта неба оказалась для него столь же хорошо знакомой, как и рощи родного острова. Аотуру увлекся и, когда наконец спустился в каюту, дал понять Веррону, что на Луне, Солнце и известных ему планетах обитают живые существа. Когда Бугенвиль узнал об этом, он воскликнул:
— Кто же осмеливается говорить о невежественности язычников? Какой Фонтенель разъяснил им множественность миров? Их познания в астрономии удивительны. Не это ли лучшее доказательство того, что островитяне — непревзойденные моряки?
— Да, мосье, — отозвался Веррон. — У них есть, наверное, свой знаменитый астроном, свой Фонтенель. Этот народ, несомненно, еще задолго до нашего появления заселил крошечные клочки суши в самом сердце океана. Но как это стало возможным? Ведь мы не видели у островитян никаких судов, кроме небольших пирог!
Над этим же часто размышлял и Коммерсон, занося в свой дневник все подробности увиденного им на Новой Кифере.
«Я хочу набросать легкий эскиз этого счастливого острова, который кажется мне наилучшим из всех встреченных нами… — писал ученый. — В первый же день, когда я ступил на остров, я назвал его Утопией, как великий мыслитель Томас Мор назвал свою идеальную республику[6]. Я еще не знал, что мосье Бугенвиль обозначил остров Новой Киферой. А Эрети сказал нам, что остров называется Отаити. Это единственное место на земле, где живут люди без недостатка в чем-либо, без многих пороков, известных европейцам, без распрей, междоусобиц…»
Коммерсон обвел глазами груды папок с еще не разобранными растениями, которые он собрал на Новой Кифере. Он вспомнил банановые рощи, стройные кокосовые пальмы, величественные горы. Ученый опять взялся за перо. Ровные строки быстро покрывали длинные, узкие полоски бумаги. Мысли бежали одна за другой. Коммерсон писал все быстрее, так что брызги чернил летели из-под пера:
«Рожденные под прекрасным небом, питаемые плодами земли, которые не нужно выращивать, управляемые более отцами семейств, чем королями, они не знают другого бога, кроме любви. Все дни посвящены ей. Весь остров ее храм. Все женщины — ее алтари, все мужчины — ее жрецы.
Там нет ни стыда, ни других условностей нашего несовершенного общества. Какой-нибудь критик, может быть, увидит в этом распущенность нравов, бесстыднейший цинизм, чуть ли не проституцию, но он грубейшим образом ошибется. Надо знать образ жизни первобытного человека, рожденного, по существу, свободным, чуждым каких бы то ни было предубеждений.