— Царское правительство боится великих писателей не только при жизни — даже в гробу они ему опасны. Мертвого Пушкина сослали ночью с жандармами из Петербурга в Михайловское…
Кто-то предостерегающе дернул юношу за рукав, но он продолжал, лишь немного понизив голос:
— И вот снова всеми правдами и неправдами в нас пытаются погасить любовь к тому, кто пятьдесят лет служил своему народу прекрасным словом. Гроб задерживают, провозят по ночам мимо городов, не сообщают, когда похороны, посылают строжайшие телеграммы губернаторам о пресечении всяких массовых проявлений скорби. Вы читали, с каким возмущением пишет Стасюлевич о последнем пути Тургенева? — обратился юноша к своему соседу. Тот отрицательно покачал головой. — «Ведь можно подумать, что я везу тело Соловья-разбойника!» Неплохо сказано, а? И конечно, за гробом едет жандарм — «почетный» караул!
Коса хотел подойти поближе, но его оттеснили, а юношу с русой бородкой окружили студенты, и он исчез, словно растворился.
— Городская Дума хотела оказать Тургеневу небывалый почет — похоронить его на счет города. Но градоначальник Грессер опротестовал это решение, — сказал какой-то пожилой господин в пенсне.
— Чшш! Вот он, на коне… — раздался рядом тихий женский голос, и Коста, вытянув голову, увидел гарцующего градоначальника.
— На Волково с утра не пускают, кладбище оцеплено…
Расталкивая толпу, Коста старался пробраться вперед, чтобы встретить похоронную процессию, но удалось ему это лишь на углу Загородного проспекта. Около двухсот делегаций сопровождали гроб Тургенева. Венки и цветы заполонили улицу. Все старания полиции установить строгий порядок оказались тщетными.
Вдруг Коста почувствовал, что кто-то сунул ему в карман какую-то бумагу. Он оглянулся и поймал быстрый взгляд тоненькой девочки в белой блузке с черным галстучком, с подстриженными кудрявыми волосами. Глаза девочки были серьезны и строги и чем-то показались Коста знакомыми. Девочка уже исчезла в толпе, когда он вспомнил: да это же та самая гимназистка, которая приходила в академию позировать студентам! Кажется, Леля ее зовут? Да, да, Леля. Где ж она?..
Но Лели и след простыл.
Коста оглядывался. Мелькнуло в толпе лицо Городецкого, а чуть левее стоял Борисов. Коста попытался пробраться к ним, но его снова оттеснили и поволокли дальше, к воротам кладбища: Однако на кладбище не пустили. Он постоял-постоял, повернулся и пошел домой.
Толпа не расходилась — молчаливая, подавленная. Жандармы, конные и пешие, словно ищейки, шныряли по улице. Коста все время помнил о бумаге, что сунула ему в карман Леля, его так и подмывало немедленно прочесть ее, но он понимал, что на улице этого делать не следует, и свернул в какой-то двор. Тут лицом к лицу он столкнулся с дюжим казаком.
— Чего угодно, молодой человек? Проходите, проходите!
Вступать в пререкания не стоило, слишком дорого это могло обойтись, и потому Коста поспешил уйти. Только дома, при колеблющемся пламени свечи, он прочитал воззвание народовольцев:
«…мы можем громко сказать — кто был Тургенев для нас и для нашего дела. Барин по рождению, аристократ по воспитанию и характеру, «постепеновец» по убеждениям, Тургенев, быть может, бессознательно для самого себя, своим чутким и любящим сердцем сочувствовал и даже любил, служил русской революции, не за красоту слова, не за поэтические и живые описания картин природы, наконец, не за правдивые и неподражаемо талантливые изображения характеров вообще так страстно любит Тургенева лучшая часть нашей молодежи, а за то, что Тургенев был честным провозвестником целого ряда молодых поколений… Без преувеличения можно сказать, что многие герои Тургенева имеют историческое значение…»
Второй и третий раз Коста перечитал листовку. Впервые с такой очевидностью он понял, что настоящий художник, куда бы ни забросила его судьба, всегда остается со своим народом, всегда и всюду думает о его нуждах и бедах, помогает ему в борьбе. И с какой-то горькой обидой думал Коста о страданиях осетинского народа, о тяжкой жизни горцев, о власти страшных адатов и обычаев… Обо всем этом никто еще не написал так просто и ясно, как написал о русских крестьянах Тургенев в «Записках охотника».
Вся прокламация умещалась на одной стороне листка. Коста снова бегло просмотрел ее и вдруг перевернул листок. Что это?
«И. С. Тургенев.
Порог. Сон.
Я вижу громадное здание.
В передней стене узкая дверь раскрыта настежь; за дверью — угрюмая мгла. Перед высоким порогом стоит девушка… Русская девушка».
Коста вдруг отчетливо представил себе девушку, что сунула ему эту листовку, — Лелю, кудрявую, коротковолосую, быструю.
«Морозом дышит та непроглядная мгла; и вместе с леденящей струей выносится из глубины здания медлительный глухой голос.
«О ты, что желаешь переступить этот порог, — знаешь ли ты, что тебя ожидает?»
— Знаю, — отвечает девушка.
«Холод, голод, ненависть, насмешка, презрение, обида, тюрьма, болезнь и самая смерть?»
— Знаю.
«Отчуждение полное, одиночество?»
— Знаю. Я готова. Я перенесу все страдания, все удары.
«Не только от врагов, но и от родных, от друзей?»
— Да… и от них.
«Хорошо. Ты готова на жертву?»
— Да.
«На безымянную жертву? Ты погибнешь — и никто… никто не будет даже знать, чью память почтить!»
Коста отер со лба холодный пот. Ему казалось, что кто-то невидимый задает вопросы и что это он, Коста, стоит перед раскрытой в неизвестность дверью, и это ему принадлежат слова:
— Мне не нужно ни благодарности, ни сожаления. Мне не нужно имени…
«Знаешь ли ты… что ты можешь разувериться в том, чему веришь теперь, можешь понять, что обманулась и даром погубила свою молодую жизнь?»
— Знаю и это. И все-таки хочу войти…
Коста не заметил, как вслух произнес эти слова. Вздрогнув от звука собственного голоса, он повторил:
— Знаю и это. И все-таки хочу войти…
18
Осень в том году была ранней. Ледяной ветер метался по городу. В кабинете президента Академии художеств топили жарко, дров не жалели.
Шло заседание совета. Под огромными полотнами итальянских мастеров, в тяжелых кожаных креслах разместились профессора — все подтянуты, торжественны, в парадных мундирах. И только Павел Петрович Чистяков как обычно явился в скромном штатском костюме. Впрочем, он не был членом совета и потому мог позволить себе эту вольность.
Огромный дубовый стол под зеленым сукном был завален личными делами воспитанников академии.
— Итак, господа, — торжественно провозгласил конференц-секретарь Исаев, ревностный блюститель жандармского режима в академии, — итак, за последние два года мы выполнили повеление его императорского двора…
— Ближе к сути дела, господин конференц-секретарь! — раздался спокойный голос Чистякова, который, сидя в углу, перелистывал какой-то журнал.
Исаев метнул на него негодующий взгляд и продолжал:
— Я всегда считал своей обязанностью поддерживать мнение моего начальника и исполнять буквально его приказания, хотя бы то и другое было противно моим убеждениям. Что бы я ни думал… я буду всегда поддерживать официальное направление. Итак, господа, мы избавили академию от неблагонадежных — это первое. Затем мы закрыли двери для молодежи сомнительного происхождения и для тех, кто не окончил гимназии. Это — второе. И, наконец, третье: в стенах академии не осталось ни одного женатого воспитанника, женатых и впредь мы не станем принимать.
Послышался суховатый, едкий смешок Чистякова, однако Исаев сделал вид, что ничего не заметил, и заговорил громче:
— Отныне категорически отвергаются прошения о приеме в академию лиц слабого пола. Я имею в виду женщин, господа! А для девиц, которые уже учатся в академии по протекциям высокопоставленных лиц, установлены особые часы занятий, дабы не общались… Это — четвертое. Но главное, чего мы добились, усердными нашими трудами, — это то, досточтимые господа, что воля его величества выполняется нами неукоснительно… Ровно два года назад мы получили высочайшее повеление очистить академию… Предлагаю просмотреть личные дела воспитанников, за которыми замечено… — Исаев красноречиво взглянул на стол, заваленный папками. — Надеюсь, вы меня поняли? — И с презрительной гримасой на холеном лице он взял со стола первое попавшееся дело…
— Вот, господа, к примеру, Хетагуров Константин… — тут конференц-секретарь насмешливо глянул на Чистякова. — В чьем классе он пребывает?
— Кто, кто? А-а! Хетагуров! — словно проснулся ректор академии Иордан, глухой, полуслепой старик, которому давно уже все было безразлично.
— Хетагуров — мой ученик, — не поднимая глаз на Исаева, холодно сообщил Чистяков, хотя внутренне насторожился.
— Так вот, милостивый государь Павел Петрович, — подчеркнуто вежливо проговорил Исаев, листая дело. — Характеристика о благонадежности отсутствует. Игнорировали непременное требование президента. А ведь какое время мы переживаем, господа! Нельзя-с так!
— На это есть инспектор, господин конференц-секретарь! — заметил Чистяков. — Мое дело обучать, а ваше — проверять…
— Вот мы и проверили. И выяснилось, что Хетагуров не сдал в установленные сроки экзамены по некоторым дисциплинам, как-то по истории и… — Исаев нервно листал дело.
Воспользовавшись паузой, заговорил инспектор Черкасов.
— Константин Хетагуров не окончил гимназии, — сообщил он. — Поведение его весьма неблагонадежно. Он был задержан минувшей весной возле снарядных складов и доставлен в жандармское управление. И хотя допрос и обыск ничего предосудительного не показали, однако же… На студенческих вечерах он выступал с чтением недозволенных стихов…
— Позвольте, позвольте, господа! — не выдержал Чистяков и поднялся с кресла. — Хетагуров — одаренный юноша! Уже два года он у меня занимается и, должен сказать по чести, — превосходный молодой человек. Талантлив, весьма талантлив! Вы же сами, господа, на последнем экзамене по живописи выставили ему «17». — Чистяков обвел взором безразличные, усталые лица членов совета. — А 17 — оценка, которая редко кому достается. Юноша талантлив, у него большое будущее, не так ли?..