Очень ярко обрисовал этот ярмарочный разгул свидетель его, Вердеревский, писавший корреспонденции в пятидесятых годах. Описывая ярмарочный бал, он говорит между прочим: „В одной кадрили я видел танцевавших визави — молодого единоверца с казанским татарином, в национальном костюме, в другой кадрили — элегантного английского „коммии” по меховой торговле визави с полновесным городничим. Польку мазурку и польку tremblant прекрасно танцуют юные здешние кержачки. Где кроме необъятной Руси встречается что-нибудь подобное!”
Далее, описывая одну гостиницу, он говорить: „Сколько раз заставал я в этих низеньких, задымленных приютах ночного веселья следующую сцену: посреди комнаты кружок добрых приятелей, сосредоточенный около другого кружка — кружка выпитых и невыпитых бутылок; с полными стаканами в руках, с сладчайшею улыбкой на устах, все они хором поют во славу одного из своих товарищей, под звуки жидовскего торбана или арф заезжих гурий:
Чарочка моя Серебряная,На золотом блюдечке Поставленная!Кому чару пить,Кому выпивать?Пить чару,Пить чару Ивану Ивановичу!На здоровье,На здоровье.На здоровье!
“Вслед за тем идет чоканье стаканов, чмоканье целующихся уст и опять повторение той же хоровой песни — во славу Григория Григорьевича, потом Федора Федоровича и т. д., пока не будут прославлены все участники пира.
- Что там такое? — спросил я лакея.
- Ничего-с, Сибирь ликует, сударь! — отвечал тот.”
„Но не одна Сибирь ликует на Ирбитской ярмарочной масленице. Загляните на улицы, на площади. Вот едут гигантские сани на восьми лошадях; сани покрыты коврами, в санях толпа ликующего народа, иногда с бутылками и стаканами в руках… Все поют, кричат и громко перекликаются с знакомыми и окружающей их толпе. А в толпе встретите вы лисью шубу купеческого приказчика и штофный шугай заводской бабы, и остроконечную вислоухую шапку башкирца, и тюбетейку татарина, и gibus петербургского негоцианта, и бобров и соболей иркутских купеческих сынков. Или вот еще везут какую-то подвижную каланчу; из саней высятся мачта с флагами и лентами, наверху сидит паяц в шутовском наряде и кривляется на диво бегущей позади пестрой толпы. Жизнь, веселье, вино и золото — кипят и льются через край…”
Ирбитская ярмарка — это место, куда всем и отовсюду ехать далеко и одинаково неудобно, но куда все-таки едут — с востока и запада, с севера и юга, куда привозят товаров на десятки миллионов рублей, где ютятся по каморкам, живут в магазинах, где встают до восхода солнца, а ложатся чуть не на утренней заре, где все кипит деятельностью, торопливостью и разгулом, где по трактирам за стаканом чая завершаются стотысячные сделки, а рядом хлопают пробки и льется пенистое вино, где под песни арфисток и говор разноязычной публики продается и покупается на огромные суммы, где татары, евреи, православные русаки и столичные коммерсанты пропивают магарычи, хлопочут, суетятся, работают, где до пены у рта спорят из-за гривенняка в товаре и где ночи напролет просиживают за картами, спуская тысячи и пропивая сотни рублей. Ирбитская ярмарка — это съезд крупнейших коммерсантов, арфисток и фокусников, мелких торгашей и помещиков, фотографов и заводчиков, докторов и актеров, столичных шулеров и губернских карманников; здесь имеется и продается все, начиная с ситца, сала, кошачьей шнурки и кончая брильянтами, начиная с кваса и кончая шампанским, есть даже „собственные” вина, нигде никогда неслыханные, как например „Фаяльское”, переименованное за вкусе и впечатление в „русский мордоворот“, о вкусе которого лучше всего выражался волостной писарь, который, в рюмку водки подлинного красного уксуса, попивал да похваливал: „Совсем настоящее Фаяльское винцо-то!.. Ирбитская ярмарка— это истинная смесь одежд и лжец, племен, наречий, состояний”, это то самое место, куда стремятся за барышами из-за тридевять земель, куда везут все, чем богаты,—товар ли это, или талант, или досужее время, или шальные деньги; все здесь крутится и мешается в каком-то чаду и вихре; сюда съезжаются всевозможные увеселители, всевозможная беднота и нужда, которая, по словам песни, скачет, пляшет и песенки поет, сюда же привозят целыми обозами „одиноких девиц” специальные антрепренеры; здесь делают громадные миллионные обороты временные отделения банков, издается временная ярмарочная газета: здесь же торгуют пряниками и живыми кошками, — словом, нет такого дела и предмета, которые не нашли бы здесь применения. Вот что такое в общих чертах Ирбитская ярмарка.
XIII. Почтовые станции. — Город Камышлов.
Это был тихий, пустынный и точно заснувший город, когда моя тройка, звеня колокольчиками, въехала в Ирбит понеслась по безлюдной улице с запертыми домами и заколоченными магазинами, а центральная площадь, куда, переодевшись, я пошел побродить, показалась мне еще печальнее. Все пусто, уныло, все стоит покинутым, забитым досками, и пассаж, и гостиный двор, — все словно ждет чего-то, чтобы проснуться и ожить… С наступлением сумерек город совершенно обезлюдел; зато послышалось монотонное перекликание сторожевых колотушек, то где-то близко, то вдалеке, — и в девять часов вечера ничего не оставалось делать более, как ложиться спать.
