— Это сложно! — с сомнением ответил Коста. — Ведь опубликовать документ нам никто не позволит, — так? Огласить его на открытии памятника тоже вряд ли удастся, — начальник области едет сюда неспроста.
— Это все верно! — согласился Прозрителев. — Генерал заранее в бешенстве, — к чему, мол, такие сборища? На всякий непредвиденный случай в Пятигорск стянуты наряды полицейских из других городов. Так-то, Константин Леванович! Но не сидеть же нам сложа руки!
— Подумаем, — сказал Коста, вставая. — Подумаем, как сорвать маску с Эрастова. Ведь они даже мертвых боятся, — задумчиво добавил он, вспомнив похороны Тургенева. — И, вероятно, не без оснований… Вот нечто в этом роде я, пожалуй, и скажу завтра от имени своих земляков…
16
Он увидел ее в полутьме гостиничного коридора и не сразу узнал. Может, потому, что не ожидал встретить? Или потому, что она так изменилась за эти несколько месяцев? Из милой девочки, немного угловатой, как все подростки, Анна Цаликова вдруг превратилась в высокую, стройную девушку с плавными движениями, мягкими жестами.
— Здравствуйте, Анюта… Анна Александровна, — поправился Коста и, не зная, что же сказать ей в эту первую минуту, попытался пошутить, — Кажется, весь Владикавказ переселился сюда, в гостиницу. Отец тоже здесь?
— Да, он в номере, — ответила Анна. — Вы будете завтра выступать? Читать стихи, да? — вдруг с детским любопытством спросила она.
Коста улыбнулся.
— Буду! — подтвердил он. — Но утро хочу встретить возле домика, где провел свои последние дни Лермонтов. Не согласитесь ли составить мне компанию? — Он выжидающе посмотрел на Анну.
— Не знаю… Что скажет отец… — вспыхнув, ответила Анна.
Керосиновые лампы горели по стенам, наполняя коридор неверным колеблющимся светом. Тени пробегали по лицу Анны, и оно казалось от этого таинственным и незнакомо красивым.
— Какая вы взрослая стали, Анна… — Коста с волнением назвал ее этим дорогим для него именем, — ведь Анной звали его любовь — первую и недоступную.
— На будущий год гимназию кончаю, — важно ответила Анна.
Коста улыбнулся.
— Значит, до завтра?
Анна не ответила, но он уже твердо знал, что она придет.
17
Еще курились рассветным паром вершины гор и серым казалось небо, а они уже поднимались по узкой, вьющейся среди виноградников тропе и вскоре оказались у невысокого каменного домика, одного из многих, прилепившихся к подножью Машука. У калитки, затянутой кудрявой зеленью, Коста остановился.
— Вот отсюда, Анна, он вышел в последний раз. Почти полвека назад, — сказал он. — А кажется, что случилось это минувшей ночью: выстрел, гроза, ливень, — такой, словно сама природа хотела смыть преступление, совершенное людьми…
Пожилая женщина, подметавшая дворик, открыла калитку и внимательно оглядела Коста и Анну. Оба были одеты по-праздничному — Анна в длинном шелковом платье, темно-красная бархатная жилетка украшена золотыми крючками, легкая прозрачная косынка накинута на волосы, заплетенные в тугие косы, спадающие чуть не до колен; Коста — в белой черкеске из козьего пуха, на поясе с серебряными украшениями — кинжал, серая каракулевая шапка мягко заломлена.
Конечно, хозяйка сразу поняла, зачем в столь ранний час пришли сюда эти красивые молодые люди.
— Заходите, — приветливо сказала она и указала на скамейку под раскидистым, но уже засыхающим ореховым деревом. — Он тут, люди сказывают, Михайло Юрьевич сиживал по утрам.
— Спасибо, дорогая хозяйка! — ответил Коста и, пропустив Анну вперед, молча вошел во дворик, — так верующие входят в храм.
Анна коснулась длинными пальцами толстого орехового ствола и тихо проговорила:
— Неужели и он когда-то вот так же трогал это дерево? Мне просто не верится.
«Еще сентиментальна, как все подростки», — с доброй усмешкой подумал Коста.
Все здесь дышало прохладой, воздух казался настоенным на густом и терпком аромате цветов. От них Даже рябило в глазах — петуньи, табак, резеда, розы, зкасмин… В ранних солнечных лучах сверкала и радужно перепивалась роса.
— Хотите, Анна, я прочту вам отрывок из журнала Печорина?
— Как прочтете?
— По памяти. Я когда-то чуть не всего «Героя» помнил, но если собьюсь, — не взыщите.
— Прочтите. Мне интересно. Я умею запоминать только стихи.
— Ну вот, — начал Коста. — Домик стоит… «на краю города, на самом высоком месте, у подошвы Машука: во время грозы облака будут спускаться до моей кровли… Ветки цветущих черешен смотрят мне в окна, и ветер иногда усыпает мой письменный стол их белыми лепестками. Вид с трех сторон у меня чудесный. На запад пятиглавый Бешту синеет, как «последняя туча рассеянной бури»; на север поднимается Машук, как мохнатая персидская шапка… Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка; солнце ярко, небо сине — чего бы, кажется, больше?..»
Он ни разу не сбился, словно по книге читал, и Анна вновь удивленно воскликнула:
— Как это вы запомнили?!
А Коста, в который уж раз в жизни взволнованный неповторимыми строками, вдруг резко повернулся и, бросив прощальный взгляд на ореховое дерево, на домик и на цветы во дворе, взял Анну за руку.
— Уйдем отсюда. В гостях у вечности засиживаться не следует.
Анна улыбнулась.
Они спускались молча, Коста смотрел на оживленный город, залитый ярким солнцем. Улицы были полны народа. На дорогах, ведущих с разных сторон к Пятигорску, царило необычное оживление: шли и шли путники, скакали лошади, катились казачьи брички и горские арбы, клубы пыли висели над дорогой.
«У людей праздник. Как это хорошо!» — подумал про себя Коста и, замедлив шаг, обернулся к Анне:
— Посмотрите, Анюта, сколько народу на дорогах, на площадях и улицах! Вот что такое настоящая, верная любовь…
Но она, остановившись, молча смотрела вниз, на город, потом подняла глаза на Коста, словно хотела спросить его о чем-то, и, так и не спросив, медленно продолжала путь.
18
Народ стекался вниз, к неровной площади, где, бережно закутанный покрывалом, стоял монумент. Площадь напоминала водоем, куда стекаются речки и ручейки.
Делегаты от разных городов и народностей Кавказа выстроились в отдельную колонну, позади военного оркестра, неподалеку от памятника. Коста и Анна примкнули к этой колонне. Вдвоем они несли портрет Лермонтова, увитый гирляндой живых цветов. На белой шелковой ленте ярко выделялись слова:
«Великому, торжествующему гению — М.Ю. Лермонтову от благодарного осетинского юношества».
Колонна двигалась молча и медленно. Вдруг Анна, перегнувшись к Коста, спросила шепотом:
— Вам не кажется, что эта надпись слишком выспренна? Гений, да еще великий, торжествующий. Очень уж пышно!
— Может быть, — сухо отозвался Коста, — но это я так написал и так же собираюсь говорить. Вот послушайте, — продолжил он даже с вызовом:
— Зачем, поэт, зачем, великий гений,
Явился ты так рано в этот мир,
Мир рабства, лжи, насилья и гонений,
Мир, где царил языческий кумир?..
— Константин Леванович, прошу вас, не надо! — испуганно прервала Анна. — Ну можно ли публично читать такие стихи?
— Я никогда не боялся правды, — ответил он, Анна с опаской оглянулась, не слышал ли кто их разговора, и шепотам, но твердо, совсем как старшая, сказала:
— Кругом жандармы, полиция. За такую правду — тюрьма.
Коста удивился. Этот серьезный тон так не вязался с ее лицом, совсем еще детским, но ставшим вдруг озабоченным и тревожным.
— Анна, — скорее серьезно, чем шутя, заметил он, — цензоров, слава богу, и без вас хватает. Зачем вы так?
Она явно обиделась.
Светило солнце, флаги трепетали на флагштоках, гирлянды из зелени колыхались в воздухе, сверкали медные трубы, белели офицерские фуражки и рубахи солдат, росинки пота поблескивали на лысинах чиновников.
На площади у памятника темным полукольцом стояли солдаты, а перед ними — таким же полукольцом сомкнутая цепь полицейских.
Снова вспомнил Коста похороны Тургенева — безмолвные, горестные толпы людей, градоначальника, гарцующего на коне впереди траурной процессии, цепи казаков и полицейских. И тут же перед глазами возникло милое, разгоряченное лицо Лели Синеоковой, незаметно сунувшей ему листовку. Коста с грустью подумал, что Леля не стала бы его отговаривать читать стихи, — наоборот — поддержала бы, и даже, быть может, испытала гордость за него. «Не слишком ли осторожна и рассудительна для своих лет эта девочка? — спросил себя Коста, но тут же попытался оправдать Анну: — Она ведь за меня боится…»
Возле мраморного постамента расположились члены юбилейного комитета. Начальник области в парадном мундире, при орденах и регалиях, а справа от него — отец Эрастов в светлой шелковой рясе, с огромным золотым крестом на впалой груди. Как подчеркнуто скорбно его лицо!
Все шло по заранее определенному распорядку: скучные речи, жидкие аплодисменты, ханжески-печальные лица…
Над площадью зазвучал заунывный голос отца Эрастова — началось освящение памятника.
Белое покрывало упало на землю.
Лермонтов сидел, спокойный и величественный, подперев рукой щеку и устремив взгляд туда, где в зыбком мареве белели вершины горной цепи, — словно не было ему никакого дела до пестрой толпы, собравшейся почтить его память, до человеческих страстей, кипевших вокруг.
Толпа замерла в восхищенном молчании, и вдруг то тут, то там послышались аплодисменты. Через мгновение они грохочущей лавиной обрушились на площадь. К подножию памятника понесли венки — несметное множество ярких цветов ковром запестрело у ног поэта.
Коста и Анна подошли последними. Торжественная церемония завершалась, и уже оркестранты готовы были грянуть туш, как вдруг Коста резко обернулся к толпе, отер белоснежным платком лоб и поднял руку.
Недоуменный ропот сменился напряженным молчанием.
Коста оглядел толпу. Там, за ровными рядами солдат, за толпами благополучного чиновничьего сброда, теснились на арбах, в тарантасах, в телегах казаки и горцы. Народ! Вот к кому обратится он со своим словом.