— Почему мало людей взяли?
— А мы попробуем, товарищи, сделать, а? Попробуем, может и сделаем? — говорил Гурьян. — Не забывайте: все остальные на полях и мы им фронт работ обеспечить должны...
Вчера сначала шли сюда чуть не со слезами, а пришли с песнями. Главное — не надо трусить и хныкать. Вчера кто-то сказал: когда много работы привалит, глаза боятся, а руки делают. И это верно. Руки у нас свои, они ни в каком деле не подводили... Я думаю, не подведут и здесь. Не ударит Еланька лицом в грязь на посевном фронте. Она хоть и далеко в лесу, в горах, но на виду у всех.
Вскоре рядом с полянкой качнулась и упала с грохотом первая сосна, за ней вторая, третья. Лес застонал, заухал, повалился. Поплыли на плечах колхозников трехметровые свежеспиленные, слезящиеся соком и серой кряжи и сбрасывались под откос на каменистый берег реки. Стариковское звено Якова Горшенина широкими взмахами топоров раздевало кряжи догола и укладывало в четырехугольные венцы. Работа у стариков спорилась, шла так быстро, что бревна им не успевали подносить. Тогда Яков Горшенин взобрался на кручу берега и закричал, приставив ко рту ладони рупором:
— Лесу-у! Лесу давайте, ячменна кладь! Настя, плохо робит твое звено. Мои старики рогожу плести тебе собираются.
Вспотевшая, разгоряченная работой Настя торопит свою бригаду:
— Бабоньки, поживей! Слышите, Ячменна кладь расходился на берегу.
— Пусть поорет, родимчик не хватит, — отвечали женщины. — Мы ему подготовим порцию...
А сами катят бревешки к берегу, в воду, смотрят, как их подхватывает бурная вода и мчит вниз, перевертывая на камнях.
— Ловите наши корабли да садите в свои рогожные кули, — кричат женщины, заливаясь радостным смехом. — Сейчас мы вам нагоним жару.
Лес начинает грудиться у гусениц перевернутого трактора. Старики бредут выше колен по воде, с размаху втыкают топоры в бревна и ведут их к берегу. Плотники уже не успевают за женщинами. Лес копится у преграды, растет, нагромождается горой, его трудно выбирать из кучи и Яков Горшенин снова вылезает на берег:
— Настя, ты что, ячменна кладь, гонишь без передыху, погоди спущать бревна! Ого! Чуешь?
— Ага, пардону запросили!
— Сдаются, — торжествующе заговорили женщины.
Обтирая подолом лоб и пряча под косынку мокрые прядки волос, Настя, шутя, командует:
— Бабы, закуривай!
Подходит Тагильцев с топором в руке, садится рядом с Настей на поваленное дерево и ласково спрашивает:
— Устала?
Щеки и уши у Насти пылают, видать, женщина загорелась на работе.
— Да, нет, не очень, — отвечает она.
— Ты молодец, Настенька. Знаешь, сколько вы уже сделали?
— Сколько?
— На полмоста лесу навалили. Честное слово! Если так дело пойдет — сегодня можно сделать заготовку всего леса. Я подсчитал. Подрубку деревьев я уже закончил, сейчас начну помогать вам валить хлысты. Давайте поднажмем, поднажмем, И тогда, пожалуй, завтра к вечеру с мостом разделаемся. Это уже будет невиданный успех, об этом, пожалуй, в газете напишут про наш колхоз, про героические дела наших людей. И вдруг эта газета попадет к товарищу Сталину, он прочитает, скажет: — Вот спасибо колхозникам из «Широкой Елани», крепко, как бойцы на фронте, бьются за общее дело... Приятно ведь услыхать такую похвалу, а? А посеять во время — урожай! тоже приятно.
Глаза у Насти горят, излучают простую сердечную радость.
Она берет берестяный туясок, открывает крышку, большими глотками пьет холодную ключевую воду. Тимофей Тагильцев отнимает у ней туясок.
— Дай я за тебя попью, тебе хватит, а то простынешь.
Настя улыбается:
— Хитрый какой.
— Хитрый Митрий. Я тебя жалею, напьешься с жару, остудишь, внутренности, куда мы с тобой с больной? — и тихо спрашивает: — Значит, поднажмем?
Настя согласно кивает головой, улыбаясь.
— Только об этом не будем шуметь, понатужимся, сделаем, а потом громогласно объявим перед всеми. Пусть знают наших!
— Кончай курить, бабы! — шутя, командует Настя. — Давайте досрочно!
И снова заухал, загрохотал лес, затюкали по сучьям топоры, как дятлы, заширкали пилы, посыпались опилки на землю, как снежок.
К старикам подошел Гурьян. Вслух, громко, начал считать срубленные для быка свежие белые, блестящие на солнце венцы:
— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять... Ого!.. Идите-ка сюда, старики!.. Бусыгин, доставай-ка свой добрый табачишко с первой грядки от бани... Поди не курили еще?
Старики, стоявшие перед бревенчатым затором, переглянулись.
— А ведь и верно, ячменна кладь, про курево-то забыли, — сказал Яков Горшенин. — Что ж вы молчите, седые бороды?
— Я не курю, так мне и заботы нет о табаке, — сказал один из стариков, посмеиваясь.
— Покурить надо, старики, покурить, — с теплотой в голосе сказал Гурьян. — Вылезайте из воды.