На другой день почтовая тройка уносила меня уже обратно в просторном, громоздком тарантасе по полям и дорогам. День был теплый и солнечный; вокруг цвели травы, слышалось пение и щебетанье птиц, белые бабочки кружились над кустами придорожного шиповника; встречались по пути богатые деревни и села, стада овец и лошадей, пестрели пашни, вертелись ветряные мельницы. Ямщик, то балуя вожжами, то взмахивая кнутом и руками, иногда посвистывал и подгонял тройку, а то - неизвестно с чего — начинал сердиться на лошадей и при этом так отчаянно вскрикивал на них хриплым и вместе визгливым голосом, что можно было подумать, будто его за великие грехи только что посадили на кол, или что невидимая рука нежданно-негаданно ухватила его прямо за горло. И тройка, привычная к таким окрикам, мчалась во весь дух, а под дугой докучливою песней заливались неугомонно два колокольчика, и гремели на пристяжках бубенчики…
Почтовые станции — это домики среди селений, с пестрым верстовым столбом у самого входа, с широким грязным двором, где стоят лошади и тарантасы; просторная комната для приезжих обыкновенно переполнена мухами, оклеена пестрыми обоями, с портретами монахов и генералов, с лубочными почерневшими картинками и зеркальцем в простенке; на окнах зеленеют растения, по полу тянется жиденькая полоска ковра; у стены диван, перед диваном стол, покрытый либо клеенкой, либо вязаною салфеткой, и несколько стульев по стенам — вот и вся незатейливая станционная обстановка. Пока смотрители прописывают подорожную, жены их предлагают напиться чайку; новые ямщики запрягают лошадей, а прежние молча стоят, в ожидании подачки, потому что это „обычай в порядок”, и с одинаковою благодарностью принимают полтинник и гривенник.
В Камышлов я приехал уже вечером, часа за 3 до отхода поезда. Вокзал был заперт, и мне пришлось вернуться на вольную почту, где совершенно нечего было делать; к тому же после езды в тарантасе сряду десять часов без отдыха я с непривычки устал.
Вечер был тихий и ясный. Одиночество и скука выгнали меня из комнаты, и я, выйдя на крыльцо, присел на порожек и стал глядеть на расстилавшуюся передо мною дорогу, на пустые сараи впереди, на церковь, одиноко стоящую по правую сторону почты. Тихо, скучно и безлюдно.Вокруг - ни души; только где-то вдали, среди вечернего затишья раздаются тягучие звуки гармоники, наигрывающей “Мандолинату”. Следя за мотивом, невольно припоминал я слова этой песни:
“Среди ночного мракаВ этот блаженный часМы будем петь и ликовать,Смеяться и плясать.
Как хороши, быть может, такие слова где-нибудь в испанской провинции и как неуместны они по своему призыву к смеху и ликованию здесь, среди пустоты, уныния и безнадежного затишья русского провинциального городка. Где и кто играл на гармонике — мне не было известно, но чудилось мне почему-то, что его был одинокий изнывающий в тоске молодой человек, и жалко мне его было!.. Вдруг в эти мечтательные звуки неожиданно вмешались другие звуки — жидкие, равнодушные и бестолковые; это собрались забить городские часы, где-то тоже вдалеке, во их сейчас же заглушили часы церковные, которые близко, почти по соседству, начали ударять грубо и лениво, а когда они кончили, — испанская серенада уже прекратилась .
Около полуночи я вошел в вагон только что прибывшего поезда и, утомленный, сейчас же заснул, а когда по утру проснулся, поезд подходил уже к предельному пункту — городу Тюмени.
Хотя и говорят, что Екатеринбург — ворота в Сибирь, но по всей справедливости это название заслуживает именно Тюмень. До Тюмени и железная дорога проведена, и телеграфное слово считается по пятачку, как повсюду, в любом городе, по пути те же порядки, те же станционные строения, как везде, и не видишь никакой особенности, но едва переступишь порог тюменского вокзала, едва очутишься по ту сторону, как все изменяется, и даже телеграфное слово обходится вместо пятачка в гривенник, потому что — Сибирь! Здесь уже истинная Сибирь, и не только географическая, а характерная, бытовая Сибирь, та самая, про которую сложили песенку местные стихотворцы:
За Уральскими горами,За дремучими лесами,Во владеньях ЕрмакаПротекает Томь река.По ней ходят пароходы,Ездят разные народы,Из России эмигранты,Аферисты, арестанты,Адвокаты и актеры,Феи милые и воры,Там богатства процветают,Там таланты погибают,Там дубина ЕрмакаПо спине сибирякаТриста лет уже гуляетТешит ребра - просвещает!
Город Тюмень был построен в 1586 году царем Федором Иоанновичем на месте татарского городя Чимги-Тура, где, по словам легенды, жил когда то татарский князь с 10 000 подданных, отчего будто бы и произошло название Тюмень, что означает “десять тысяч”.
Такова уж должно быть судьба Тюмени, чтобы все считать десятками тысяч. Пo крайней мере, на городском поле, под открытым небом, жило не менее этой цифры „российских ” переселенцев, в ожидании пароходов, чтобы отправиться далее.