Болотистые места кончились, дорога пошла горой. Однако итти было не легче, люди спотыкались о камни, о пеньки, о корни деревьев, густой сеткой покрывавшие землю. Ночь надвигалась. С низин поднялся сырой липкий туман. Стало совсем темно. Люди шли и не видели друг друга; только подергивание каната на плечах говорило каждому о том, что впереди и сзади идут люди, запинаются, падают, виснут на тросе, цепко держась за него, чтобы не выйти из строя. Теперь тяжелый стальной трос объединял всех, под него встали и старики, и Сережка Серебряков, уже второй раз идущий сегодня по этим местам. Жалея юного тракториста, колхозники хотели переложить его ношу на себя, взять котомку, инструмент, который он нес. Но Сережка храбрился, никак не хотел признавать физического превосходства над ним других и мужественно, сгибаясь под тяжестью, шагал на равне со всеми. На первом же привале Сережа заснул крепким детским сном, сунувшись головой под пихту. Его долго будили, трясли, называя ласковыми именами, жгли бересту. Думали, что свет поможет ему очнуться, притти в себя, но он спал, как убитый, подложив ладонь под щеку. Настя Обвинцева терла ему уши, совала в ноздрю туго скрученный кусочек ваты, выдернутый из фуфайки.
— Сереженька, миленький! Ну, вставай же, вставай.
Парень морщился, шевелил губами, но проснуться не мог. Кто-то стал упрашивать Гурьяна остаться тут, разжечь костры, заночевать. Но тот решительно заявил:
— Нет, нет! Во что бы то ни стало надо добраться сегодня до моста. Придем к Глухой пади, там отдохнем.
Ему доказывали, что уснуть надо до света, а на свету тронуться в путь. Людям будет легче и Сережка, горемычный, отдохнет. Гурьян был неумолим. Он думал о тракторах, оставленных в лесной глуши с одним Тагильцевым. Кто знает, — Тагильцев ночью может уснуть, а в лесах теперь бродят охотники, подойдут на огонек и, чего доброго, — разве мало еще людей падких на такое добро, — снимут с машины какую-нибудь дефицитную деталь, тогда не на чем будет сеять? Пока достанешь — уйдет время сева. Сев — это фронт. День потерял — упустил время — нельзя быть беспечным.
Он подошел к Сережке, легонько тряхнул за руку и строго спросил:
— Серебряков, где твой трактор?
— А? — сквозь сон простонал парень.
— Где трактор? — еще строже спросил Гурьян.
Сережа моментально вскочил на ноги, начал протирать глаза.
— Трактор? А где же, братцы, трактор? — спросил он, соображая, недоуменно оглядывая глухой темный лес, людей, освещенных берестяными факелами. Потом молча надел сумку, взял связку лопат и пристроился под тросом, походившим на длинную черную чешуйчатую змею, холодную, как лед.
Дальше продолжали путь с факелами. Береста на палках горела не ровно, трещала, корчилась, дымила, скупо освещая расступившийся по сторонам вековой могучий лес. Люди под канатом, молча продвигались вперед, как тени, с трудом передвигая мокрые, набрякшие от воды и усталости ноги, и только Гурьян, преодолевая собственную усталость, ободряюще покрикивал у нырков и канав:
— Под ноги!
В лесу стояла настороженная тишина. Люди вздрагивали, когда над головой с шумом и грохотом срывались дремавшие на соснах глухари. Женщины и девушки не привыкшие к ночным походам, сбились поближе к Гурьяну. Где-то в горе послышался монотонный, пугающий крик:
— Фубу, фубу...
— Ой, бабоньки, леший! — сказал кто-то испуганно.
— Филин это, — успокаивал Гурьян и, чтобы развеять мрачное настроение, запел высоким грудным басом:
По долинам и по взгорьям
Шла дивизия вперед,
Чтобы с бою взять Приморье
Белой армии оплот.
Песня росла, крепла, будоражила леса и окрестные горы. Люди подбодрились, забыли про усталость, и скоро весь гурьяновский отряд шел размеренным шагом в ногу, покачивая на плечах искрившийся под факелами канат.
И когда военная походная песня кончилась, женщины запели свои, многоголосные, какие пели при дружной работе, на поле, на покосе, на молотьбе, на капустниках; нашлись у них и безобидные веселые шутки, прибаутки. Только Марфа Малентьева, вечно замкнутая, «городячка», как называли ее женщины, по-прежнему шла молча, шелестя мокрым подолом сарафана.
Люди не заметили, как в белесом тумане начался рассвет. Впереди обозначилась дорога, а вдали над туманами порозовели горы, заблестели омытые росами леса. Светлый и торжественный вставал день над уральской землей, приветствуемый хорами птиц, любовной песней глухаря в сосновой роще над Глухой падью и боем косачей в мелкой поросли осинника на лесной вырубке.
На полянке среди леса, перед Глухой падью, возле трактора горел костер, струйка дыма, точно березка, высоко поднялась к небу. Издали заметив приближающихся колхозников, Тагильцев снял шапку и размахивая ею над головой кричал:
— Ого-го-го-о!
Колхозники радостно зашумели:
— Ого!
— Тагильцев!
— Тимофей!
— Вон он!
— Шапкой машет!
— Ого!
Это был конец пути, но люди были бодры, веселы, как в начале похода. Скинув трос, глухо ударившийся в землю, все окружили Тимофея Тагильцева и крепко пожимали ему руки. Только не было среди них Серебрякова, он стоял над кручей с затуманенными глазами, смотрел вниз, где по средине бурной речушки лежал его трактор с опрокинувшейся тележкой, а рядом торчал рухнувший бревенчатый мост, ребрами упершийся в дно речки. Трактор, прицеп и мост запруживали воду, которая винтом крутилась перед преградой, с пеной и шумом прорывалась в узкие щели между железом и деревом.
Гурьян посмотрел на место катастрофы и покачал головой
— Вот что ты наделал! — сказал он с упреком Серебрякову.
— Я не виноват, — чуть не плача ответил тот.
— Чего там не виноват! Наверно с размаху загнал машину на мост, а в ней ведь — вон какая тяжесть.
— Он не виноват, Гурьян Яковлевич, — заступился за парня подошедший Тагильцев. — Он въехал осторожно. Но у моста подгнили устои. Наша общая вина — мосты строим мы плохо еще, не заглядывая в будущее. Мосты у нас недолговечные, мало дюжат. Нет, чтобы один раз построить мост из камня и железа на сотню лет.
— Учтем это, учтем, товарищ Тагильцев, — сказал Гурьян, похлопывая тракториста по плечу. — Только этот мост у нас снова будет деревянным. Правда, сделаем покрепче, поосновательней, но быстро.
Собравшиеся на берегу колхозники качали головами.
— Так нам тут работы на месяц, — сказал Бусыгин, запуская руку под шапку.
— На месяц — не на месяц, а недельки на две хватит, ячменна кладь, — подтвердил Яков Горшенин.
— А мы сегодня до вечера поработаем и домой, — застрекотала, как сорока, одна из девок, с крупными золотистыми рябинками на широком курносом лице.
— Мне тоже завтра к вечеру надо быть дома, — подхватила Настя Обвинцева, — у меня мужик завоет с хозяйством и с ребятишками.
— Знамо, у всех у нас хозяйство, какие мы строители. Надо было подобрать сюда одиноких да бездетных, — слышались голоса.
— Со всеми согласен, — шутил Гурьян, улыбаясь. — Давайте сейчас отдохнем, поспим, а потом — домой. На черта он нам, этот мост. Из дома позвоним в райком, в райисполком, скажем, чтобы наши семена отдали сеять другим колхозам, раз мы не можем их завести во-время к пашне, а сами залезем на печки, на полати, ноги в потолок и зададим храпака вовсю ивановскую. Согласны? Ну, что молчите?..
— Мы не отказываемся, — опять сказала Настя. — Только с домом беспокойно. Дома-то старуха одна с ребятишками, а Родион целый день в кузнице.
— А девчат парни ждут в деревне, — оглядывая свой отряд, словно изучая настроение солдат перед боем, сказал Гурьян:
— Марфе Малентьевой, наверно, сегодня к обеду надо быть дома, ехать на развод с, мужем.
— Больно-то он мне нужен, видеть его не хочу, — презрительно сказала Марфа.
— Больше ни у кого никаких претензий нет? Хорошо! — сказал Гурьян и, помолчав, добавил:— Ну товарищи, митинг кончен, шутки в сторону. Сейчас будем сушиться, поедим, отдохнем — и за дело!
И пошел прочь от берега.
Вскоре на полянке на солнечной стороне вспыхнули большие яркие костры: разбившись на группы, колхозники начали варить в котлах и ведрах картошку, мясо, супы, чай. Раскинули на кустах и на палках вокруг огня мокрую одежду, чулки, носки, портянки.
После завтрака, обсохшие и сытые, люди крепко спали вповалку на мягких пушистых мхах, пригретые ярким весенним солнцем, щедро излучавшим тепло, свет, ласку на весь окружающий мир. Не спали только Гурьян и Тагильцев. Горшенин водил тракториста за собой вдоль берега и говорил:
— Вот здесь, Тимофей, будем строить новый мост, тут спуск поположе и река не так широка. На обоих берегах поставим срубы три на три метра, середки, как колодцы, завалим камнем. Это будут быки. По ним перекинем бревна и сделаем настил. Мост будет основательным. Я буду командовать у моста, а ты на заготовке леса. Камни будем ломать тут же, в берегах, а лес рубить — повыше. Пойдем присмотрим делянку поближе к берегу, чтобы не на себе таскать бревна, а плавить по воде. Дела много, но, я считаю, за трое суток мост можно выстроить. Трудно? На фронте было еще труднее, а под огнем врага за одну ночь сооружали и не такие мосты.
— Не тот народ, — возразил было Тагильцев, — там были солдаты, бойцы, а у нас?
— У нас колхозные люди. Там был фронт и здесь фронт, ты коммунист, ты должен понимать это. Речь идет о борьбе за хлеб, за урожай, затянем сев — хлеба меньше получим... А он нужен... понимаешь?
Хороший строевой лес оказался рядом. Этим значительно облегчалась задача. Тут же, на берегу, Гурьян с карандашом в руке прикинул, где и сколько нужно людей, наметил состав звеньев, кого поставить во главе их и пошел будить народ.
Расхаживая перед необычным пестрым строем, перед стариками, женщинами, девушками, Гурьян, как бывало перед боем, рассказывал своему отряду о боевой задаче, и не успел закончить, как отовсюду послышалось:
— Где там, разве за три дня сделаешь?
— Надо весь колхоз сюда ставить!