Коста спешился и поднялся на плоскую крышу сакли. Увидев его, мальчик перестал реветь и дернул старуху за рукав:
— Нана, гость к нам!..
— Радостных дней тебе, нана! — приветствовал незнакомец старую женщину.
— Кто ты, ма хур?[13] — сквозь слезы спросила старуха. — Слепая я, не вижу тебя…
— Хетагуров я, сын Левана, Коста, — ответил гость.
— Сердце мое обливается кровью, ма хур Коста. Кормильцев угнали в тюрьму, а внучку солдаты опозорили, и теперь старейшие наши решили сбросить ее с Собачьей скалы в пропасть. Слышишь меня, Коста? Где ты? — старуха, беспомощно вытянув руки, шарила ими в воздухе. — Спаси мою внучку, сын мой! Век за тебя буду молиться!.. Может, тебя послушаются люди? Все они точно взбесились. Спеши, ма хур! Вот этот мальчик покажет тебе дорогу, Хазби зовут его.
Быстро спустились они с крыши. Коста вскочил в седло и посадил за собою мальчика.
Так повелось издавна: с Собачьей скалы сбрасывали в пропасть всех, кто был осужден народом на позорную смерть. Приводили сюда и тех, кого «черт попутал» — безумных. Обвязав приговоренного веревками, его спускали на дно пропасти и кричали: «Назови имена чертей, попутавших тебя! Назови — и спасется душа твоя». Имена чертей записывали па бумаге и сжигали на костре, а осужденного поднимали обратно и отпускали — он считался исцелившимся. Если же человек не называл «своих чертей», конец веревки бросали в пропасть, и никто из родных уже не смел даже останки искать.
«Неужели и эту несчастную ждет такая же участь?» — с ужасом думал Коста, пришпоривая коня.
Они мчались по узкой каменистой дороге.
— Только бы успеть нам, Хазби.
— А ты начальник, дядя? — с тревогой спросил мальчик.
— Я начальник над начальниками, — пошутил Коста.
— Тогда, может, правда, послушаются тебя старики, — вздохнул Хазби.
— А старшина тоже там, у Собачьей скалы?
— Нет, дядя! Он швырнул людям какую-то бумажку, а сам сел на коня и уехал. Гляди, гляди! — вдруг отчаянно закричал мальчишка, показывая куда-то вверх, — они уже обматывают ее веревкой! — И, высоко задрав голову, захлебываясь слезами, заорал что было мочи: — Эй, люди, обождите!.. Самый главный начальник приехал!..
Но кто мог его услышать!
Коста еще сильнее пришпорил коня, однако дорога стала резко подниматься вверх, пришлось спешиться и ползком, цепляясь за камни, пробираться дальше.
На вершине скалы дул сильный ветер. Вокруг Агунды толпился народ. Двое мужчин завязывали ей глаза. Ветер развевал ее длинные шелковистые волосы, срывал изодранное в клочья платье. Ее маленькие босые ноги кровоточили. Лицо было бледно и безжизненно. Ачко — глашатай при старшине — с важным видом держал концы веревки, которой опоясали Агунду. Чуть в стороне, опершись на палку, замер высокий жилистый горец — Хадо, дядя несчастной.
С трудом отдышавшись, Коста подошел к толпе. Возбужденные люди не заметили его появления. Резким, быстрым движением он вырвал из рук Ачко концы веревки и, осторожно обхватив девушку за талию, отвел ее от края пропасти и усадил на большой серый камень.
— Эй, кто ты! Что тебе здесь надо? — растерянно крикнул Ачко.
— Дикари! Сумасшедшие! — Коста с трудом сдерживал бешенство.
— Нет, вы на него посмотрите! — воскликнул Хадо и замахнулся на Коста длинной палкой. — Как он смеет вмешиваться в наши мужские дела? Да тебе-то что до моей племянницы? Она весь Кройгом опозорила, солдатам отдалась, чтобы братьев выручить, а ты еще будешь здесь командовать!
— Опомнись, Хадо! — крикнул Коста. — Ты не узнал меня? Я — Коста, сын Левана… Помнишь, я писал за тебя в прошлый раз жалобу? Сами гонца за мной послали, а теперь слушать не хотите?
В толпе раздались голоса:
— Это Коста! Левана Хетагурова сын! Из города приехал!..
Кто-то из стариков дернул Хадо за руку:
— Погоди, Хадо! Дай гостю слово сказать.
— Ее родные братья осудили, — упрямо сбычившись, сказал Хадо. — Старшина Азо их записку нам показал. Смерть ей, бесчестной, полагается. Смерть!
— Солдатская женка, — хихикнул Ачко.
Коста осторожно развязал Агунде глаза и, задыхаясь от волнения и гнева, проговорил:
— Какой зверь натравил вас на несчастную? И когда придет конец этим диким обычаям?
— Мы по закону предков живем! — бросаясь к Коста, закричал Ачко. — И нет тебе до нас никакого дела, Хетага сын!
Но Хадо встал между ними и, вытащив из кармана смятую записку, протянул Коста:
— Прочти и рассуди: как избавиться от позора? Не рожать же ей от какого-то паршивого солдата! Люди навеки ославят наш род — таков обычай!
— Погоди, Хадо, — негромко сказал Коста, пробежав глазами записку. — Племянники твои Мацко и Данел, насколько я знаю, совсем неграмотны. Как же они это написали?
— Да нет, буквы-то они кое-как выводят, — возразил старик.
