Погляжу на небеса,
Там землетрясенье.
Не видала милого
Третье воскресенье.
— Врешь, вчера видела! — вставил старик Бусыгин словцо и запел сам, передразнивая девичий голос:
У меня милашка есть
Страм по улице провесть.
Рот до самых до ушей,
Хоть завязочки пришей.
Девчата загрохотали смехом.
— Ну и смехотур ты, дядя Паша!
И запели хором:
У моего у милого,
Аккуратненький носок,
Восемь курочек усядутся,
Девятый — петушок.
Песня перекинулась на другую сторону речки:
Поглянуть пойду в лесок,
Выйду на еланочку,
Не заглядывайтесь девки,
На моево Ваничку.
Пели уже все, по обе стороны реки, пересыпая частушки веселым говором и смехом, не замечая, как по живым транспортерам скользят и с грохотом сваливаются в срубы камни, вытесняя воду. В свете костров, поддерживаемых Сережей Серебряковым, лица людей сияют. А над людьми, над кострами, над лесами и горами стоит глухая звездная ночь. Поднявшийся от речки туман запутался в кустах и ветвях деревьев. В лесу тишина и даже филин, любитель поухать в такую пору, молчит, обескураженный песнями и шумом у Глухой пади.
Гурьян заглянул в срубы, посмотрели и остальные колхозники. Груды камней громоздились чуть не до верху.
— Может, пошабашим на этом, оставим до утра? — спросил он.
— Нет, давайте закончим, немного осталось.
— Зачем оставлять на завтра? Совсем не к чему.
— Завтра опять трудно будет браться за камень .
— Все равно нащекотало руки, к одному уж.
И снова под песню заработали, подавая камни на верх в золотистые венцы. Яркие костры спорили с ночью, а утром их победил сероватый рассвет.
Закончив работу, люди вымыли горячие руки и, не разводя костров, около опушки бора попадали на мягкий пушистый мох.
Проснулся Гурьян одним из первых. Солнце было уже высоко над лесом, щедро разливало тепло, серебрило темнозеленую густую хвою сосен, прошлогоднюю ветошь трав и свежую изумрудную зелень, пробивавшуюся на солнцепеке. От тепла, от солнца от дыхания нежившейся земли над лесными далями в междугорьях стояло над землей весеннее голубоватое марево.
— Вста-вай, подъем! — скомандовал Гурьян.
На седых мхах, расшитых вечнозеленым брусничником, закопошились люди, садились, обращаясь заспанными лицами к солнцу, потягивались сладко, вставали и шли к речке умываться, разжигали костры, подвешивая над ними запотевшие котелки, ведра, чайники.
И пока готовился завтрак, не теряя время взялись за ошкуровку леса для настила, перекинули бревна через быки.
К вечеру мост был готов. Старики, с Яковом Горшениным во главе, навели на нем перила и на высоком шесте водрузили флаг полученный вчера от Горшенина Настей Обвинцевой. Флаг ярко заалел на голубизне неба и, распластавшись на ветру, затрепетал, захлопал.
Тимофей Тагильцев завел свой трактор и въехал на новый мост под бурные рукоплескания и крики ура. Сережа Серебряков закусив губу, молча стоял в стороне, поглядывая на свою опрокинутую машину.
Чтобы поставить на гусеницы сережкин трактор, колхозникам опять пришлось лезти в воду поднимать его. Но это было уже полбеды. Окрыленные успехом люди дружно забрели в воду, подсунули под трактор толстые жерди, а под них — бревна и налегли на ваги животом и грудью: машина дрогнула, качнулась и встала на гусеницы, выкинув на берега тяжелые волны. Затем притащили трос, закрепили его одним концом за сережин трактор а другим за тимофеевский. Серебряков сел за руль и поглядывал исподлобья на бугор, где Тагильцев готовился к пуску своей машины. Наконец, Тагильцев тронулся. Постепенно натягивался трос. Трактор в воде встрепенулся и, замутив воду, медленно по-полз на берег.
Поздно вечером мост опустел. Трепетал флаг, точно салютуя уходящим тракторам и возвращающимся с песнями домой людям, И словно в ответ поющим из-за речки с далеких полян доносился, нарастая, густой ровный спокойный рокот работающих моторов.
Н. ГЛЕБОВ
ФЕДОР ИВАНОВИЧ
Стояла ранняя весна. Лошадь с трудом тащила тяжелые сани по грязному тракту, оставляя за собой ровный след полозьев. Местами удавалось свернуть в обочину, где лежал еще рыхлый снег. И тогда сани скользили легко и свободно. Примостившись удобно к передку, колхозный кузнец Федор Иванович Сараев поправил съехавшую на глаза шапку, улыбнулся и не спеша вынул кисет. Свертывая узловатыми пальцами цыгарку, он по-хозяйски смотрел на лежавшие по сторонам дороги поля.
На высоких местах от земли поднимался легкий пар. В низинах, возле березовых колков, блестели стекла талой воды. Приближался полдень. Яркие лучи ласково грели застывшую за зиму землю. Казалось, поля отдыхали от зимней стужи, нежились в трепетной дымке мартовского дня, впитывая в себя благодатное тепло.
