Жандарм быстро выбрасывал из чемодана страницу за страницей, наспех просматривая их и явно ничего не понимая. Конспекты лекций, письма отца, черновики осетинских стихов. «Где же пьеса? Где пьеса?» — лихорадочно думал Коста и вдруг вспомнил: на днях заходил Крымшамхалов, Коста прочитал ему первый акт, а уходя, Крым сунул исписанные листы в карман и сказал шутя:
— У тебя скоро экзамен, надо заниматься, заберу-ка я рукопись пока к себе…
Тогда Коста даже немного удивился бесцеремонности товарища, а теперь мысленно благодарил его. «Ай да Крым, выручил земляка!»-посмеиваясь, думал Коста, уже уверенный, что на этот раз все сойдет благополучно.
15
Однажды летом 1883 года Коста зашел к Андукапару, в его небольшую квартирку на Петроградской стороне, неподалеку от Военно-медицинской академии. За круглым столиком сидели два незнакомых Коста человека. Один — постарше, в легком сером костюме, другой — совсем молодой, в студенческой форме. Почувствовав, что прервал беседу, Коста смутился, но Андукапар радушно представил его своим гостям:
— Прошу познакомиться — мой брат, Хетагуров-младший, Константин Леванович. А это тоже братья, — добавил он, и едва назвал их фамилию, как яркий румянец радостного волнения залил бледное лицо Коста.
Это были братья Якубовичи. Собственно, Андукапар дружил со старшим из них — доцентом Медико-хирургической академии, талантливым детским врачом, который уже имел свои научные труды. Но Коста больше взволновало присутствие второго брата — Петра Филипповича. Его стихи, ходившие в списках но рукам под псевдонимом «Л. Мельшин», или просто «П. Я.», пользовались популярностью среди петербургского студенчества, — мало того, это был едва ли не самый любимый поэт молодежи. Его стихотворения знали наизусть, их распевали, перекладывая на музыку, и рассказывали, что даже сам Желябов, прочитав стихотворение Якубовича «Битва жизни», выразил желание познакомиться с автором.
У Коста тоже хранились переписанные им у друзей запретные строки Якубовича — и «Весенняя сказка», и «Падающая звезда», и «В театре». Но одно стихотворение он часто мысленно повторял, когда бывало особенно грустно и тяжко:
Я — твой, Земля! Твои страданья,
Твои восторги близки мне —
Былинки мирное шуршанье
И ропот грома в вышине…
…И если там, в стране безвестной,
Иная жизнь и счастье есть,
Хотел бы я — и рай небесный
Сюда, на Землю, перенесть!
Эти стихи волновали и простотой, и любовью к жизни — к сложной земной жизни.
С благодарной нежностью глядел сейчас Коста на этого совсем еще юного человека, на своего ровесника, который уже успел завоевать сердца вольнолюбивой молодежи. Неужели и ему, Хетагурову, суждено когда-нибудь тронуть сердце родного народа? Неужели это возможно?..
Младший Якубович приветливо сказал:
— Слышал о вас от Борисова и от Городецкого. — И, вновь обратившись к Андукапару, видимо, продолжил прерванный приходом Коста разговор: — Да, друзья, это будет страшный удар для русского искусства!
Коста понял, что речь идет о Тургеневе, известие о тяжелой болезни которого только что появилось в газетах.
— Я как раз взялся сейчас его перечитывать и не перестаю поражаться. Язык его — самая прекрасная музыка! :.
Густым, хорошо поставленным голосом, немного нараспев, как читают только поэты, он продекламировал:
«Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя — как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!»
— Трудно ему, верно, умирать на чужбине, — негромко сказал Андукапар, когда Якубович умолк.
— А легко ли было Искандеру? — живо отозвался Якубович. — Что делать, такова участь лучших сынов России…
Коста вспомнил, как в одном из последних разговоров, перед самым отъездом в Индию, Верещагин сказал ему, что никуда бы не поехал из России, если бы в ней можно было свободно дышать. «Зачем бы нужен мне был этот чужой Мезон-Лаффитт, — сказал он, — если бы не абсолютная невозможность свободно работать дома?»
Густой голос Петра Якубовича вывел Коста из задумчивости:
И он гудеть не перестанет,
Пока — спугнув ночные сны —
Из колыбельной тишины
Россия бодро не воспрянет,
И крепко на ноги не станет,
И, непорывисто смела,
Начнет торжественно и стройно,
С сознанием доблести спокойной
Звонить во все колокола…
Якубович читал негромко, мечтательно, но была в его певучем голосе какая-то скрытая сила.
— Помните, Герцен писал, — немного смущаясь, заговорил Коста, — что ни римским деспотизмом, ни византийской республикой, ни варварством иноплеменных орд невозможно подавить идею грядущего переворота. Он говорил, правда, что трудно предсказать, где именно эта идея восторжествует, по какую сторону океана, во Франции, или в России, или в Нью-Йорке…
— Дай-то бог, чтобы в России, и как можно скорее! — прервал Коста молодой Якубович и пристально взглянул на своего нового знакомого.
16
Еще и двух лет не прошло с того дня, как Коста впервые ступил на петербургскую землю, а ему казалось, что миновали с тех пор долгие годы. Оглядываясь на самого себя, каким он был тогда, Коста не мог сдержать ласковой покровительственной улыбки. Ему все вспоминалось нартское сказание о том, как закаляли богатыря Сослана. Положили мальчика на дно оврага, засыпали углями, поставили сто мехов, стали дуть, и угли раскалились докрасна. А потом из ста бурдюков вылили в колоду волчье молоко и бросили туда раскаленного Сослана. Чистым булатом стало тело Сослана, и отныне ни стрелы, ни удары грома не страшны были ему.
Не так ли и здесь, в Петербурге, — в учении, в спорах, в дружбе закалялся его дух? Когда-то Коста был убежден, что сможет один перевернуть мир. И только теперь понял, на какой черный труд он себя обрекает. Может, не придется ему увидеть результаты этого труда, но они будут, непременно будут. Не о мгновенном подвиге мечтал он отныне, а о серьезной и каждодневной работе во имя своего народа.
Даже подвиг народовольцев, перед которыми он по-прежнему преклонялся, вызывал в его душе противоречивые чувства. Он понимал, что надо искать для себя иных путей. Как, где? Он думал об этом днем и ночью, изливал свои сомнения и поиски на бумаге. Еще весной, почти одновременно, начал он писать поэму «Чердак» и пьесу «Поздний рассвет». Сюжет и пьесы и поэмы почти одинаков, и даже герои те же. Коста словно искал — как лучше получится, где можно яснее — в стихах или в прозе — выразить свои мысли?
«Что если он стоит на краю пропасти, где бесцельно гибнут силы нашей молодежи?» — думает Ольга о своем возлюбленном — Борисе, одном из главных героев пьесы. Она осуждает Бориса за отречение от личного счастья и упрекает: «Я думала, что я как женщина никуда не гожусь, а между тем я вижу, что у меня больше мужества и присутствия духа, чем у тебя…»
Эти слова перекликались с переживаниями героини романа Чернышевского «Что делать?»…
Коста отложил перо и задумался.
Товарищи часто упрекают его за то, что он откровенно подражает русским писателям. Но как ему быть? Нет у него предшественников в родной литературе. Вот и черпает Коста из щедрого и животворного источника, что зовется русской литературой.
Над пьесой сегодня решительно не работалось. Он отложил ее в сторону и стал перелистывать тетрадь с набросками поэмы. Главный герой, все тот же Борис, ищет новых путей борьбы, потому что старые не удовлетворяют его. И вдруг до него доносятся волнующие звуки:
…Не стон,
То хор рабочих над Невою
Родную затянул дубину
Все громче, громче…
Борис слегка затрепетал,
Он мрачно грозную картину
В воображении начертал…
Песня возвращает Бориса к действительности.
Ужель забыл ты, что «борись!»
Всегда и всюду наш девиз…
Коста листал одну за другой страницы тетради. Некоторые строки и строфы волновали его, другие раздражали. Порой ему хотелось разорвать тетрадь, но он сдерживал себя.
А вот и последняя сцена. Написана пока сыро, попадаются вялые строки, лишние слова. Но где-то в глубине души Коста доволен ею.
По ночному Петербургу Борис возвращается домой после встречи с товарищами на кружке, где кипели горячие споры, где «смело, коротко решался вопрос прогресса и свободы»…
Раздумывая о судьбах родины, Борис обращается к невидимому врагу с гневными словами:
Ты людоед! Да… Ты всегда
Горячей кровию питался!
Но… Нет!.. Довольно! Твой позорный
Безумный, кровожадный век
Стряхнет с спины согбенной
Для жизни новый человек.
Вот скоро… Скоро…
Коста встал из-за стола и прошелся по комнате. «Скоро… — прошептал он. — Но когда же?» И тут же рассердился на себя: «А что ты сделал, чтобы оно скорее наступило, это время?»
— Он умирал в страшных мучениях…
— Просил яду у окружающих…
— За несколько дней до смерти его посетил Мопассан, и он просил у него револьвер.
Коста стоял в толпе, выстроившейся вдоль Загородного проспекта, и напряженно ловил обрывки слухов. Вот уже целый месяц в Петербурге только и разговору было, что о смерти Тургенева. Он скончался 22 августа в Париже, но лишь в половине сентября русское правительство дало разрешение перевезти прах писателя в Россию.
— Французские писатели торжественно, с речами и венками, провожали дорогого собрата в Россию, в последнее путешествие…
Коста обернулся на голос и увидел молодое открытое лицо со светлой вьющейся бородкой. И вокруг были тоже молодые, взволнованные лица.