— Правильно, покурить надо, — словно спохватился и Евсей Оглоблин, плавя к берегу придерживаемое им бревешко. — Шибко намокли, холодновато. Табак, он как шпирт согревает человека.
Когда старики расположились в кружок на гальках у воды и задымили, Гурьян, кивнув на сруб, сказал:
— Пожалуй, придется представлять вас к награждению за доблестный труд, смотрите какую домину сгрохали! Вам остается только венца три положить. Если поднажать, к вечеру оба сруба будут готовы, а там останется пустяк: закидать камнями, устроить настил — и мост готов. Кто поедет по мосту и станет удивляться: вот так еланцы, какой мост, будто по волшебству соорудили! Видать у них плотники хорошие... с характером. А с таким характером, мне кажется, старики, срубы мы сегодня поставим. Как вы думаете?
Бороды плотников обратились к солнцу. Оно давно уже перезалило за полдень и, пожалуй, часика через три, четыре начнет бороздить по вершинам гор, красить в кумач и золото серые шиханы, верхушки деревьев; побегут по небу, пробивая облака, солнечные стрелы, зардеются закатные зори.
— Не поспеть, — сказал Яков. — Поумаялись.
— Оно, быть может, поспели бы, кабы не вытаскивать из воды лес, — буркнул Бусыгин, — больно мешкотное это дело.
— Если бы ты подкинул нам маленько людей, — добавил Аристарх Малоземов, старик с длинной волнистой серебряной бородой.
— Есть, договорились, — сказал Гурьян. — Я подкину себя на выгрузку бревен.
Гурьян взял топор и шагнул в воду...
Команда Настасьи Обвинцевой высыпала из лесу перед сумерками, побрякивая топорами и пилами. И когда Гурьян поднялся из-под берега навстречу, Настя, выпятив грудь, отрапортовала, приложив руку к косынке:
— Товарищ начальник, честь имею доложить, задание выполнено, можете проверить: леса заготовили полностью на мост. Тагильцев считал... Давай знамя!
Женщины и девушки подошли к берегу. На обеих сторонах реки, точно избы без крыш и окон, стояли белые срубы, отражавшиеся в воде.
На смену только что угасшему солнцу, оставившему на небе густую малиновую зарю, на опушке леса запылали яркие костры, Гурьян ходил от костра к костру.
— Может домой кто хочет? — спрашивал он. — Могу отправить.
Все молчали. Девчата лукаво переглянулись.
— Имейте в виду, сегодня и ночь будем работать.
— Не испугаешь, — насмешливо сказала Настя, хлебая суп из солдатского котелка, поставленного в колени.
Люди поужинали, некоторые прикурили у костра.
— Отдохнули малость, товарищи? — спросил Гурьян.
— Только собираемся отдыхать, — сказала широколицая Раиса Щеколдина. — Нам бы сюда сейчас гармониста. Почему вы Стелькина не взяли? Парень в деревне баклуши бьет.
— Не плохо бы, конечно, взять сюда Стелькина, — сказал Гурьян. — Второпях забыли про него... Тебе охота, поди, с ним свидеться?
Деваха искренно, доверчиво кивнула головой.
— Охота.
— Скоро свидитесь, это от вас зависит: поплотнее поработаем, скорей домой пойдем... А ну, кто за то, чтобы завтра к вечеру кончить работу?
Девчата первые подняли руки.
— Я.
— Мы все!
— А как Настя? — спросил Гурьян.
— Голосую!
— А вы, старики?
Павел Бусыгин, толковавший с бородачами о политике, отмахиваясь сказал:
— Нас не спрашивай, нам все едино, когда домой итти, завтра ли, послезавтра ли, — и продолжал. — Так вот, сказывают, из этой из самой атомной бомбы можно столько электричества наделать, что хватит весь мир осветить, все, какие есть в мире машины вертеть, транваи пускать, никаких дров не потребуется, а они, гады, ею хотят людей изничтожить, вот ведь до чего звери! Ну чисто свиньи!
— Настя, подымай свою команду, — сказал Гурьян. — Давайте поработаем немножко еще, сейчас как раз не жарко.
— Куда в такую темь?
— Какая сейчас работа? — послышались недовольные голоса.
— Будет светло, девчата! Разложим костры, станем быки набивать камнем... Давайте, давайте, поднимайтесь, голубушки, что мы тут в лесу зря время проводить будем.
— А спать когда?
— Хлеб нужен Еланьке, хлеб нужен всему советскому народу. Сейчас сев, дорог каждый день, каждый час, надо завозить семена, заканчивать сев, а Еланька отрезана от полей...
Обгоняя людей, он спустился под кручу берега и поджег валежник, приготовленный для костров. Четыре огненных копны запылали на отмелях неподалеку от срубов, озарив ярким светом берег, неспокойную воду, людей.
Из настила старого моста были перекинуты мостки через реку; сколочены и приставлены к срубам трапы. Люди разбились на две группы. Гурьян и Тагильцев, с ломами в руках, встали на разломку слоистого, потрескавшегося от дождей и ветров камня, — один на правом берегу, другой на левом. Остальные выкроились вряд между карьерами и срубами и по цепочке, из рук руки передавали тяжелые камни, глухо загукавшие в срубах.
Сначала дело шло медленно, камни выскальзывали из рук, грозя отдавить ноги, люди отскакивали в сторону, поднимали и предавали булыжины с большой осторожностью. Постепенно все стали привыкать к непривычной работе, увереннее и ловчее подхватывать камни и передавать их по цепи. Кто-то высоким грудным голосом запел: