— Не горячитесь, господин студент, — все так же любезно продолжал полицейский. — Ведь мы и хотим-то немногого: чтобы вы сообщали нам о разговорах… Ну, как бы это точнее выразить? В общем, если кто-то посмеет отозваться непочтительно о персоне государя императора и его приближенных…
— Повторяю, я не подлец!
— Но разве это подлость — служить верой и правдой царю и отечеству?
Коста молчал, до боли стиснув кулаки.
— Казалось бы, вы и сами должны считать своим долгом уведомлять о злостных намерениях…
— Мне ничего не известно! — прервал чиновника Коста. — И не будет известно…
— Но ведь решается вопрос о вашей карьере, молодой человек! Все зависит только от вас…
— Я честный человек, — твердо сказал Коста. — Это условие — не для меня.
— О каких условиях вы говорите? — удивился чиновник. — Просто мы хотим знать, как мыслит и о чем мечтает нынешняя молодежь, наше будущее. Не разделяете же вы мысли неблагонадежных! — Угроза зазвучала в притворно-ласковом голосе полицейского.
— Мне начинает казаться, что вы лучше меня знаете мои мысли, — как можно спокойнее ответил Коста. — Так о чем нам разговаривать?
— Не о чем? Ну что ж, господин… — Он сделал выразительную паузу, — господин бывший студент, вы свободны. Но повторяю, если потребуется наша помощь, мы готовы.
Резко повернувшись, Коста вышел.
Он брел по улице, не замечая холодного дождя, хлеставшего в лицо, как слепой, натыкался на прохожих и не слышал их брани. Мысли путались, его то бросало в жар, то ледяная дрожь пробирала до костей.
«Подлецы! Сделать меня провокатором, доносчиком. Да будь они прокляты! Такой ценой получить билет на бесплатное посещение лекций? Нет, среди Хетагуровых подлецов не бывало!»
А через некоторое время в академию пришла бумага от градоначальника, с царским гербом и сургучной печатью:
«Вольнослушатель сей академии Хетагуров, 23 лет от роду, поведения хорошего… имущества у него, кроме носильного платья и белья, другого никакого нет, состояния крайне ограниченного, имеет отца, отставного подпоручика милиции, 76 лет… который воспитывать детей на собственный счет не может».
Бумагу эту доставил в академию курьер градоначальника. К официальному конверту с гербовой печатью был приложен длинный узкий голубой конверт. Содержание его стало известно только начальнику академии, после чего конверт был уничтожен.
В билете на право бесплатного посещения лекций вольнослушателю Константину Левановичу Хетагурову было отказано.
21
Хмурой петербургской весной тысяча восемьсот восемьдесят пятого года густой, тяжелый туман висел над столицей. Он давил на город, наводил тоску. По Неве лениво плыли ледяные глыбы — могучая река просыпалась от зимней спячки и черная гладь ее казалась мощенной неотесанным темно-серым мрамором.
Юркие буксиры стальными носами разбивали лед, оглашая воздух густыми, прерывистыми гудками. Белогрудые чайки встревоженно метались над рекой.
В Невском порту было шумно — свистки пароходов, непрерывное жужжание станков, доносившееся из цехов судоремонтного завода, крики-и брань портовых грузчиков, свистки и окрики охранников, сновавших среди разноголосой, оборванной публики.
Разгрузка и погрузка стоявших на пристани судов шла быстро и четко.
На стальном носу серого парохода блестели вырезанные из цветного металла буквы: «Русский купец». Пожилой мужчина стоял на капитанском мостике. Он держал в руке список грузчиков я против каждой фамилии ставил палочку, означавшую мешок, принесенный рабочим на палубу. Одновременно он внимательно следил за тем, как эти мешки укладывали, а порою отводил взгляд и смотрел на Неву, любуясь мощной картиной ледохода. И тогда глаза его становились грустными.
Когда-то стихией этого человека было море. Лучшие годы жизни он провел на кораблях Балтийского флота. Но однажды, на корабле, где служил Синеоков, взбунтовались матросы — не стало сил терпеть издевательства начальства да питаться гнилой пищей. Стали искать зачинщиков, и Синеоков с двумя «бунтарями»-матросами угодил в Петропавловскую крепость.
За что? Вольности захотел. «Подстрекательство к бунту» — значилось в обвинении. И хотя за матросом Синеоковым действительно был такой «грех», однако прямых улик против него не оказалось, и потому после трехлетнего пребывания в крепости Синеоков снова очутился на воле. А чтобы быть поближе к любимому морю, нанялся грузить пароходы.
Сдавленный стон заставил Синеокова обернуться. Один из грузчиков, не дотащив свою ношу до трюма, тяжело рухнул на палубу. Придавленный мешком муки, он лежал, беспомощный и бледный, и Синеоков кинулся к нему, с трудом оттащил в сторону мешок.
— Иван Ильич, — еле слышно проговорил грузчик, — кажется, пятьдесят первый…
Он был очень молод. Лицо, обросшее густой щетиной, казалось голубоватым, лиловые тени лежали под глазами, и от этого глаза казались неестественно огромными. Потрепанные форменные студенческие брюки были белы от муки.
Синеоков помог грузчику встать, они поднялись на мостик.