— А записка написана очень грамотным человеком, образованным. Я же вижу — что-то тут нечисто… Оставь-ка мне бумажку, я постараюсь выяснить, чья это рука…
— Возьми, — махнул рукой Хадо, сам уже чувствуя, что не во всем разобрался.
— Мы не Азо судим, а бесстыдницу, опозорившую нас, — вновь закричал Ачко. — Как старейшие решили, так тому и быть. Нельзя бесчестную в живых оставлять. Люди, хватайте ее!..
Толпа вновь забурлила. Коста, побледнев, положил руку на рукоять кинжала.
— Назад! Все назад! — яростно крикнул он. — Отныне она… сестра моя!
Все отхлынули. Назвать женщину сестрой или матерью — это высшая присяга горца. Если человек произнес эти слова, он обязан выполнять долг брата или сына даже ценою собственной жизни. После сказанного никто уже не мог перечить Хетагурову.
Агунда посмотрела на Коста. Кажется, только сейчас она начала понимать, что здесь происходит. В глазах ее застыли боль, тоска и невысказанный вопрос: «Неужели этот человек и впрямь назвал меня сестрой?»
— Нет, наш гость, ты неправ, — сняв папаху, заговорил старейший аула. — Ты нарушил адат и взял на свою душу великий грех. Но если уж ты назвал грешницу своей сестрой, — пусть бог и духи простят тебя.
— Да, отец, отныне она сестра моя, и ее грехи — мои грехи, — громко сказал Коста. — Забудьте о ней! Я увезу ее в город и сделаю все, чтобы жизнь ее была иной…
3
Как ни торопился Коста, а во Владикавказ вернулся только к вечеру. Он знал, что сегодня его ждут в доме братьев Шанаевых — близких друзей Коста. Они давно просили Хетагурова устроить у них в доме небольшую выставку его картин, чтобы учителя приходских школ, которых специально для этого пригласили со всей Осетии, могли увидеть работы своего земляка.
Но приехав во Владикавказ, Коста должен был прежде всего позаботиться об Агунде, пристроить ее где-то хоть на одну ночь, чтобы завтра заняться судьбой девушки всерьез. Он надеялся определить Агунду в осетинскую женскую школу. Но удастся ли это? Обесчещенная девушка! Коста верил, что добьется своего. Однако как быть сегодня?
На окраине города он свернул в знакомый маленький дворик, — когда-то, еще в гимназические годы Коста, здесь останавливался его отец, приезжая навестить сына. Пожилая русская женщина держала нечто вроде небольшого постоялого двора — несколько чистеньких комнат. Откуда она взялась во Владикавказе, толком никто не знал, и поначалу люди смотрели косо, — что за постоялый двор, если его содержит баба! Но постепенно привыкли. Варвара Никифоровна слыла женщиной строгой, честной. Особенно любили останавливаться у нее московские и питерские студенты, приехавшие поглядеть на красоты Кавказа и ожидавшие дешевой оказии прокатиться по Военно-Грузинской дороге. Плату за ночевку брала она недорогую, да к тому же у нее можно было купить крынку молока и каравай свежеиспеченного хлеба. А что еще нужно путнику?
«Может, приютит несчастную?» — подумал Коста, помогая девушке слезть с лошади. Казалось, Агунда все еще не в силах была осознать происходящее — столько горя обрушилось на нее! И вот теперь еще — этот человек. Тот, кто спас ей жизнь. Он привез ее куда-то, а сам уйдет, оставит одну.
Вся сжавшись, она молча и умоляюще глядела на него.
Коста ласково погладил девушку по голове и, осторожно усадив на низенькую скамеечку у беленой стены дома, постучал в дверь. Она открылась.
— Здравствуйте, Коста Леванович, — раздался с порога дружелюбный голос Варвары Никифоровны. — Никак еще кого-то из нарцев приютить требуется? (Коста не раз посылал к ней своих земляков.)
Коста приложил палец к губам. Варвара Никифоровна поняла, что на этот раз дело непростое, и пропустила его в дом.
Коста вошел в чистую горницу, присел на белую струганую табуретку возле стола, покрытого пестрой домотканой скатертью, и не таясь рассказал все.
Варвара Никифоровна слушала, горестно подперев щеку, и глаза ее влажно поблескивали.
— Изверги лютые! — только и сказала она, выслушав все до конца. — Где она, птаха горемычная? Веди сюда…
Передав Агунду в добрые руки Варвары Никифоровны, Коста с легким сердцем поспешил к Шанаевым.
4
В доме было шумно. Учителя, съехавшиеся со всей Осетии, впервые рассматривали картины, созданные их соотечественником, да к тому же художником-профессионалом. И впервые глядели на них с полотен Коста обыкновенные люди, горцы-бедняки, те, среди которых они живут и трудятся, с которыми встречаются ежедневно и ежечасно.
Мальчишки-каменщики. Им бы в школу бегать, книжки читать, а они дробят гранит, зарабатывая на хлеб.
Женщина-горянка несет воду в деревянной бадье. Такой тяжести и мул не выдержит. А она каждое утро, каждый вечер, зимою и летом, в стужу и гололед, в зной и духоту, по крутым каменистым тропинкам таскает воду в аул из источника.
— Но где же сам Коста? — спрашивали гости. — Повидаться бы с ним, поблагодарить.
Хозяева недоуменно разводили руками. Им было известно, что сегодня на рассвете Коста неожиданно уехал в горы и должен вернуться к вечеру — такую записку он наспех приколол к двери. Но почему он задерживается? Не стряслась ли какая беда? В горах чего не бывает!