— Великий торжествующий гений! — прозвучал на площади чистый, взволнованный голос. — Подрастающее поколение моей родины приветствует тебя, как друга и учителя, как путеводную звезду в новом своем движении к храму искусства, науки и просвещения!.. Пусть этот праздник послужит стимулом для возрождения к лучшему, честному, доброму, пусть поэзия Лермонтова жжет наши сердца и учит нас правде!
Торжествуй, дорогая отчизна моя,
И забудь вековые невзгоды,
Воспарит сокровенная дума твоя -
Вот предвестник желанной свободы!..
Она будет, поверь, — вот священный залог,
Вот горящее вечно светило,
Верный спутник и друг по крутизнам дорог
Благородная, мощная сила!..
Взревели трубы. Это генерал едва заметным жестом руки приказал оркестру заглушить голос оратора. Но как справиться со стихией? Овация нарастала…
Коста стоял немного растерянный, он не ожидал, что его слова могут вызвать такую бурю. И вдруг он ощутил страшную, бесконечную усталость, — сказалось напряжение всего этого дня, и, как через мутное стекло, увидел, что сквозь толпу к нему пробирается высокий человек с черной вьющейся бородой, в мундире учителя гимназии.
— Василий Иванович! — радостно воскликнул Коста. Он рванулся к нему навстречу, но нахлынувшая толпа развела их, так и не дав приблизиться друг к другу.
19
«Так вот каким ты стал, мой мальчик!..» — едва удерживая слезы радости, думал Василий Иванович Смирнов, глядя из толпы, как благодарные люди пожимают руки Коста. Его слово было сегодня единственным словом правды на этом фарисейски организованном митинге. И Василий Иванович с гордостью думал о том, что в признании, какое сегодня заслужил Коста, есть и его малая толика.
…Смирнов жил тогда на Митрофановской улице, в верхней части города, которую в Ставрополе называли Воробьевкой. Богатый купец построил себе большой пятиоконный дом, а в просторном дворе — небольшой флигель. Этот флигель и снимал Василий Иванович. Однажды, когда он как обычно с кистью в руках стоял возле холста, раздался стук в дверь. В комнату вошел Коста — совсем тогда еще мальчик — бледный, с белыми, чуть подрагивающими губами.
— Что случилось? — испугался Василий Иванович, глядя на одного из любимых своих учеников.
— Плохи мои дела, Василий Иванович! — помолчав, тихо сказал Коста и безнадежно махнул рукой.
Смирнов положил кисть.
— Опять в карцере сидел? Да расскажи, наконец, что случилось?
…Полуподлец, но есть надежда,
Что будет полным, наконец… —
вместо ответа продекламировал Коста. — Кажется, Пушкин это про нашего директора Пузыревского написал. — И, горько усмехнувшись, продолжал: — «Лишить казенного содержания… за безуспешность». Не сумел написать классное сочинение на тему «Наша Родина». Вернее, так написал, что получил «двойку», и директор не допустил меня к последующим экзаменам.
— Что ж ты там такое намудрил? Недозволенные наукой мысли высказал? — с иронией спросил Смирнов.
— Не знаю, не знаю, Василий Иванович. Я и Некрасова цитировал, и Пушкина. Учитель-то пятерку мне поставил.
— Пять? Молодец! А инспектор и директор что учителю поставили?
— Не знаю, — грустно улыбнулся Коста. — Но мне — двойку. А теперь вот постель отобрали, из пансиона выгнали, в столовую не пускают.
— Ничего, друг мой, потерпи. Ты же знаешь, что нам назначают нового директора. А пока, если хочешь, поживи со мной холостяцкой жизнью. Будешь уроки давать, я подберу тебе купеческих сынков…
С той поры жизнь Коста стала куда интереснее. Он давал частные уроки, расписывал вывески. Правда, платили гроши, но много ли ему было надо? Зато чувствовал себя независимым человеком, успевал заниматься, читать в Лопатинской библиотеке.
Но вот наступил день, и Пузыревского действительно сняли.
Василий Иванович быстро подготовил выставку ученических рисунков и на самом видном месте разместил работы Коста.
Приезд попечителя учебного округа при наместнике Кавказа — Януария Михайловича Неверова — радовал гимназистов, — когда-то он был директором Ставропольской гимназии и оставил по себе добрую память. А со Смирновым они с тех пор сохранили добрую дружбу.
Неверов приехал не один — он привез с собою нового директора гимназии. Услышав об этом, Коста извлек давнишнюю свою карикатуру на Пузыревского, где тот был изображен с жандармской дубинкой в руках, и быстро набросал еще одну. Пузыревский в бычьем пузыре падает с облаков, вот-вот разобьется об острые скалы. — «Я вам… я вам покажу, любезные»… — истошно вопит он на лету. А наблюдающие за «полетом» гимназисты весело хохочут.
Новая карикатура рассмешила Смирнова, он молча положил ее в свою папку, и Коста понял, что Василий Иванович хочет показать ее Неверову.
Осмотр гимназии начался с выставки. Все знали, Неверов ценит молодые таланты. Это знал и Василий Иванович. Остановившись у работ Хетагурова, Неверов надел пенсне в золотой оправе, долго смотрел и сказал: «Недурно!.. Толк будет! Кто рисовал?»
— Хетагуров Константин, — ответил Смирнов.
Вечером состоялся большой ученический концерт. Зал был переполнен. Стоя возле стола, где торжественно расположилось все гимназическое начальство, а в центре — сам старик Неверов, Коста читал свои стихи. И вдруг каким-то боковым зрением он заметил, как Смирнов раскрыл папку и протянул «старику» карикатуру на бывшего директора. У Коста даже ноги задрожали. «Погиб, погиб»… — мелькнула мысль. А Неверов взял рисунок и, улыбаясь, протянул его новому директору. Гимназисты, сидевшие в зале, увидели карикатуру, раздался хохот, хлопки, и Коста, вконец смутившись, сбежал со сцены.
Друзья жали ему руки, хвалили, но теперь он уже не знал, — за стихи или за карикатуру?
Вскоре в списке учеников гимназии вновь появилось имя Хетагурова Константина, сына офицера, православного…
Слушая сегодня выступление своего ученика, глядя на то, как его принимал народ, толпившийся на площади у памятника Лермонтову, Смирнов вспоминал те нелегкие, прожитые вместе годы и радовался, что сумел тогда помочь талантливому юноше, поддержал его в беде.
«Надо будет все-таки повидаться, — думал он. — Впрочем, он, вероятно, будет на приеме, что устраивают пятигорчане в честь всех выступавших на открытии памятника. Вот там и встретимся…»
20
Коста пробирался сквозь толпу, — он хотел поскорее дойти до гостиницы и хоть немного отдохнуть перед вечерним приемом. Но тут какой-то высокий, подтянутый офицер в темно-синей черкеске грубо преградил ему путь. Глаза офицера горели злобой, красные пятна выступили на скулах, рука с силой сжимала рукоятку кинжала.
Хетагуров с недоумением глянул на офицера и — узнал его. Да и какой осетин не признал бы Хоранова — того самого офицера, который первым вскочил в царскую карету и обнял светлейшие ноги императора, когда его величество соизволил прибыть во Владикавказ, Хоранова, которому на глазах у всей публики посчастливилось проехать несколько минут в царской карете. Тот солнечный день Хоранов считал зенитом своего счастья. Царь обратил на него внимание и велел повысить в звании. А сегодня…
Сегодня Хоранов считал, что самолюбию его нанесена публичная пощечина. Как посмел этот Хетагуров выступить на открытии памятника от имени молодежи Осетии? Кто уполномочивал его? Ведь на торжестве присутствовал он, Хоранов, значит, именно он должен был представить здесь Иристон[11]. И хотя поэзия Лермонтова мало волновала Хоранова, он был в бешенстве, — нет, никому не уступит он первенства!
— Что у меня на плечах — видишь? — грубо спросил Хоранов, указывая Хетагурову на свои погоны.
— Так вот знай, — Хоранов в упор посмотрел на Коста. В эту минуту он был похож на злого коршуна. — Молодежь Осетии здесь представляю я!
— Ах, вот оно что! — развел руками Коста. — А я и не знал. В газетах, понимаешь, об этом не писали… Выходит, сам бог коснулся тебя своим перстом?
— Ты еще шутишь, паршивый туаллаг![12] Как ты посмел осрамить Осетию перед высоким начальством?! — все больше горячился Хоранов. — Забыл с кем дело имеешь?
И вдруг, увидев проходящего мимо генерала, офицер резко повернулся, вытянулся в струнку и зашагал следом.
— Узнаю «депутата» несуществующего парламента Осетии! — бросил ему вслед Коста.
Памятник Лермонтову! Сколько поколений русских людей ждали его. Правда, народ мечтал поставить памятник поэту в Москве, где он родился, где прошло его детство, где в стенах Московского университета он познакомился с Белинским, — в Москве, где встретил свою любовь — Вареньку Лопухину.
Однако получив проект, царь Александр III написал резолюцию: «Поставить памятник по месту смерти…»
Николай I сослал на Кавказ самого Лермонтова, его внук отправил в ссылку памятник. Стихи поэта по-прежнему приводили в трепет правительство.
И вот памятник открыт… Он сооружен на деньги, собранные народом. Его создатель — скульптор Александр Михайлович Опекушин весь день принимал поздравления, а когда торжество открытия закончилось, долго ходил по улицам, стараясь понять, как же принял его детище простой народ. Он был радостно возбужден и вместе с тем в глубине души ощущал грусть: еще одна большая работа завершена и ушла от него, как уходят взрослые дети.
На приеме, устроенном в честь открытия памятника пятигорским обществом в одном из уютных и вместительных особняков, Опекушин отказался сесть во главе стола, рядом с отцами города. Он выбрал место поскромнее, поближе к петербургским друзьям, приехавшим сюда вместе с ним. Увидев Василия Ивановича Смирнова, которого Опекушин знал еще в годы учения в Академии художеств, Александр Михайлович предложил ему свободное место как раз напротив.
— Я не один, — поблагодарив, ответил Василий Иванович, — Вот, познакомьтесь, ученик мой, наш коллега по академии — поэт и художник Хетагуров.