Вид родных полей, веселый говорок ручья, шумный крик грачей в ближайшей роще радовали кузнеца. Заметив среди побуревшей травы только что вышедший из земли подорожник, Федор Иванович бубнил покровительственно:
— Вылазь, брат, вылазь, набирай силу, вишь, солнышко как греет. Благодать! Скоро сеять будем.
За мостиком, перекинутым через овражек, по бокам которого еле заметно покачивались набухшие вербы, кузнец свернул с тракта на проселочную дорогу. Здесь, куда ни кинь взглядом, лежало широкое ровное поле, вспаханное под зябь. Федор Иванович соскочил с саней. Придерживаясь одной рукой за передок, он другой прикрыл глаза от солнца и внимательно посмотрел на поле.
«Bo-время, с осени продисковали», — подумал он и, опустившись в сани, задумался.
Еще осенью об этом поле был у кузнеца крупный разговор с бригадиром тракторной бригады Иваном Клевакиным. Дело было так. Проезжая на дальний стан мимо пахоты, Федор Иванович заметил, что пласт то стоял ребром, то горбился, а в одном месте тракторист просто почиркал по земле лемехами и оставил большой участок с огрехами.
— Вспахали тяп-ляп, — сердился тогда кузнец и, не утерпев, снова соскочил с саней, привязал лошадь и зашагал по полю. Пнул всердцах пласт. Тот перевалился, обнажив бледные побеги сорняков. Федор Иванович покачал головой.
«Вылезут проклятые, — подумал он о сорняках, — весной сил возьмут. Надо будет сказать Якову Сергеевичу, председателю, — решил он. — Разве это работа?»
«Ивану Клевакину только бы скорее сводку дать в район, чтобы не ругали, — размышлял Федор Иванович, — да и полевод тоже хорош. Нет, чтобы посмотреть, как пашут — носится со своим блокнотом на коне, как угорелый, и не видит сверху... А зяби-то разлежаться надо. Работнички! — Федор Иванович всердцах даже выругался и, заложив руки за спину, поспешно зашагал к лошади. На стан приехал сердитый. Распряг коня и, стреножив, пустил его за колок. Кузнец зашел в помещение и, взяв газету, сел на лавку.
«...Хорошая ранняя подготовка зяби — залог получения высокого урожая», — прочел он и аккуратно сложил газетный лист.
«Покажу полеводу, а заодно и Клевакину, — решил Федор Иванович и, просмотрев журналы, вышел из помещения. Председатель с полеводом были на току. Кузнец подошел к куче зерна и, разглядывая крупную тяжеловесную пшеницу, стал перекатывать зерна на ладони.
— Хлеб добрый!
Увидев председателя колхоза, он сказал ему:
— Вот что, Яков Сергеевич, догляду у тебя мало за бригадой Клевакина.
— А что? — спросил тот.
— Третье поле под зябь плохо вспахано. Дисковать надо. А то весной сорняков не оберешься. Известно ведь, если зябь плохая — не жди урожая.
— Хорошо передам полеводу, — согласился тот.
Прошло недели две. Федору Ивановичу нужно было опять ехать по делу мимо третьего поля. Пласты торчали попрежнему и из-под них выпирала, разрастаясь, трава. На огрехах, среди побуревших сорняков и стерни, висели серебристые нити паутинок и шмыгали бойкие полевки.
— Ведь сказано было. Придется на общем собрании поговорить. — Федор Иванович в тот же день вернулся домой рано. Вечером должно быть собрание. Поужинав, кузнец направился в клуб. Народ там уже собрался. Федор Иванович сел поближе к стене.
Собрание открыл председатель. Слушали доклад о подготовке к весеннему севу. Федор Иванович, как и все колхозники, ловил каждое слово докладчика, в душе старого кузнеца росла гордость за достигнутые колхозом успехи.
Вместе с этим Федор Иванович знал, что много нужно еще сделать для того, чтобы колхоз жил богаче. То, что выросло поголовье скота и сбор зерна перевалил за довоенный уровень, выросли доходы — это хорошо, но вот огрехи еще есть, — это плохо!
— Есть, товарищи, вопросы?
— Есть! — Кузнец поднялся.
— Почему третье поле до сих пор не продисковано?
— Мой недогляд, — ответил председатель, густо краснея. — Понадеялся на полевода. Думал, сделает.
— Хорошо. Но мы еще прений не открывали, — заметил сидевший в первом ряду счетовод.
— Пусть говорит, — сказал председатель, разыскивая глазами Клевакина.
— Прения прениями, а человеку дайте сказать, — послышалось в зале.
— Так вот, — кузнец пригладил бороду. — Для того чтобы вырастить такой урожай, надо посмотреть, все ли у нас готово?
— Правильно! Правильно! — зашумело собрание.
— И землю готовить заранее, — продолжал Федор Иванович. — Весна — она не ждет. Она год кормит. Понимать надо. Ты, Яков Сергеевич, заставь завтра же Ивана Клевакина диски с боронами пустить на третье поле. — Кузнец в упор посмотрел на председателя.
Толстенький, кругленький, широколицый Клевакин, подпрыгнув, словно на пружинах, вдруг заговорил, не попросив слова, с самой задней скамейки:
— Вы, Федор Иванович, не очень на нас нападайте, сорняки на полях не мы, трактористы, развели... И, если уж на то пошло, нет у нас в инструкции такого параграфа, чтоб с осени зябь боронить и культивировать.