— Ты ошибся, Костя, — сказал Синеоков и, заглянув в список, проставил еще одну палочку против фамилии студента. — Не пятьдесят, а шестьдесят первый. — И добавил: — Всех купецких денег все равно не заработать. Перекур!
Иван Ильич протянул грузчику кисет с махоркой, а сам закурил трубку, с которой никогда не расставался.
— Спасибо, не курю, — отдышавшись, сказал молодой грузчик и попросил: — Нельзя ли напиться из вашего чайника, Иван Ильич?
— Пей на здоровье, только не простудись, вода холодная, — ответил Синеоков, разглядывая своего собеседника. Странный какой-то парень! Студент, изволит пребывать в Императорской академии художеств, отец — офицер-дворянин, а сам так бедствует. Что заставляет его обливаться потом за медные гроши?
Юноша утолил жажду, вытер рукавом пухлые синеватые губы и, поблагодарив Синеокова, хотел было уйти. Но тот остановил его:
— Посиди, дружок, отдохни. — И, встав, громко крикнул другим грузчикам: — Перекур! — Затем снова обратился к студенту: — Диву я даюсь, Костя, на тебя глядя.
— Что же вас удивляет, Иван Ильич? — невесело усмехнулся Коста.
— А то, что трудишься от зари до темноты, а ни разу я не видел, чтоб ты поел что-нибудь…
«Добрый он человек, — подумал Коста и посмотрел в синие глаза Синеокова, — бывает же такое совпадение! — лишние мешки мне приписал. Или, может, я стал так жалок?..»
— А почему ты решил, Костя, что перетащил всего пятьдесят один мешок? — словно угадав его мысли, спросил Синеоков, попыхивая трубкой.
— По моим подсчетам так получается, Иван Ильич, — ответил Коста и отвел глаза. — Я заработал сегодня рубль две копейки. Если еще месяц выдержу — соберу на дорогу…
— Далеко ли?
— Домой поеду, на Кавказ.
Порт все гудел. Редкие чайки без устали кружились, охотясь за добычей. По Неве по-прежнему плыли огромные, важные ледяные глыбы, но туман немного поднялся и воздух стал легче, прозрачнее. Синеоков обнял Коста за плечи.
— Град Петра не терпит слабых! Приходи-ка вечерком ко мне, чайку попьем, потолкуем! А лишних мешков я тебе не приписывал. Это ты сам ошибся!
Коста встал и, широко улыбнувшись, провел худой рукой по небритой щеке.
— Спасибо.
Синеоков вырвал листок из записной книжки.
— Живу я неподалеку от твоей академии, вот адресок. А теперь иди домой, отдохни!
22
«А почему бы и не зайти вечером к Синеокову? — думал Коста, поднимаясь к себе. — Что-то слишком уж я одичал, людей не вижу…»
Чердак двухэтажного дома на Васильевском острове, где он снимал «квартиру», имел свои преимущества. Тут было спокойно. В небольшое окошко на крыше падал дневной свет. Железная кровать, стол — вот и вся обстановка. Сон и работа! А что еще нужно? Печная труба, проходившая посреди комнатенки, неплохо обогревала ее. Тепло. Тепло и тихо.
Коста раскрыл тетрадь со своими записями и в глаза ему бросилась фраза, сказанная однажды Чистяковым в адрес совета академии: «Гниль гнилыо и останется!»
Хетагуров горько усмехнулся. Именно гниль! Гнилыо несет от академического начальства — впрочем, только ли от академического? Но Коста твердо знал, что суть Академии художеств не в тех, кто правит ею. Не случайно друг его, Верещагин, узнав в Бомбее (где он тогда находился) о заочном присвоении ему почетного звания профессора живописи, прислал в редакцию газеты «Голос» такое письмо: «Известясь о том, что Академия художеств произвела меня в профессоры, я, считая все чины и отличия в искусстве безусловно вредными, начисто отказываюсь от этого звания…
В. В. Верещагин».
Началась травля. В газетах и в светских салонах только и делали, что поносили Верещагина. Зато с какой гордостью передавали это письмо друг другу студенты!
Коста вспоминал своих однокашников — Валентина Серова, Михаила Врубеля, Самокиша… Славное будущее российской живописи.
«Жизнь — это тоже искусство» — любил повторять Чистяков. Действительно, жить, не теряя чувства собственного достоинства, не смиряясь с подлостью, — ох, как это нелегко!
Стемнело. Коста решил не зажигать свечу — дороги свечи в Петербурге. Он поднялся, чтобы привести в порядок костюм и обувь. Пора собираться в гости…
23
Туман из серого теперь стал черным. На линиях Васильевского острова мерцали тусклые фонари. Моросил мелкий дождь. Коста взглянул на часы — половина седьмого. А он обещал быть у Синеокова к восьми. Может, завернуть на часок к Андукапару, благо он живет неподалеку? Счастливый Андукапар! Окончил Военно-медицинскую академию, работает в барачной больнице. Самостоятельный человек.
Или лучше зайти к Сайду? Или к Исламу?
Он шел медленно, раздумывая над горестной своей судьбой, и сам не заметил, как очутился на нужной ему линии и даже у того самого дома, где живет Синеоков. Разыскивая квартиру, Коста подошел к двери, которая вела в полуподвал, и постучался. Навстречу вышла девушка и, радостно улыбнувшись, спросила: